(О книге: Алексей Кудряков. Слепая верста. Вторая книга стихов. – Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2016).
Редко, но все же встречаются такие названия, которые запускают в работу мысль ещё до прочтения самой книги – стоит лишь бросить взгляд на обложку. Когда название как бы перерастает само себя и становится моностихом: чем-то самодостаточным и имеющим право на существование вне всякого контекста. И это как раз случай Алексея Кудрякова с его «Слепой верстой».
И начнём мы издалека. До того момента, как поэт начинает писать –неважно: на бумаге, экране компьютера или в голове – его отношения с поэзией имеют сугубо номинальный характер: написанные ранее тексты лишь подтверждают факт его причастности к поэзии в прошлом. Этот тип отношений можно определить как деистический: после написания поэт как бы выносится за скобки своего творения, которое начинает жить своей собственной жизнью и с которой он уже соотносится как внешняя сила, не способная проникнуть внутрь когда-то созданного им мира. Если же такое проникновение и происходит, то в результате него образуется уже новый мир, отрицающий предыдущий, поскольку поэзия – в случае поэта – это только в настоящем, только сейчас. Поэтому сформулируем так: поэтом он становится только тогда, когда слова начинают следовать одно за другим, образуя тело стихотворения.
Таким образом, говоря о процессе письма, мы говорим о некой длительности осуществления: внутренний опыт до момента фиксации как бы не существует вовсе, несмотря на то, что для поэта он куда реальнее самой действительности, для которой, в свою очередь, он подобен сну как метафоре эфемерности. Это объясняется тем, что его невозможно ни актуализировать какими-либо другими средствами, ни даже зарегистрировать, ибо – опять же: в случае поэта — это тот опыт, который можно объективировать только поэтически. До того, как он трансформируется в текст, судить о нём можно только с позиции вероятности, точно он находится в «слепой зоне», недоступной никакой оптике, включая глаз.
В этом, надо полагать, и заключается смысл названия «Слепая верста», под которой и следует подразумевать пространство внутреннего опыта. Причём «зона» в интерпретации Кудрякова принимает вполне конкретно-ощутимую протяжённость, равную приблизительно 1067 метрам, – верста. Что стилистически выражает авторскую склонность к архаике, уже на уровне названия смещая читательское зрение на соответствующую точку, с которой и только с которой возможно адекватное, точнее, максимально приближенное к оному, прочтение книги. На что, думается, поэт надеется и к чему стремится: существовать – значит быть воспринимаемым, что в равной степени относится и к текстам, и к самому поэту, через эти самые тексты и определяющимся в мире. Говоря иначе, через трансляцию своего внутреннего опыта.
Этот опыт всегда заряжен отрицательно. Положительный заряд не способен дать толчок к трансляции: создание стихотворения как другого мира обуславливается прежде всего неприятием мира этого. Как писал Пессоа: «Литература является самым приятным способом игнорирования жизни». В отношении же пишущего эта формула становится много жёстче: единственным способом, дающим возможность выжить. То есть преодолеть свой внутренний опыт, отягчающий и разъедающий изнутри: дать ему форму и отторгнуть из себя в виде стихотворения:
Самостью горней полна и времени единосущна,
бренной надеждой не грезь, нам немотою грозя,
ибо с глаголом в устах отверстых мы страждем изящно:
что нам слепая верста по непролазной грязи.
Так Кудряков заканчивает последнее стихотворение книги: монологом, обращенным к своей душе, – в последних двух строчках катрена он как раз и утверждает этот момент преодоления. Любопытно, что из финальной и всплывает название: будто к нему поэт шёл через всю книгу, будто вся книга писалась ради него. Но в данном случае нам куда интереснее третья, предыдущая строка: «…с глаголом в устах отверстых…», что отсылает нас к хрестоматийному «Пророку» Пушкина:
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
(…)
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Этой комбинированной реминисценцией вкупе с «мы страждем изящно» Кудряков добивается поистине замечательного эффекта: нивелируя излишний пафос, он, тем не менее, сообщает поэтической практике роль религиозного служения, в котором пророческая – иначе говоря: медиумальная – составляющая осуществляется за счёт претерпеваемого страдания, точнее, его преодоления, но не через слово, а через эстетическую позу, которая, впрочем, может выражаться и словом. Но далеко не обязательно. Это то, о чём мы можем лишь догадываться, основываясь на стихотворении, но в чём не можем сомневаться как в священном тексте, предположительно будучи адептом этого учения, учитывая его медиумальную, надличностную природу.
Таким образом, то, что, на первый взгляд, являлось всего лишь разновидностью психотерапии, приобретает трансперсональное, религиозное измерение: очищение души – не будем забывать, что именно к ней и обращена речь поэта. В этом, казалось бы, Кудряков следует православной традиции: душа рассматривается как нечто изначально данное, что в процессе жизни подвергается неким трансформациям – загрязнению посредством греха. Но, что интересно, с одной стороны, Кудряков отходит от концепции бессмертной души, с другой – сама категория греха в принципе упраздняется. Это не постулируется открыто, но, исходя из общего контекста, прочитывается однозначно. Неподверженность греху, грязи приходит через сам акт религиозного служения, которое отождествляется с поэтической практикой. Что находит своё подтверждение и на уровне лексики – Кудряков активно использует архаизмы, этим снижая светский характер текста и одновременно как бы возвращая читателя в прошлое – к истокам: душе. Через свою собственную.
Ничего не скажешь: мощное завершение темы, что была заложена в первом стихотворении книги, которое можно вообще рассматривать в виде своеобразного манифеста. Поэтому приведем его полностью:
* * *
Д.
И пусть, как прежде, ко степи
бредут халдеи и холуи,
соорудим не костыли
из деревянных строк – ходули.
Не чтоб собой принизить твердь,
не в ожидании мессии, –
у переправы дать ответ:
всеобщей грязи не месили.
В лабазе на дубовом пне –
не в башне из слоновой кости, –
мы будем жить, храня в дупле
колосья слов, что время косит.
Пахать, врезая в оподзол
стальной остроугольный лемех,
ловить самих себя, дозор
неся на быстротечных мелях.
Когда же оскудеет лов
и вдруг не уродятся злаки,
мы налегке покинем кров,
сообразив, что это – знаки.
Раз Вавилон уже отпет,
а мы – что выгнутая спица, –
колечком выкатимся в степь
из Колеса – со степью слиться.
Что касается неподверженности греху, об этом в данном тексте уже говорится прямо и без обиняков: «всеобщей грязи не месили». Однако интересно другое: как такое могло выйти, в особенности, если она – всеобщая?
На это Кудряков даёт поразительный в своей простоте и оригинальности ответ: с помощью ходулей, «сооружённых из деревянных строк». Сильный ход: ходули всегда ассоциируется с некой искусственностью, скоморошной традицией, гротеском. Здесь же они предстают в виде спасительного приспособления: передвигаясь на ходулях, не запятнаешь даже ступней. И в этом, надо полагать, проявляются исключительные качества материала, из которого эти ходули собственно и сделаны, – «деревянных строк».
Эпитет «деревянный» в данном контексте тут же отсылает – как это ни странно – к фразеологизму «деревянные рубли». То есть к чему-то имманентному социальной реальности, содержащей некие нематериальные субстраты «русского духа». Думается, здесь подчёркивается какой-то лубочный, сугубо народный элемент. Отсюда – склонность к архаике: через неё поэт как бы сливается с духом народа, становится его частью. Что даёт ему право на местоимение «мы» вместо «я». Которым он весьма и весьма уверенно пользуется.
В общем, в этом стихотворении мы видим то, о чём уже говорилось: посредством творчества осуществляется преодоление внутреннего отрицательного опыта, который, в связи с его переводом в слово, меняет свой заряд на положительный. И обеспечивает возможность «выкатиться из Колеса»: видимо, Сансары, – и слиться со степью, которая приобретает метафизическое измерение – некой Нирваны. Но, в отличие от «Колеса», «степь» у Кудрякова пишется со строчной буквы: ни о каком посмертном существовании речи не идёт. Смерть – прекращение всякого существования, но до неё нужно дойти, исполнив своё предназначение, реализовав все свои потенции: «Когда же оскудеет лов/ и вдруг не уродятся злаки…» И только тогда возможно слияние с первозданной материей – степью. Однако сделать это – и пусть флегматичная элегичность кудряковских строк не вводит в заблуждение – не так-то просто.
Уже не раз мы касались внутреннего опыта, но что это понятие означает по существу? По сути, это есть всё то, что выходит в результате взаимодействия индивидуума как с внешним, объективным миром, так и миром собственной души – что и составляет личность как таковую. В случае же поэта – в связи с весьма его специфической душевной организацией – этот опыт приобретает дополнительный – или основной? – модус существования, поскольку через его актуализацию и происходит осуществление самого поэта. Что Кудряковым выражается через метафоры: «храня в дупле/ колосья слов, что время косит» и «пахать, врезая в оподзол/ стальной остроугольный лемех,/ ловить самих себя, дозор/ неся на быстротечных мелях». Которые в стихотворении «Голос» уже обозначаются как память и беспамятство: на их стыке и «случается» стихотворение:
Затем что страсть – сомнительный оплот,
как и любовь, со мною будешь связан
лишь памятью, а я – наоборот –
беспамятством, так наш семейный плот
минует Стикс, чей плеск однообразен.
Любопытно: если душа смертна, то стихотворение, по Кудрякову, вечно. Но не в этом суть. А в том, что процесс письма становится необходимостью и единственной возможностью самоактуализации в мире и, надо отдать должное, Кудряков это выразил – ёмко, оригинально, со знанием дела. Однако сейчас речь идет не о трёх этих стихотворениях, но о поэтической книге в целом. И здесь намечается определённый диссонанс: между, условно обозначим, рамкой – первым и последним стихотворением книги – плюс такими текстами, как «Бетховен» и «Лампы настольной расходящиеся круги…», и другими стихотворениями «Слепой версты». Причем «Голос» занимает промежуточную стадию: этот текст отлично вписывается как в первый вышеозначенный корпус, так и может являться ключевым стихотворением ко всем остальным текстам книги, которые не вписываются в «рамку». И, как следствие, вполне резонный вопрос: а что, собственно, с этими «невписывающимися» текстами не так?
В том то и дело, что всё так: с точки зрения силы и, пожалуй, зрелости поэтического высказывания, они не уступают «рамочным» и тем, что с ними. Однако тематически они разнятся весьма сильно: это – два разных направления движения. Если в первом случае это трансляция универсально-экзистенционального опыта, доходящего до «медиумальности», священнодейства, то во втором – очень личные послания, материалом которым служат детские воспоминания и незначительные случаи из текущей жизни поэта – кудряковская версия «поисков утраченного времени». И эти поиски далеко небезуспешны. Можно смело утверждать, что Кудряков находит какие-то осколки «утраченного времени». О чём красноречиво свидетельствуют такие тексты, как, например, «Две главы с эпилогом» и «Три взгляда». Особенно – последний, в котором поэт смотрит аж с трёх ракурсов: через двойные стекла на улицу, через них же с улицы – в дом, и даже умудряется уместиться между стёкол:
Капельки дождя и конденсата
парных стекол; красно-белым кряжем
гроздь рябины и сухая вата –
между натюрмортом и пейзажем.
Полубытие, полузабвенье –
как защита от возможной раны,
и ничто, связующее звенья:
времени прозрачная мембрана.
И вот эту «времени прозрачную мембрану» он и схватывает, фиксируя в слове. Определенно: начало поэтической эпопеи а-ля «В поисках утраченного времени» номер два положено, если Кудряков ставит перед собой такую задачу.
Однако намерения поэта – то, что вызывает сомнения. И в доказательство – «рамочный корпус». Такое чувство, что Кудряков ещё до конца не определился, в каком направлении он собирается идти, точно он ещё зондирует почву, не придя к полному согласию со своим «голосом». Хотя то, что собственный голос найден, и то, что мы имеем дело со сложившимся, по крайней мере, в техническом плане поэтом – сомнению не подлежит. Но вот какую плоскость духовного измерения он будет осваивать в тематическом плане – вопрос открытый, как и сами пути: в современной русской поэзии столпотворения ни на том, ни на другом не наблюдается. Но направление, заданное «рамочным корпусом», выглядит более перспективным: конкуренция практически отсутствует. Что говорит о насущной необходимости поэтически отрефлексировать духовную сторону жизни современного поэта, а через него и всего общества в целом. Однако куда двинется Кудряков – ответит только время. Точнее, следующая книга. Что ж: будем ждать. Тем более – есть чего.
скачать dle 12.1
