ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Зульфия Алькаева. ЭКСПЕДИЦИЯ В ГЛУБИНУ КОЛОКОЛА

Зульфия Алькаева. ЭКСПЕДИЦИЯ В ГЛУБИНУ КОЛОКОЛА


(О книге: Борис Евсеев. Казнённый колокол. — Москва: Издательство «Э», 2016. – (Странствия души. Проза Бориса Евсеева).
 

Отвлечёмся от рисунка Ф. Барбышева на обложке книги, где изображён мальчик с автоматом, сидящий, как в окопе, в разбитом колоколе. Всё же колокол Бориса Евсеева не расколот. С ним происходит более страшная вещь. Причастие «казнённый» в названии и одушевляет «колокол», и как будто дорисовывает образ действия, конкретизирует способ казни: удаление «АЗ», языка, звука, голоса колокольного, наконец, сокровенного «Я». Первая буква старославянского алфавита сегодня связывает времена ещё и нитью особого синонима: аббревиатура АЗ означает аварийную защиту ядерного реактора.

В прозе Евсеева раненая земля Донбасса, как больной, искалеченный человек, вытягивает энергию из каждого не зацепленного войной человека и предмета. В этом мне видится смысл перевернутой перспективы действия из рассказа «Дорога. Мёртвый енот, надкушенная брюква»: «померещилось: не я смотрю на дорогу – дорога вбирает меня со всеми потрохами в свои повороты, изгибы, трещинки, воронки, лужицы, дымы, раздымленья, сверканья…»
 
Донбасс – воронка, готовая затянуть любого, кто зазевается, заглядится. Но если ты добровольно готов отдать ей себя, она милует и оставляет в живых. Сказочные правила: перед отважным воином этот дракон склоняет голову и не палит огнём ему в лицо.

«О, Донбасс! О, наивный и светлый!
Угольная земля, угольный воздух – и этим углем добела очищенные, часто сверкающие небывалой цельностью и чистотой людские судьбы…
Донбасс нашего времени – спокоен и твёрд. Воля к новой жизни наполняет его реки, холмы, терриконы, озера».
 
В зачине книги прозаик пишет, как поёт, со сдержанным торжеством, присущим молящемуся или влюблённому. Даже нефилолог способен ощутить родственность этой чёткой выправки строк духу пушкинского шедевра. Да, снова Пушкин. Царь-Пушкин, Колокол-Пушкин. «Мне грустно и легко; печаль моя светла; / Печаль моя полна тобою…».

Реки и озера Евсеева здесь тайно венчаются с шумящей Арагвой, холмы шахтёрского края – с холмами Грузии, а весь «наивный и светлый» Донбасс – с величественным пейзажем классика.

«Угольный воздух», и при этом – очищающий, вызывающий лермонтовское сравнение: чист, как поцелуй ребёнка… Да, если солнце одного поэта на этой благословенной земле закатится, другой поэт тут же подхватит его знамя, не дав ему упасть.

Интонацию Бориса Евсеева, кажется, невозможно воспроизвести без музыкальных инструментов, к тому же самых редкостных, вроде зарытой в древнем кургане у Азовского моря «скифской арфы», поисками которой одержимы Симеон-грек и Китя-тромбонист... Писатель осторожно касается действительности, как пианист – клавишей, угадывая начинку вещи по еле заметным чёрточкам, по звукам и присвистам, по ощущению её веса и объема. Хрестоматийные пассажи также машинально подхватываются им и подвергаются тщательной современной обработке.

Мы уже сказали про отголоски Пушкина, но в прозе этого писателя, – кстати, начинавшего как поэт, – заметны переклички со множеством классических сюжетов. «Как доктор Чехов – на Сахалин!», так и Евсеев – в Донецк, по «черничным полянам» воспоминаний до «дедовой невысокой могилы», минуя «обведенный по контуру дымком полусгнивших листьев одноярусный Иловайск». По-детски, на цыпочках просочиться в благоуханный рай прошлого, не разбудив чудовище войны: «На краю сада остановиться, на окрики соседей не отвечать, снова втихаря вернуться к линии разграничения, к условной пока границе, пересечь ее в неохраняемом месте, о котором было читано в Интернете, и назад: то пешком, то на попутках, не объявляя себя никем – проще простого мужика, спокойней шахматиста-второразрядника…» 

Если бы не война, это была бы добрая сказка про то, как достался в наследство Борису от «железного» деда «сивый Донбасс», и оседлал он эту сивку-бурку, вещую каурку… Но это страшная сказка о реальных судьбах воюющих жителей донбасской республики с антрактами на полевое кино и театр.  

В комичной сцене пьяной беседы кума Игната и кума Яремы, двух рядовых украинской армии, узнаётся гоголевский юмор (рассказ «Гонопупу»). С появлением духа шахтёрских мест Шубина, кладбищенского безумца с лиловой опухолью на скуле, старушонки, обратившейся в ворону, и прочих странных персонажей вспоминается Михаил Булгаков и автор «Альтиста Данилова» Владимир Орлов. Однако мистика в этой документально-художественной прозе как приправа, – чаще всего лишь слегка перекрывает ту деликатную её пропорцию, какая всегда вплетается в зримую ткань жизни.

На евсеевском ультрасовременном поле развеяны следы полемики с автором «Войны и мира». Мир и война сцепились намертво в неологизме: в руки читателю падает причудливый слиток-самородок «мирвойна», где пещера войны прямо выводит к свету мира, а свет мира, что тоже логично, неизменно венчается мраком войны. С невиданной доселе убедительностью, рискуя быть освистанным пацифистами, Евсеев исследует роковую неизбежность войны. Война и мир, как жизнь и смерть, едины и естественны, по мысли автора романа, что не отменяет и борьбы: как жизнь ежеминутно побеждает смерть, так и мир призван постоянно отдалять от себя границу войны.    

В кульминационном повороте в отношениях влюблённых героев, Савелии и Вани Комогорцева, гнездится мироспасительная красота Достоевского. Красавица Савелия заявляет Ване: «Непризнанная любовь – как непризнанная республика. Надо её признать, узаконить», – и от её решимости веет грядущей победой и свободой. «Савелия как бы дает всем нам понять, что злобой и ненавистью конфликт не погасить, спасет только любовь. Это надёжнее самого современного оружия, надёжнее доблести», справедливо обобщает один из рецензентов романа Владимир Пимонов.

Строго выверен рисунок композиции романа, состоящей из 20-ти новелл. Зеркально отражённые друг в друге заглавия первого и заключительного рассказа: «Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква» – «Дорога. День лгуна» наталкивают на ещё одну аналогию: «день сурка» «день мёртвого енота», на роковой повтор отснятого фильма ужасов: война не перестанет терзать человека, пока не сотрётся в его сознании установка, её породившая.

Кинематографичность прозы этого самобытного писателя отмечена критиками давно. Интересно, что равноактивен и равновелик у Евсеева и закадровый план. Так, появление вслед за мёртвым енотом енота живого – безусловно, метафора, поняв которую, мы на всех животных и птиц в романе посмотрим под углом метафизической сверхидеи.

Казалось бы, колёса войны раздавили природу, как того, первого, енота, но потерявшая часть своих популяций и экосистем, покалеченная и ослепленная, она даёт человеку ещё один шанс её услышать и проясняет для него его путь. Военное время в романном пространстве Бориса Евсеева властно и справедливо отнимает у homo sapiens его «разумные», а заодно и «душевные» преимущества, распространяя их на мир животных и растений, оживляя привычные предметы. От писателя не ускользает этот полнокровно существующий мир: «дробно ухающий смех речного филина над местами боев под Мариуполем», «до оторопи живой полоз, мелькнувший у обгорелого кургана близ Ясиноватой…», «трупы деревьев», енот, несущий «в узких человеческих ладонях… бородавчатую жабу», «горбатые крылья баклана» как «верный признак надвигающейся войны».
 
На другой же чаше весов – нелепый, сломанный мир человека, балансирующий на антитезе. «Крылья войны» на поверку, её бескрылие, ведь её самый яркий герой в романе – «лётчик без самолёта, без полка и без армии» (Рябушкин). Примечательно, что Рябушкин повсюду водит с собой верную слепую собаку Неру, бывшую когда-то поводырём у подполковника укрармии. Лётчику она однажды спасла жизнь – вывела его к своим, но и теперь не так уж беспомощна: «Нера, как судьба: слепа-то она слепа, а куда надо все одно выведет!»  

«Потому Господь Бог и допустил, чтобы пример был – казнили колокол и секли, а сказнить не могли! Из воды, из бездны даже – будет звучать это самое – Дон-бас-с-с… Дон-дон-бас-с-с!».

Вслед за звуковой экспедицией писатель предпринимает путешествие в глубину живой и неживой материи, дабы обрёл его могучий колокол Донбасса и голос, и тело. Алхимия? Колдовство? Поэзия? Как ни назови тайной останется фантасмагорический творческий вихрь Бориса Евсеева.

Казнённый колокол, как мне представляется, воплощён в романе во всех возможных ипостасях: это и легендарный колокол, утопленный в Северском Донце (по Геродоту – в Сиргисе), но продолжающий звучать, как «скифская арфа» в Хомутах («Струны-то у арфы давно сгнили! А звук – идёт…»), и птица-колокол (филин), и человек-колокол (Тиня), и вещь-колокол (навес КПП). Наконец, венчает необычную коллекцию город-колокол.

Ведущие образы произведения Бориса Евсеева несут в себе сложную полифонию смыслов, превращая реализм документальной прозы в реальную фантасмагорию. Как известно, в царские времена за неугодный звон или дурные вести колокол на Руси били батогами, выламывали ему язык и отрубали ухо.С повреждением уха связана и экзекуция, которую претерпевает филин из рассказа «Музыка скифов».«Филин не был слеп от рождения, он потерял зрение после выстрела, который ободрал ему ухо, однако убить не сумел».

Хищная птица не видит, но прекрасно слышит. И вот она устремляется к шуршащей змее, а попадает – в человека…

«Звук есть Бог. Бог есть звук. Глас Божий управлял миром до Христа… Мысль и слово – понимают не все… А вот звук понимают все: и цыгане, и русские, и немцы, и укры. Дух-звук веет по всем степям…»

Вселив дух подстреленного автоматчиками Никиты Цуникова (Кити) в филина, Бог дарит птице прозрение, а музыканту – чудо яснослышания.

В целом же фантастическая сущность птицы-человека – филина Кити являет собой мистерию видимого звука. Донбасс порождает «Божьего тромбониста», новый вид архангела христианской метакультуры, подобного алконосту, сирину и гамаюну.

Контуженному тромбонисту не простой Ангел является, а «Серафиэль». Производное от «шестикрылого серафима» из пушкинского «Пророка», он максимально близок к земным существам, даже не чужд самопрезентации: «Голова орла и крылья пылающие: чистейшего, неземного золота крылья. Но таков мой вид там, в сферах. А здесь у меня просто орлиный нос и рукава халата белоснежные, как у главврача вашего…»          

«Вдруг голос золотого Серафиэля мягко и бережно пробил барабанные перепонки Кити-филина и водвинул ему в торчащие перьевые наросты звук иной: по тону, возможно, и скифский, но по звучанию – бесконечный. К новой звуковой жизни… прямо из второго корпуса Республиканской клинической больницы Китя-филин и улетел.». 
 
Не менее важное послание зашифровано в рассказе «Тиня-Тушкан». Подросток-инвалид скачет на одной правой ноге, поскольку левая короче полноценной на 36 сантиметров... Прыжки для Тини единственный способ передвижения, не какой-то протест, тем не менее, они отзеркаливают кричалку майдана: «Кто не скачет, тот москаль». И, да, патриотический пафос в мальчике есть. Только он не площадной, а исходящий из сердца, и подогрет не митингом – кровью настоящей гражданской бойни. 

Горячо объясняет он «дяде московскому» на рынке «Маяк»: «Я только в этом месте живу, только в этом, понимаешь? А в других местах – я мёртвый! Мертвяк мертвяком я… И необходим я здесь очень… Так что не я… Не я у Донбасса на веревочке – он у меня на привязи!»

Физическая и духовная суть этого героического мальчугана подсознательно возвращает нас к той же «колокольной» конфигурации. Писатель акцентирует внимание на факте смирения Тини со своей особостью, говорит: ножку он свою в один прекрасный день полюбил и понял её важность для себя. Пареньку подходят любовные авторские присказки о том, что курит он «трубочку не простую – золотую»; «трубочка его медная смотрится очень приманчиво»…
 
Колокол духа вечен, он неуничтожим. И Тиня-Тушкан никак не мог погибнуть. «Весёлого калеку» 14-ти лет, трижды рождённого, не задетого даже загадочной шаровой молнией, и война не трогает, потому что она для него не безликая конкретная, в критический момент в чудесный женский голос воплотившаяся…

К чести Бориса Евсеева, стремящегося к объективности, портреты украинских военных не выписаны в романе одной чёрной краской. И вот вам пример... Невозможно без слёз читать сцену перестрелки у Саур-могилы, когда «пули не только слышно, но и видно стало» и когда «украды на прицел взяли» Тиню, а он, потерявший костыль, «споткнулся, об землю гахнулся»: «Полторы ноги - это тебе, дядя, не шутки. Думал, сейчас добьют. Лежу, смерти жду…»

Красиво, на разные лады Тиня рассказывает про голос пощадившей его украинской разведчицы «затаённо-звонкий», «с хрипло-звонкой такой печалью»: «Я тебе переведу, ты не поймёшь по-ихнему. А сказала баба так: Грех убогого кончать. Пускай тушкан этот к себе в нору прыгает. Рюкзак с него сдерните, может, чего пожрать у него там найдется»… И аж зазвенела в ее голосе грустинка, так приятно стало, как иногда кран водопроводный звенит, когда из него вода потихоньку льется… Мне ее жаль даже стало. И незаметно так я тогда не за себя – за нее резко переживать начал. Думал, сейчас засекут наши ее голос, не будут разбираться, кто да что, кончат тут же…  Я даже привстал. Хотел рукой ей махнуть: мол, не звени голосом, дура! Ну, и получил тут же по руке от ближнего украда прикладом.»  

После «колокола» Евсеева кощунственными кажутся раньше не царапающие ухо слоганы телевизионной рекламы: «Жизнь без боли - наша цель», «Для тех, кто занят молодостью»...

«Есть ли будущее у настоящего?» - на этот вопрос русские писатели в 2010 году ответили целым сборником очерков. Своему эссе Борис Евсеев тогда дал название «Русская немь», а в тексте, переиначивая известную пословицу, молвил: «Язык до истины доведёт». В самом деле, Киев Киевом, а истина в разы дороже… Главная правда «Казнённого колокола» Евсеева в том, что колокол абсолютно конкретно, вещественно соединяет земли России и Украины, так как повсюду в храмах обеих стран радуют душу почти две тысячи звонов, отлитых на заводе, с которого начиналась столица шахтёрского края.  
 
Прозаик Леонид Бежин, выступая на презентации предыдущей книги Б. Евсеева «Офирский скворец» в Русском ПЕН-центре, выделил стремление автора «выбрать самые невообразимые, гротескные, карнавальные элементы действительности и разогнать их, словно тяжелые протоны в коллайдере». В «Казнённом колоколе» эти частицы – атомы металлов. Война насильственно развела их, предназначенных для сборки, точнее, плавки. А может быть и так: колокол деформирован снарядами, но, подобно веществу нитинолу, от нагревания в сердце неравнодушного обретает свою первоначальную форму.
 
Внутренним усилием писатель извлекает из пространства неблагозвучие, то специфичное резкое звенение, что в идеале, как скажет любой мастер-литейщик, не должно примешиваться к колокольному звону и гулу. Поэтому основные зрительные образы в романе тонко увязаны с музыкальными. Писатель верит: очистится воздух от вредоносных звуковых примесей, сойдёт на эту землю молитва, и будет отлит колокол с гладким нутром и гармоничным голосом.     

Родившемуся на юге России Борису Евсееву вспоротый живот донбасской земли представляется попранной святостью матери, вопрос ехать к ней или не ехать для него как вопрос: ты ей сын или не сын. И вот уже первая случайная дорожная реплика обдаёт его слух тёплой ласковой волной русской старины: «Шевелись, мимоезжие!»… «Крик низенького пассажира, мячиком катавшегося туда-сюда вдоль очереди на КПП «Успенка» не отпускает, «еще долго стоит в ушах»… Человек здесь суть язык, туда-сюда бьющийся, мятущийся, маленький... Низенько так, у самой кромки Донбасса, уже начинается гул, отсылающий читателя к Успенским соборам и малиновым звонам. Полнокровный, сильный образ доживает до конца романа, закругляясь в постскриптуме, где названия КПП и города сливаются в двусоставное определение, и теперь уже отзывчивое железо ангара в нашем воображении неизбежно подменяет собой совершенное тело колокола: «В небольшом раскрытом настежь металлическом ангаре отозвалось эхо дальнего взрыва… Донецко-Успенское эхо стихло, чтобы прозвучать уже в Москве, на Рождественке».
 
Благодаря чуткому слуху Бориса Евсеева у военного взрыва появляется невоенный двойник – «резкий хлопок и скрежет» от упавшей на стройке «железной штуковины», а между мощными звуками застревает обрывок анекдота, уродливый кусок механической языковой логики:

«– Знаешь анекдот? Ну, чем отличается арт-проект от артобстрела?
  Я не ответил».
 
Упомянутые в том же кратком тексте «Горловка», а затем «Труба», то есть Трубная площадь столицы, с помощью поэтического магнетизма писателя и  не теряющего канву читателя, думаю, сблизятся, образовав единый канал, по которому циркулирует пока ещё кровь россиян. скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 703
Опубликовано 02 авг 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ