Ольга Канунникова. НЕ ПО ЗЕМЛЕ ХОДИТЬ, А НА АЭРОПЛАНЕ ЛЕТАТЬ

(О книге: Фрида Вигдорова. Право записывать. – Москва: АСТ, 2017. –Cерия «Личный архив»)


Многие из вспоминавших о ней говорят о прелестной детскости её облика.

«Своей изящной и в то же время коренастенькой миниатюрностью она чем-то напоминала народную игрушку. И платьице на ней было подходящее: светло-песочное… унизанное в два ряда разноцветными (красными и синими) пуговками. В этих пуговках, как и во всем её облике, было что-то ослепительно детское…» (И. Грекова)

«Она была седой девочкой в широкой только ей свойственной сборчатой юбке, которая придавала ей какую-то семилетнюю солидность. Стриженая седая голова казалась совсем молодой, почти ребяческой, немножко озорной даже, как у девочки с мальчишескими повадками. И это впечатление усиливалось её пристальными, серьезными, пытливыми глазами». (Н.Я. Мандельштам)

Случайные собеседники или попутчики принимали её за ученицу, когда она давно уже преподавала в школе.

Что-то в ней было от актрисы-травести, вызывающее в памяти героинь то ли Янины Жеймо, то ли Надежды Румянцевой. Удивительное свойство её фотографий – часто они выглядят как кадры из фильмов или кинопробы на роль неунывающей девушки-подростка. И вот – само по себе сюжет для небольшого рассказа: середина 50-х годов; Фрида Вигдорова, советская журналистка, корреспондент «Известий» и «Литературной газеты», интонацией образа напоминающая киношную Золушку, посещает судебные процессы, бывает в детских комнатах милиции и на заседаниях комиссии по делам несовершеннолетних, ездит в уголовные лагеря. Ей пишут заключённые (и не только – пишут со всей страны просто обиженные несправедливыми решениями чиновников или обделенные судьбой несчастные люди). По первому письму или звонку она снимается с места и бросается на защиту обиженного человека. Часто это подростки, школьники, старики из домов инвалидов. (Астрид Линдгрен однажды заметила, что подростки и старики – самые незащищённые люди в мире.)

Вигдорова к этому времени – уже известная писательница, её повесть о молодой учительнице «Мой класс» (1949) замечена и любима читателями.

Потом она напишет ещё много книг (среди них –  трилогия «Дорога в жизнь», «Черниговка» и «Это мой дом»), придёт на помощь и выручит из беды огромное количество людей; станет депутатом районного совета, чтоб иметь больше возможностей помогать, стучась в чиновные кабинеты и воздействуя на влиятельных людей.

Самый известный эпизод её «человекозащитной» биографии – запись суда над Бродским, сделанная в 1964 году. После того как эта запись ушла в самиздат, Вигдорову перестали печатать. Уже готовилось её громкое исключение из Союза писателей, подобное исключению Пастернака. Процесс исключения остановила тяжёлая болезнь – разыграть спектакль исключения из Союза смертельно больной писательницы литературные чиновники не решились.

Только когда началась перестройка, книги Вигдоровой вернулись к читателям, их стали переиздавать. Но, помимо книг, остались в архиве еще и журналистский, писательский и депутатский блокноты, которые Вигдорова вела всю жизнь. В литературной среде, точнее «в узких кругах», они известны – Вигдорова зачитывала друзьям отрывки из них, сохранились поразительные отзывы. О «блокнотах» восторженно говорил Варлам Шаламов; Чуковский, который считал Вигдорову лучшей женщиной, встреченной им за последние 30 лет жизни, называл её депутатские и журналистские блокноты гениальными.
Сейчас наследники Фриды Абрамовны Вигдоровой (дочь Александра Александровна Раскина и племянница Елена Исааковна Вигдорова) решили издать книгу журналистских работ Вигдоровой, включив в неё (в сокращении) также и эти блокноты.

Задача перед составителями стояла изначально непростая – выбрать для книги необычного жанра несколько статей из нескольких десятков опубликованных. Наверное, особенно нелегко такой выбор было сделать дочери. В итоге составители отобрали семь статей, добавив «блокноты», фрагмент неоконченной книги «Учитель», воспоминания о Фриде Вигдоровой и комментарии (см. написанный А.А. Раскиной раздел «Вокруг статей»).

Поскольку статьи Вигдоровой чаще всего писались на основе журналистских блокнотов, и многое из этих записей по понятным тогда причинам в статьи не вошло, то естественно было представить их – статьи и блокноты – под одной обложкой, и здесь составителям тоже предстояло сделать непростой отбор. Частично «Блокноты журналиста» и «Блокноты депутата» были напечатаны в «Тарусских страницах» и в журналах «Новый мир» и «Звезда» в начале 2000-х. В эту книгу включены и не вошедшие в публикацию записи. О том, какую кропотливую и нелинейную  работу довелось проделать составителям, можно судить по высказыванию А.А. Раскиной: «Мы старались не нарушать композиционную законченность "Блокнотов” и никаких записей, найденных в архиве Вигдоровой, не вставляли в подготовленные ей самой тексты. Найденные нами записи "на депутатскую тему” мы объединили в отдельную главку под заголовком "Записи, не вошедшие в блокноты депутата”, а если среди архивных записей попадались записи на сюжеты из "Блокнотов журналиста”, мы делали к ним соответствующие примечания».

Опубликованные журналистские статьи и неподцензурные журналистские блокноты при прочтении кажется невозможным оторвать друг от друга. Так же неразделимо сращенными представляются её журналистская, словесная работа и её заступническая, «человекопомогательная» деятельность. Послушаем ясный голос Фриды Вигдоровой, который так отчётливо звучит и в статьях, и в блокнотах, и в передаче записи голосов тех, с кем она разговаривала и кому приходила на помощь.

«Как только дети сообразят (а соображают они быстро), что положено, а что не положено, так тотчас возникнет стандарт». («Глаза пустые и глаза волшебные»)

«Еще он говорил: ты заплесневелая женщина, а моя новая жена – член партии.
Партбилет он называл билетом, который поможет ему далеко уехать».

«Моя дочь солдатка, и у ней грудной ребенок. Она просила: дайте мне такую работу, чтоб я могла смотреть и дитя, и мать. Председатель сельсовета ей отказал. Дочь ему говорит: а если я пойду в район, там попрошу? А он ей ответил: обращайся хоть до Хрущёва, а здесь я старше всех. Ты хоть и жена военнослужащего, а я имею полное право тебя повесить, унести с ребенком и растащить твой дом по полену, и ты нигде не найдёшь права».

«Когда Виктор украл велосипед, он продал его Леониду Андреевичу Николаеву, который много лет исполнял обязанности народного судьи в солнцевском суде….
 …Но я не могу написать о "деле Виктора Петрова”, если не пойму, что с ним случилось. Человек сложен. И судьи должны были прислушаться к голосу учителя, потому что всякий человек, отвоеванный у колонии, – это победа судей.
 …Родство, существующее между Инной Яковлевной [учительницей] и Виктором, не всякий признает родством. И всё-таки оно есть. Оно велико и ответственно. Может быть, оно самое прочное и высокое из всех, что есть на свете. Оно самое бескорыстное». («Кем вы ему приходитесь?»)

А. Раскина рассказывает: «Прежде чем написать статью, она ехала на место происшествия, разговаривала со множеством людей и делала записи этих разговоров»…  «неравнодушие к судьбе чужого человека, как тогда, так и сейчас, нельзя сказать, чтоб так уж часто встречалось».

Тут надо уточнить, насколько такое журналистское поведение было необычным своеволием для советского времени. Вот, например, один из сюжетов: «Надо было вызволить из тюрьмы одного парнишку. Три недели «Комс[омольская] пр[авда]» добивалась свидания. Свидания не давали. Наконец, вернулся Аджубей. Он позвонил (тоже не сразу) самому Дудорову. Тот разрешил». (из письма Е. Эткинду.) «Аджубей был главным редактором газет "Комсомольская правда” и "Известия”. Будучи зятем Хрущева, он иногда мог протащить в печать то, что другим не удавалось, и Ф.А. этим пользовалась».

Среди её подопечных были Надежда Яковлевна Мандельштам (Вигдорова настояла, чтобы Н.Я. прописали в Москве), Андрей Амальрик (будущий диссидент, писатель, автор книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года»; на тот момент – исключённый из МГУ студент, которому Вигдорова помогла восстановиться в университете), и сотни других людей, не столь известных. Она смогла помочь множеству людей, живущих в ужасных жилищных условиях – в подвалах, на чердаках, в комнатах без удобств.

Историк культуры Мария Майофис, которая работала с выписками из внутренней статистики «Комсомольской правды» (их газета должна была подавать в ЦК), поделилась наблюдением, что в июне 65-го года письма по жилищному вопросу и по поводу несправедливого решения судов занимали лидирующее место. Уже в сентябре редакция «Комсомольской правды» решила убрать эту строку о жилищных проблемах из статистики и внести её в строку «разные жалобы», и с этого момента невозможно узнать, какое количество жалоб приходило.

Составители книги приводят такую цифру – за полтора года депутатской работы Вигдорова добилась переселения ста семей.

Вы понимаете, да, что это такое – добиться переселения хотя бы одной семьи?

Вначале выслушать жизненную историю – вот такую, к примеру: «…Живёт в подвале вместе с дочкой. А дочке девять лет. Приходит эта женщина и говорит: мне жить осталось немного, я кровью харкаю. Переселяйте меня скорее, Христом Богом прошу. Если переселите в хорошую комнату, муж мой к дочке вернётся, а если она в подвале останется, он её в детдом сдаст. Как только я умру, он её сдаст в детдом. Переселяйте меня поскорее, и чтоб такая комната, чтоб он захотел вернуться». («Рассказ депутата Зинаиды Ивановны»)
Потом ходить в чиновничьи кабинеты, вести разговоры, подобные этому:

«Я: Они стоят на очереди с 58-го года и заслуживают, чтобы...
Куропеев: Кто спорит? Конечно, заслуживают. Но мы не можем ничего сделать.
Я: Но мать в психиатрической больнице...
Куропеев: Мало ли что... У нас психбольных в районе знаете сколько?
Я: Но у дочери туберкулёз...
Куропеев: Мало ли что... Ведь не бациллярная же форма?
Я: Но они живут на кухне...
Куропеев: Мало ли что!.. У нас семь тысяч комнат признано нежилыми.
Я: Но матери 74 года ...
Куропеев: Если всем старушкам давать площадь, план никогда не выполнишь.
Я: Я прошу вас, я считаю, что...
Куропеев: Вы просите в частном порядке, а мы в общем порядке. Мы – более правы. Рассмотрите вопрос в таком разрезе, ясно? А эмоции надо отставить!»

После этого надо находить в себе силы ходить в другие чиновничьи кабинеты, ездить в колхозы, уголовные лагеря, техникумы и ещё во множество мест, где ждут защиты; писать статьи и книги.

Вот ещё из статьи: «Клуб интересных встреч – превосходная вещь. Но когда приглашаешь к студентам интересного человека, надо помнить: интересный человек – своеобычен и думает не по шаблону. А раз он таков, он непременно взбудоражит своих слушателей, заставит их спорить, думать, искать. Если учителя учителей к этому не готовы, то вместо клуба интересных встреч следует открыть клуб бесспорных вещаний».

Вся её жизнь – это свидетельство о сопротивлении «клубу бесспорных вещаний». На презентации книги Алексей Кириллович Симонов сказал, что её следовало бы назвать «Жизнь как поступок».

Есть её фотография с телефонной трубкой в руке, как будто иллюстрация собственного автопортрета – «я – писатель-ухо» (она делила писателей на «писатель-глаз» и «писатель-ухо»).

Надежда Яковлевна Мандельштам так её поняла: «Мы – люди окостеневшие, невнимательные и равнодушные ко всему, кроме своих личных дел – а этому нас научила жизнь, – с удивлением смотрели, как Фрида спокойно, без лишних фраз, без ссылок "против рожна не попрёшь” садится в поезд и едет куда-то по зову обиженной девушки, студента, арестанта или бог знает кого. Её даже не смущала мысль, что искоренить дурной обычай, а у нас их миллионы, ей не удастся»… «Обиженные, о которых она узнавала.., на какой-то срок превращались в подопечных и даже домочадцев, и только выпрямив их жизнь, Фрида выпускала их из-под своей опеки».

Это вообще такая отдельная тема – женщины-заступницы в двадцатом веке. Екатерина Пешкова, Софья Каллистратова, Фрида Вигдорова. Среди наших современниц тоже такие есть. Вот Светлана Ганнушкина, например (возглавляемое ею «Гражданское содействие» – организация, помогающая беженцам и вынужденным переселенцам – несколько раз была номинирована на Нобелевскую премию мира).

 «…Эн Эн всегда о ком-то хлопочет – защищает чьи-то права, устраивает чьи-то дела. Может быть, это привычка, которая осталась после многолетней депутатской деятельности? Едва ли. Скорее, депутатом Эн Эн выбирали благодаря особенностям её характера. А вот в своих собственных делах она, к сожалению, не проявляет такой энергии. Уже лет десять собирается отнести к себе в ЖЭК какую-то важную справку, да все руки не доходят. Мы пугаем Эн Эн, что в один прекрасный день её выселят из квартиры вместе со всем семейством…»

По удивительной случайности в те дни, когда я начала писать о Вигдоровой, я дочитывала книгу о Дунском и Фриде «Служили два товарища» и вдруг наткнулась на эту фразу. Она относится не к Вигдоровой, как можно было подумать, а к режиссёру Надежде Кошеверовой.

Сразу вспомнилась одна запись Лидии Корнеевны Чуковской: «Кто бывал у Фриды на Ермолаевском, тот помнит эти две крохотные узенькие комнатушки, из которых в одну можно было попасть сквозь тесноту другой, где даже самые необходимые вещи казались излишними; комнатушки, из которых в коридор потихоньку выносили один-два стула, чтобы гость мог беспрепятственно войти в дверь. Как размещались там, жили, обедали, спали, работали пять человек – для меня всегда оставалось тайной, особенно трудно было вообразить себе, как могли там писать свои книги двое профессиональных литераторов».

Одна из самых захватывающих глав в книге «Право записывать» – о том, что было «за сценой» записи суда над Бродским (точнее, записи двух судебных заседаний, которые сделала Вигдорова). Эти записи с предисловием Лидии Корнеевны Чуковской впервые были официально у нас опубликованы в перестроечном «Огоньке» только в 1988 году. Как Фриде Вигдоровой удавалось проникнуть на судебные заседания? Современный читатель, далекий от советских реалий, может подумать, что это было в порядке вещей – журналист пришёл на заседание суда, что такого? Мы же видели в американских фильмах, как это бывает. Вот в комментариях А.А. Раскиной разъясняется, «что такого»: «Почему она взяла на себя записывать суд? Разве не существует для этого официальное лицо, чья задача сделать стенографическую запись процесса? Конечно, на процессе Бродского был официальный судебный стенографист, но только ему и было разрешено записывать процесс, и стенограмма эта публике была недоступна». Стенограммы этой нет и сейчас; родным Вигдоровой сообщили, что она якобы сгорела. «…журналисты… иногда могли делать свои записи во время суда, но только с разрешения судьи. В советских судах бывали случаи, когда полная запись судебных слушаний становилась достоянием общественности, но только если это почему-либо было нужно властям. В таких случаях журналистов специально приглашали записывать ход судебных слушаний... Но частная инициатива вроде той, что проявила Ф.А., категорически запрещалась».

Яков Гордин вспоминает, как в декабре 1963 года ленинградцы, профессор-литературовед Ефим Эткинд и поэт Глеб Семёнов, дали ему деньги на проезд, чтобы он поехал в Москву и поговорил с Вигдоровой. В письме, которое передали с ним, объясняли Ф.А. сложившуюся ситуацию. «Ни почте, ни телефону они, естественно, довериться не могли, так как оба эти средства связи находились под наблюдением КГБ».

Дальше опять – слово А.А. Раскиной: «Совершенно ясно, что запись суда – это естественное продолжение того, что Фрида Абрамовна всегда делала. После суда над Бродским она написала письмо Чаковскому [редактору «Лит. газеты»], потому что она просила командировку в Ленинград, ей командировку дали, но сказали: если вы хотите по нашей командировке, как с мандатом, пройти на суд, то мы вам этого мандата не даём. И она прошла по своему билету Союза писателей, что-то успела записать, что-то по памяти».

Правозащитник Павел Литвинов вот как оценивает роль записи Вигдоровой: «Дело в том, что записей как таковых не было, никому не только не разрешалось записывать – большинство участников процесса, свидетелей и родственников выгоняли из зала.
Понимание, что эти документы должны появиться в письменном виде, чтобы не просто рассказали, ну, посадили какого-то поэта в Ленинграде, кто тогда знал этого поэта, – всё было бы переврано… Но тут появился документ, и вот эта документальность стала основой политического правозащитного Самиздата. А начало этого – "Судилище” Фриды Абрамовны Вигдоровой».

Запись суда над Бродским разворачивается как напряжённое сценическое повествование. (Недаром московский Театр.doc сделал постановку по ней.) Учитель Эдуард Безносов вспоминал, как он со своими учениками поставил своеобразный документальный спектакль по записи Вигдоровой: «Собственно, инсценировать особенно было нечего, поскольку это была трагедия, написанная самой жизнью и великолепно, талантливо зафиксированная Фридой Абрамовной Вигдоровой… И теперь каждый раз, когда я приступаю со своими учениками к изучению творчества Бродского, я обязательно читаю фрагменты записи суда над ним... Это производит огромное и эмоциональное, и эстетическое впечатление на детей, то есть подтверждается справедливость того, что написала во врезке к публикации Лидия Корнеевна Чуковская: "Документ, соединяющий словесную живопись с безупречной точностью”».

Запись судов вообще «жанр» очень сценичный (см. Достоевского и дневник Чуковского).
Запись суда над Бродским Анатолий Найман сравнил с античной трагедией: «Там было разделение зала на левый и правый хор, как и полагается в античных драмах... Потом возникают какие-то демоны: я Бродского не знал, но мой сын такой же олух царя небесного, и вот Бродский на него влияет...»

Есть у Фриды Вигдоровой статья «Аморальное поведение», о деле студента Жохова. Там Вигдорова сама выступает таким «левым хором».
Идёт заседание месткома. Обвиняют молодую преподавательницу, на которую студент написал донос о соблазнении.

«– Мы не так уж домогались, был он у Петровой в ту ночь или нет, но судя по всему был. И не одну, конечно.
Я вызвал Петрову, чтоб дала объяснение насчет письма Жохова. При этом были Крылов Василий Александрович, парторг Касаткин Николай Иванович, завуч Долгов Александр Васильевич. Она и говорит: нельзя ли наедине поговорить? А я ей отвечаю: не вижу, мол, необходимости. Она прочла письмо и побежала травиться. Ну, через неделю Петрова является. Мы её сразу вызвали на местком, поскольку бюллетень кончился, а в заключении больницы сказано: "Сознание ясное, вполне ориентируется во времени и в окружающей обстановке”. А она опять: я еще не в силах разговаривать. Не в силах — ладно. Проявили чуткость, дали ей отсрочку»….
«(Кассирша (поводя плечами): Чего-то я недопойму. Надо бы послушать молодого человека. (Томно.) Какие-нибудь подробности». …
«Завуч: Вы панибратски обращаетесь со своими студентками... Кто вам дал право устраивать классные собрания у себя на дому? Это непедагогично! Нам надоело нянчиться с вами!
Бочарова: У нас своих дел, что ли, нет? Давайте, зовите Жохова!
Все, хором: Да, надо кончать! Жохова!
Физкультурник: Сейчас сбегаю!
– Идите!
Он кидается к дверям.
Я, тихо: – Товарищи, опомнитесь!
(Пауза.)»

Автор вводит себя в качестве актёра второго плана – «Опомнитесь!» – звучит тихий нормальный голос посреди всеобщей вакханалии абсурда. И дальше она, нарушая все каноны жанра (и шаблоны принятого журналистского поведения), принимает участие в обсуждении и говорит, что поступок Жохова – подлость.

А дальше вот что.
Конец обсуждения.

«Голосуют.
Все за увольнение, кроме одного человека, кассирши.
– Меня товарищ корреспондент переубедил... – объясняет она».

Томная кассирша, от которой никак нельзя было ожидать сочувствия, единственная из всех здесь ведёт себя по-человечески.
Кстати, этот эпизод использовал Галич в своей песне (помните, «А из зала нам кричат –давай подробности!» – так вот это оттуда).

Ещё один сюжет из депутатского блокнота. На семью Зориных поступила жалоба от соседей – муж и жена пьют, дерутся («нарушают общественное спокойствие»). В семье Зориных двое детей, восьмилетняя Надя и тринадцатилетняя Оля. Для беседы к ним приходит заведующая детской комнаты милиции вместе с Ф.В.

«Зориной лет тридцать пять. Лицо со следами былой свежести и привлекательности. Сейчас оно опухло, на щеках сизый румянец, глаза красные. Зорину тоже лет тридцать пять, но он уже лысый. Тощий, дергается, глаза маленькие и бегают. Руки нервные, беспокойные. Комната – метров тридцать. Высокие ленинградские потолки. Посередине комнаты – большой круглый стол, на нем всякая снедь. Надя (младшая – светловолосая, с двумя косичками) сидит за столом и спокойно ест, не обращая на нас никакого внимания. Старшие настороженно молчат.
 Нина Зиновьевна, заведующая детской комнатой при милиции (мне в гороно сказали, что она – замечательный воспитатель и прекрасно работает с семьей) с ходу обращается к Зорину:
– Ну что, по-прежнему пьянствуете?
Зорин: С чего вы это взяли?
Нина Зиновьевна всем телом повернулась к девочке, спрашивает:
– Наденька, а ты что скажешь?
Надя, намазывая хлеб маслом, спокойно и не глядя на Нину Зиновьевну, отвечает:
– Пьёт, чего там. Вчера пьяный пришёл.
Н.З. Видите. Ребенок не даст соврать. Объясните, почему вы пьёте?
Зорин: А как же мне не пить, когда она гуляет (кивает на жену) с мужиками? И сама пьяная является?
Н.З. Почему вы приводите мужчин? Как вам не стыдно?
Зорина: Врет, никого я не вожу. А он меня третьего дня ошпарил кипятком.
Зорин: Врешь! Я нечаянно плеснул.
Зорина: Нет, нарочно!
Н.З. Наденька?
Надя, спокойно, наливая в чай молоко: – Чего там, конечно, нарочно. Взял да и плеснул.
Н.З. Вот видите, что ребёнок говорит? И на какие только деньги вы пьёте?
Зорин, угрюмо: На свои.
Наденька, наливая чай в блюдце, откликается по собственному почину:
– Какие там свои. Дружка встретит, дружок его и угостит. Чего там…
Н.З. – Зориной: А вы по-прежнему обвешиваете покупателей?
Зорина: И совсем я не обвешиваю. Это я в том магазине обвешивала, а здесь фрукты-овощи, чего тут обвешивать.
Н.З. А домой фрукты таскаете?
– Не таскаю.
Н.З. Наденька?
Наденька не отвечает. Тянет чай из блюдца и молчит».

Не напоминает ли это эпизод из булгаковского романа, когда свита Воланда приходит «инспектировать» москвичей?

Есть в книге эпизод, как однажды за столом у Чуковского каждый из присутствующих рассказал о подлоге, который ему в жизни пришлось совершить. («Переделкино 58 г.»). Неожиданно обнаруживается, что в книге есть и другие «подлоги». Ономастические, что ли.

Вот, например, сценка – учительница отчитывает провинившегося ученика:
«Зачем ты воруешь, Николай?
– Я – Боря.
– Это неважно. Тебя Родина воспитывает, чтобы ты был человеком, чтоб ты строил новое общество, а ты воруешь, на лестницах бьешь лампочки и матом ругаешься при девочках. Обдумай свои поступки и к концу учебного года, Николай…
– Я – Боря.
– Это не имеет значения. Пусть Боря, так вот, к концу четверти ты исправишь свои отметки?» («Пресная вода резонерства»)
Учительница путает имя мальчика, называет его то Борей, то Колей.

А вот та же ситуация в «Депутатском блокноте» – на заседании комиссии по делам несовершеннолетних. Только речь произносит не учительница, а председатель комиссии:
«Председатель, Лидия Ивановна: Ну, теперь послушаем Бориса. Борис, говори, как ты дошел до жизни такой. Ну, Борис!
– Я – Петя.
– Это неважно! Говори, Пётр!
Петя что-то очень тихо бормочет – слов разобрать нельзя».

И вот ещё – из монолога начальника лагеря Манухина (очерк «Она трудолюбивая…»):
«– Поверите ли, Фаина Абрамовна, такой культурный народ, такой вежливый. Нет чтобы схамить или там выругаться. И не устраивали никаких хаотичных безобразий. С ними куда легче было работать, которые по 58-й статье осyждены.
– Теперь их у вас нет?
– Нет, Антонина Абрамовна. Выпустили. Конечно, некоторые, может, и зря сидели. За разговор, например. Конечно, разговоры тоже поощрять не надо, и острастка, безусловно, нужна. Но не десять же лет давать за разговор, верно я говорю, Серафима Абрамовна?
Помолчав, мечтательно добавляет:
– 58-я – она трудолюбивая... (Умолкает.) 58-я — она вежливая... (Мечтательно умолкает.) 58-я –она не грубит, нет, это вам верно говорю, Анфиса Абрамовна!»

Тройной, как в сказке, повтор «неправильного» имени: Фаина Абрамовна, Антонина Абрамовна, Анфиса Абрамовна. Это прочитывается как очень удачный драматургический ход.

В книге много сказано о том, чем отличается судебная запись Фриды Вигдоровой от записи стенографической. Не будем повторяться. Сравним лишь два фрагмента – вот как выглядит отрывок из «Судилища» и как выглядит страница из блокнота, где Ф.В. записывала суд (фотография страницы опубликована в книге).

Из «Судилища»:
«Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь и сейчас: я писал стихи.
Судья: Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
Бродский: Я начал работать с 15 лет. Мне всё было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях».
Из рукописной страницы:
«"Не занимается общественно-полезным трудом, ведет паразитический образ жизни”.
– Я в перерывах занимался тем, чем занимаюсь сейчас, — пишу стихи.
– Что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
– Я менял работу потому, что я хотел больше знать…».

На примере даже этого небольшого отрывка видно, как исходный текст записи был переработан в пользу большей выразительности. Здесь как будто соединяются «литература в поисках реальности» (определение Л.Я. Гинзбург) и документ в поисках художественности.

В статьях Вигдоровой много раз встречаются слова «ум», «разум», «осмысление». Эти слова – из самых «частотных» в её журналистском лексиконе. Есть статья, начинающаяся с того, как мужики в соседнее село «за рОзумом ходили». Ее любимые персонажи «учат выражать свои мысли», «ходят за рОзумом», обращаются к способности «видеть и понимать».

Но книгу наполняет и множество других героев и других ситуаций, которым больше всего подошло бы определение противоположное – «театр абсурда».

 «В лагерной многотиражке опубликовано письмо крупнейших воров страны:
«Мы даем обязательство бороться с такими фактами, как воровство, картежная игра, паразитический образ жизни, промоты вещдовольствия, а также с унижающими честь и достоинство советского человека фактами мужеложества».
Лунатиков, Ласточкин, Рулев – всего 21 подпись».

«– Убитого вы видели?
– Нет, не поинтересовался. Журавлев говорит: я убил человека. Ну, я проводил Журавлева в подъезд на улице Алексея Толстого, а сам вернулся и слушал концерт».

«Тесть – зятю: – Не за то я тебя люблю, что ты горький пьяница. И не за то, что ты жизнь моей дочке покалечил. И не за то, что ты вчера морду мне набил. А люблю я тебя за то, что ты простой советский человек».

Тут не только про ужас советской жизни, тут про ужас жизни вообще.
Если вчитаться внимательно, становится понятно, что за записями Вигдоровой стоит то же, что за рассказами Зощенко, – блоковский «страшный мир» и цветаевская «безумная пошлость».
 
Фрида Вигдорова была очень счастливой женщиной, что не так уж часто встречается в нашей стране.

Есть запись о том, как однажды Вигдорова оказалась в Ярославле и её муж, Александр Раскин, звонил ей каждый день. «Соседка по комнате, заметив это, удивленно произнесла:
– Каждый день... Не пойму я – денег вам девать некуда или вы сохранили чувство?..
Шура, услышав это, немедленно сказал:
– Ты должна была ответить: "Мы сохранили чувство, что денег девать некуда!”»

Или вот это:
«Шофер:
– Вас курево не беспокоит?
– Нет, курите, пожалуйста.
– Что, сами курите?
– Нет.
– Муж курит?
– Нет, не курит.
– А выпивает?
– Нет, не выпивает.
– И баб не любит?!
– Почему не любит? Значит, любит, если женился.
– Нет, чужих, чужих?!»

Удивление случайных попутчиков и соседей можно понять. Депутатские, журналистские и писательские блокноты Вигдоровой переполнены записями об ужасных отношениях в семье, об оскорблениях, о том, как пьют запойно мужья (или жены), как отчим бьёт детей, сын избивает бабушку и т.д. и т.п. Да просто о том, как унизительно люди друг с другом разговаривают.

«Её письмо у меня хранится. Примерно такое: «У других в окнах свет, музыка, а я? У меня башмаки разваливаются, чулки забрызганы грязью, я живу в землянке с матерью и пьяным отчимом».
«…воспитательница, а я её уволила за поножовщину и пьянку. Мои дети бьют меня. А прежде били бабушку».

Вообще эти пьяные родители – лейтмотив множества очерков.
Эти поколения детей, выросших в стране пьющих отцов и пьющих отчимов.
Эти поколения матерей-одиночек, самостоятельно «поднимающих на ноги» своих троих-четверых-пятерых.
Это погружение «на дно» жизни, где никто никому не доверяет, никто никого не любит. Вспоминается, что однажды Чуковский написал о Зощенко: его книги страшны – там все друг друга ненавидят.

Порой складывается впечатление, что она спорила не с конкретным чиновником или очередным казённым, формальным решением – кажется, она бросала вызов всему неправильному устройству жизни.

Какой ценой ей это давалось – трудно себе представить. В блокнотах иногда проговаривается: «Если не просишь сочувствия, т. е. не жалуешься –  люди страшно легко начинают думать, что тебе и так легко, без сочувствия». Еще из писательского блокнота –  цитата из Куприна: «Тихое оподление души человеческой ужаснее всех баррикад и расстрелов в мире».

А.А. Раскина рассказывала, что, когда она преподавала в американском университете, она спрашивала студентов: как, по их мнению, запись суда над Бродским – объективная или нет? Ведь ясно, что автор Бродскому сочувствует. Студенты отвечали кто как. На что А.А. сказала: могу доказать, что объективная; здесь в конце судья спрашивает Бродского, есть ли у него вопросы. Бродский просит дать ему в камеру перо и бумагу. Судья: это у начальника милиции. Бродский (с отчаянием): я просил. Судья (смягчаясь): хорошо, я с ним поговорю.

Зачем она это пишет, спрашивает Александра Раскина. Она не обязана, но она так счастлива, что она что-то человеческое увидела в этой судье, что она хочет показать это человеческое. Поэтична эта ремарка – «смягчаясь».
Это только один из примеров.

Есть запись – как будто удивительный прообраз «дела Бродского». Идёт заседание комиссии по делам несовершеннолетних. Рассматривается дело 17-летнего Олега Грибова, который окончил ремесленное училище, устроился на работу, но был уволен за прогул, убегал на голубятню, и на следующей работе тоже прогуливал.
«Оперуполномоченный милиции:
— …Он – праздношатающийся, тунеядец и бездельник. Мать и отчим бессильны на него повлиять. Мы его вызывали, направляли, устраивали. Но толку нет, и нет, и нет!
Лидия Ивановна: Отвечай, почему не работаешь?
Олег: А чего, чего? Куда ни придешь, всюду отказ.
— А почему ты прогулял?
— А чего?.. погода была хорошая... Лето. Все едут за город...
(Чистый Митрофанушка. Глупейшая улыбка, нелепая, развязная манера, говорит в нос, с усмешкой.)»

Потом Вигдорова знакомится с девушкой Олега, Надей, и та вот что говорит:
«– Вы не знаете, он очень, очень хороший. ... Он две вещи на свете любит: читать и голубей. Он рос, как беспризорный. Мать его не обижала, но и не касалась. Отчим тоже не обижал. Но и не касался. Он с шести лет к голубям, как безумный, привязался. Ему только и свет в окошке, что голуби. Вот он идёт!»
Мы разговаривали втроем часа полтора, он поначалу мялся, отвечал односложно. Потом вдруг спросил:
– Вы "Звездный билет” читали?
– Читала.
– Понравилось?
– Очень.
И он тотчас заговорил так, будто мы век знакомы. Как будто услышал пароль.
…
– Послушайте, — говорю, — вот собаку можно научить — она будет поводырем у слепого, или поноску станет носить, или воров искать. А голуби? Можно их к делу пристроить?
– Нет, голуби – для радости.
И заговорил о голубях:
– Есть голубь – дурак дураком. На чужую будку садится. А есть такой, что скорее умрёт, а на чужую будку не сядет. Один такой, его Арго звали, через океаны перелетал. Ах, какие есть голуби, если б вы знали».

В очерке «Такая бабка» героиня, сельская старуха, рассказывает о своей жизни. Говорит очень бодро, но при этом видно, как тяжело и беспросветно ей жилось. И вдруг (речь идет о войне) мелькает: «А конь, лучший наш конь, – он такой лихой был, он им не поддался, немцы его нипочём поймать не могли, немцы его и убили. Какие кони были! Этого никто понять не может! Я после войны в конюхи уж больше не пошла».

В другом очерке («Дорогая редакция») говорит дед: «Петя, сын, – моряк! Собой видный – моряк! Ну, такое дитё – таких нету больше! Говорит – отслужу, женюсь. А на ком ему жениться? Если ему в пару себе, такую же невозможно-хорошую, то им только и останется не по земле ходить, а на аэроплане летать».

Порой что-то появляется в этих персонажах такое… от шукшинских чудаков. Как будто в какую-то минуту они отключаются от «пустого» и «тягостного» и смотрят на жизнь другими глазами – «волшебными» («Глаза пустые и глаза волшебные» – так называется одна статья Вигдоровой).
Вот о чем там речь: «– Я хотела бы, – говорит Ольга Васильевна, – чтобы люди навсегда сохранили волшебные глаза. Волшебные глаза всё видят будто впервые: свежо, чутко. И насквозь. Это очень понимаешь, когда смотришь на детские рисунки. <…>

Как это мог сохранить в себе человек, который «знает тысячи историй про человеческое горе»? (Кстати, многие мемуаристы вспоминают особенные глаза Вигдоровой — помните, у Н.Я. Мандельштам: «И это впечатление усиливалось её пристальными, серьезными, пытливыми глазами».)

Увидеть хоть что-то человеческое в самой невыносимой, самой тяжёлой ситуации – это и есть, по Вигдоровой, самое ценное. «Не по земле ходить, а на аэроплане летать».скачать dle 12.1