ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 224 декабрь 2024 г.
» » Владимир Пряхин. ГРУСТИМ НА ВЫДОХ, ПОЁМ НА ВДОХ

Владимир Пряхин. ГРУСТИМ НА ВЫДОХ, ПОЁМ НА ВДОХ


(О книге: Елена Семёнова. Испытайние. М.: Пробел-2000, 2017)
 

«Отгадывание смысла существования через творимое слово», по словам автора книги, есть важнейшее для него занятие, если отбросить всё, как сказано далее, что доставляет «удовольствие в жизни». Это есть «испытание тайной». Само вступительное слово «От автора» книги «Испытайние» в этом смысле довольно интересно. Но «тайна» книги заключена также в невозможности для читателя предвидеть, что его ждёт на следующих страницах, если он прочитал одну или две, настолько разнообразны вошедшие в неё стихотворения. «Испытание» же для читателя проявляется как в необходимости смириться с этим, так и в неизбежном сопереживании лирическому герою; к этому побуждает пестрота художественных уровней текста, обусловленная широким хронологическим охватом.

Автор сразу предупреждает читателя во вступительном слове о том, что книга может показаться «пёстрой и неровной», объясняя такую особенность сознательным включением в неё стихотворений разных периодов, выстраданных, по его словам, «эпох». «Я не отношусь к тем людям, которые сжигают за собой мосты, кидают в костер пачки рукописей с несовершенными, по их мнению, произведениями», ― сообщает поэт. Возможно, в этом заключено определённое достоинство книги, возможность увидеть разные «духовные уровни и состояния человека» в возрасте от 10-ти до примерно 35-ти лет. Представляется убедительным и такое мнение автора о творчестве, что «в ранних стихах, когда рефлексия по отношению к своему творчеству была минимальна, процент наивного, а значит ― неподдельного, настоящего, возможно, даже больше». Естественно, тут же возникает желание убедиться, что стихотворения книги, объединённые в циклы в соответствии с изложенным принципом, подтвердят это высказывание.

Воду крутя и пену бросая,
Вот перед нами вал вырастает.

Да, он последний. Но все потонуло
В мрачном потоке водного гула.


В этом стихотворении, написанном, судя по указанной дате, в возрасте десяти лет, уже чувствуется способность усвоить и умело применять приёмы стихосложения, которые здесь заимствованы у классиков 19-го века или начала века 20-го. Конечно, то, что является открытием для десяти- или двенадцатилетнего поэта, покажется наивным ему уже в 20 лет. Читателю хочется увидеть что-то новое, принадлежащее только автору, хотя, понятно, в юном возрасте это не имело для автора большого значения, а значимым было само высказывание о своих чувствах любыми средствами. Усталость «от душевных скитаний», декларируемая в возрасте 12-ти лет, несомненно, есть заимствование из чужих произведений, из стихотворений значительно более старших авторов, и, скорее всего, совсем другой эпохи. Но из этого не следует, что за таким высказыванием ничего нет. Смелость автора, который представляет на суд читателя свои юношеские произведения, кажется оправданной. Она позволяет напомнить о том, от чего шли если не все, то почти все поэты, достигшие с возрастом определенного уровня мастерства. Более того ― это напоминает о самой цели поэтического высказывания и его мотивации, которые не затушеваны здесь многослойным опытом различных художественных направлений и школ. Поэтому не стоит заострять внимание на художественных достоинствах стихотворений первого раздела книги, подмечать недостаточность «новизны» и отсутствие местами «своего лица», ― лучше отнестись к ним как ностальгическому погружению в дни юности, которые пережил каждый, и из чувств и мыслей которых вырастает вся последующая жизнь, в том числе и творческая.

Тем более что в последующих стихах есть многочисленные «находки» ― и лес, который «встряхнулся мокрым псом», и крыши, которые будут «болеть» загнивающим сором. Есть и оригинальное восприятие открывшегося взору пейзажа, например в стихотворении «Дон»:

Дон свои воды несёт чистоглазая птица.
Солнце в зените, слепит меловая гора.
Видно не тело, а сердце сумело родиться
В этом краю, где станицы, поля, хутора...

Каждая клеточка прячется в зрелое лето,
Вновь тарахтит на реке деловитый паром. 
Надо с парома нырнуть – кто способен на это?!
Слиться с течением кожей, глазами, нутром,


Большинство стихотворений последующих разделов сборника основаны на прямом высказывании. Автор редко использует сложные метафоры, символы. Описания чувств и того, о чем думает автор и окружающие его люди, чередуются с пейзажной лирикой.
 
Как хамелеон, меняет цвета,
Бросает нас лихо в Дедовск, в Париж,
Но нас не смущает его суета
Мы видим небо сквозь дыры крыш.


В некоторых стихотворениях, как в этом, автор довольно смело использует местоимение «мы», расширяя тем границы лица, от имени которого осуществляется высказывание, до самого читателя. Опасности часто возникающего в таких случаях возражения со стороны последнего насчёт того, что «это «вы», а не «я» так считаете», удаётся все же избежать. В какой-то степени благодаря тому, что речь идет о вечных вещах, о ценностях, мало меняющихся со временем.

Пьём чай иль водку – чем стол богат,
Грустим на выдох, поём на вдох,
Чтоб дом обрамлял облаков оклад,
И тихо с улыбкой кивал нам Бог.


Но и здесь возражения, особенно конфессиональные, возможны. Право автора ― стремиться к тому, чтобы лирический герой нравился всем, хотя это, строго говоря, недостижимо, или позволить герою оставаться «самим собой», во многих своих взглядах и манерах совпадающим с позицией автора. Видимо, последнее более присуще Елене Семёновой как поэту. Такого рода смелость высказываний прослеживается и в пейзажной лирике:

Серебристая Ладога,
Безмятежные шхеры –
Это что-то из детства,
Из древнейших времён,
Тех времён, когда сердце
Было чисто от веры –
Мы не знали о Боге
И ещё не имели имён.

 
Невозможно понять, читая об отсутствии знания о Боге у древних жителей побережья, идёт ли речь о временах, когда, опираясь на библейскую постановку вопроса, не был явлен «закон», вскрывающий грех. Или же говорится об отсутствии у них веры в существование Бога (или языческих божеств), как некого высшего начала, что может оказаться весьма спорным с исторической точки зрения. Лирический герой, конечно, может иметь любое мнение, но сомнения читателя возникают потому, что его, лирического героя, позиция от позиции автора ничем не отделена, не обозначена, а не потому, что от поэзии, как таковой, следует ожидать научной, исторической или богословской точности.

Для поэтики автора характерно олицетворение явлений природы, её элементов. Это вносит оживление в пейзаж и придаёт ему сказочность.

Кто беседует в утренних кронах
В окоёмах карельских озер? –
Там, в разветвиях сосен зелёных
Тихо эльфы ведут разговор.


Эти черты присущи и довольно цельному стихотворению «Цветы водосбора», которое представляется мне одним из технически наиболее удачно «сделанных» в сборнике. Наряду с олицетворением сентября присутствует параллелизм между чувствами героя и «поведением» растения за окном «уютной клети». Приём сам по себе, увы, не новый. Спасает искренность героя, выводящая за рамки традиционной формы. Выпадающее из общей структуры, как бы «лишнее» четверостишие как раз и задевает чувства читателя сильнее всего:

...Но зелень врывается в ставни, 
Стараясь поведать вдогон 
О чём-то заветном, о главном, 
Чего ты был в жизни лишён.


Заметно, что наиболее яркие «находки» автора лежат не в области приёмов письма, использовании оригинальных форм, а в области интересных, тонких, не всем сразу заметных чувств. Там, где эти чувства находят выход в слова, в поэтическую речь, там и проступает сквозь ткань текста оригинальное лицо автора, которое, несомненно, содержит в себе черты неповторимой и яркой индивидуальности. Эта индивидуальность иногда заявляет о себе, иногда соединяется с чувством непреходящим, вечным, присущим многим людям  например, трудно определяемой, но близкой многим «непреходящей тоске» в стихотворении «Синьково».
 
И тихий, мерный ход истории 
Где редкий дождь и блёклый свет, 
Где даль в глаза течет как море и 
Тебя самой – как будто нет. 

Ну, и дорога – грусть заплечная, 
В овраге шина у мостка... 
И, как смола густая, вечная, 
Непреходящая тоска.


Интересно начало стихотворения «Весенняя прогулка», в котором «колокол звонит с изнанки бытия» и мир разделён на то, что видимо, и то, что лежит за пределами сознания. К сожалению, это видение не получает должного развития в дальнейшем, всё сводится к многократно озвученному утверждению, что этот мир ценен сам по себе, и ни за какую валюту его невозможно отдать.

В стихотворении «Московское лето» довольно точно изображен вид летней столицы с её стройками, пылью, дождём и прочими узнаваемыми приметами:

В грязной луже купаются голуби,
Вкусно пахнет нагретым асфальтом, 
Город спит, запрокинувши голову,
Отдыхая пред ужинным гвалтом.


Вообще любовь к родному городу, радость пребывания в нём заметна во многих стихотворениях, например «Ленинградский проспект», «Литинститутское». Произнося слово «мы», например в стихотворении «Откуда», лирический герой говорит, конечно, от имени москвичей. Хотелось бы, однако, большей глубины, например, в стихотворении «Структура свободы». Там, где «Небоскрёбы повисли в ночи, словно айсберги неба» хотелось бы увидеть то, что стоит за внешним, за мишурой, серпантином и гирляндами, которые кто-то «смешал». Иначе говоря, название стихотворения порождает в читателе надежду увидеть в свободе нечто большее, чем только свободу полёта.

«Утро выпадет в небо, как тональная пудра...» ― за этим интересным и самобытным высказыванием ждёшь подобных образов; их ожидание обусловлено и обозначенной названием стихотворения темой. А называется оно «Любовь», и опять возникает вопрос о смелости автора, граничащей с дерзостью, которая позволяет пренебрегать всем сказанным за несколько тысячелетий стихами и прозой о любви. Гротескный образ, граничащий с комичностью ― это «бездомные суки», мчащиеся за поездом, которые не жалеют «когтей». А любовь в то время всего-то «переходит в последующий день». Всё это содержит в себе немало наигранной наивности, граничащей с иронией, которая, видимо, есть одна из черт поколения, к которому принадлежит автор. В этом смысле поэтика Елены Семёновой может быть выражением мироощущения её сверстников, проживающих в мегаполисе, и показаться несколько странной и малопонятной представителям более старшего поколения или жителям других регионов.

Очень удачным кажется стихотворение «В редакции», в котором речь идет о близких автору вещах. Стихотворение многослойно, в некоторой степени полифонично. Сквозь упоминаемые лежащие на поверхности быта предметы проступают предметы ёмкие, предполагающие глубину в себе ― небо, крылатые книги, птицы, разговоры о культуре, которая «рассыпана», конечно, не только смехом собравшихся, но и самой жизнью, временем. Время врывается в это стихотворение, в редакцию через «фортку», которая не зря упоминается. Через неё видно небо, через неё втекает время и творит что-то с теми, кто собрались в этом помещении, а они взаимодействуют с ним.

В редакции сладостный запах,
Как будто бы пахнет вареньем,
И где-то над силою тренья
Парит наш Пегас о трёх лапах.
А небо присобрано в фортке,
А ёлка чуть скошена — к маю,
И вот, из пакетов и свёртков
Крылатые книги взлетают.


<…>

Но миг, и на полках-насестах
Рядком все расселись, как куры.
Кудахчут о слётах и съездах
Рассыпанной на смех культуры.


Динамика сохраняется и в следующем стихотворении, которое и по названию, и по содержанию является молитвой, но это уже динамика внутренняя, динамика мысли и чувства героя. Тема жизни редакции продолжается в полном юмора и посвящённом известному в литературном сообществе Е. Лесину стихотворении «Книжаня». Она перетекает и в стихотворение «Тариф», которое завершается поэтическим высказыванием уже совсем другого уровня:

Бьёшься на точке запрета,
Рыбой пластаясь об лёд,
Чтоб увидать, как сквозь ветошь
Медное солнце встаёт.


Этот уровень сохраняется в стихотворениях о Германии, Праге, Венеции, поддерживаемый вдохновением, рождённым красотой и величием храмов, архитектуры и свидетельств исторического процесса, представших перед глазами автора.

Одно из лучших, наиболее ёмких и глубоких стихотворений сборника начинается с рассуждений о «божественности» человеческого и, напротив, проявлении «человеческого» в божественном. Сама постановка вопроса обязывает говорить о вещах очень сложных и значимых:
 
В людях божественность, в Божьем людскость –
Чуем ногами,
Как в них натянут на тонкую кость
Кожный пергамент,
Как собирают солнце в живот
Мышцы и жилы.
Все очень чётко – выход и вход,
Мы – пассажиры.


Разговор такого уровня неизбежно приводит к размышлениям о конечности человеческой жизни, об остроте первого ощущения присутствия в окружающем мире смерти, её неизбежности для всего живого, но необходимости, тем не менее, жить и творить. Творить даже тогда, когда небо и горизонт свидетельствуют о временности всего, происходящего в мире, о неизбежности его «осени».

Дверь открывается: мертвенный свет,
Зыбкая осень,
«Мама, а как это «нас больше нет?» –
Девочка спросит.
Тучи клоками, комком горизонт,
Небо в овраге:
Как нам писать здесь?! – Длинной слезой
В сметной бумаге.

 
Соотнесение вечного и временного, себя и вечности, себя и Бога находит продолжение и в стихотворении «Осень»:

Космами блёкнет трава,
Изморозь сединой.
Меряю степень родства
Между Богом и мной.


В целом же поэтика автора весьма радостна и оптимистична. Во многих стихах Елены Семёновой так много молодого задора, что вспоминаются слова и мелодия известной песни на слова Г. Шпаликова «А я иду, шагаю по Москве». Действительно, поэзия Семёновой очень «московская», очень городская, хочется сказать ― «весенняя», по настроению, которое она передаёт читателю, и по темпу, напоминающему временами быстрый шаг. Даже природа в её стихах, за исключением некоторых, с её птицами, издающими разнообразные крики, водоёмами и деревьями представлена глазами городского человека, пусть даже перед ним простирается отнюдь не городская местность. Птицам и их голосам уделяется особенное внимание в стихах автора, и это понятно, потому что именно птицы остаются ярким проявлением природы на улицах и во дворах мегаполиса. Автор ассоциирует свой поэтический голос именно с птичьими голосами, а не с шелестом шин автомобилей, воем поездов метро или промышленным шумом, в отличие от некоторых других поэтов огромного города:

Я не поэт, я просто птичий грай,
Я чайкин клёкот и ворон картавость,
Синичий свист, скворечья филигрань,
Кукушкин счёт в ветвях не по уставу.


Там же, где автор хочет выйти за пределы видимого, устремиться в будущее или осмыслить сложность и противоречивость бытия, он чаще погружается не вовнутрь себя, не занимается анализом и описанием происходящих в его сознании процессов, а направляет свой взгляд на то, что можно условно обозначить словом «космос». Космос этот включает и часть внутреннего мира лирического героя, и явления совершенно фантастические, пришедшие, возможно, из окружающих современного человека мультимедийных миров, и элементы мифологии и истории, и попытки автора «дорисовать» действительность в том месте, где она уходит за горизонт.

Я иду по проспекту свободы моей —
Ветер властно качает тела тополей.
И мне кажется здесь, поверх мелкой игры,
Звездолеты стартуют в иные миры,
И, в потоках горячего ветра взвинтясь,
Тополя и сирени выходят на связь...


Разбирая по кирпичикам своё «я», автор не утопает в мелких деталях их поверхности, не останавливает свой взгляд на них, а пытается установить связи их между собой, связи с миром внешним, связи, которые объединяют вселенную в одно целое и не дают ей распасться. Конечно, эти связи ― тайна, и не все человеку дано познать, но автор упорно ищет и находит связи, как уже обозначенные кем-то ранее, так и другими не замеченные, заслуга открытия которых принадлежит только ему.

...На проспекте свободы, перекрёстке миров,
На сквозной перекличке изломанных строф,
В теплых каплях дождя, распростёртой дали
Этот дан нам туннель, чтобы почуять могли,
Разобщаясь, сливаясь, как Янус двоясь,
Нитевидного пульса родословную связь.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 620
Опубликовано 11 май 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ