(О книге: Евгений Брейдо. Эмигрант: роман и три рассказа. – М.: Время, 2017. – («Время» читать!»)Притворяющийся тихой жизнеописательной прозой, «Эмигрант» Евгения Брейдо устроен куда сложнее, чем заметно на первый взгляд. Прежде всего, это роман постпсихологический.
Тщательно усвоивший уроки психологической прозы в смысле внимания к внутренним движениям персонажей, включая мельчайшие, роман делает главным предметом своего внимания вовсе не их, – их он делает, скорее, материалом и фоном. Да, автор на протяжении всего романа занят прослеживанием изменений, происходящими в главном персонаже, – но, как ни удивительно, это – изменения не психологического порядка.
Это изменения в структуре существования, даже – в микроструктурах его, – которые, накапливаясь на протяжении всего повествования, в конце концов приводят героя (как будто) к совершенно иному состоянию. Тем более что герой – существование которого наблюдается и фиксируется автором с изрядной точностью и тонкостью (в режиме едва ли не протокола, тем более, что авторский голос при этом ровен до бесстрастия, – на протяжении повествования интонация не повышается и вообще почти – или совсем? – не меняется). Зато постепенно, до незаметности, в тех самых микроструктурах - меняется – и вполне можно сказать, что коренным образом, хотя тут тоже надо как следует вдуматься, – характер существования героя в доставшихся ему обстоятельствах. Что меняются сами обстоятельства – вот это совершенно несомненно. В начале он, эмигрант, в них остро-чужой, – в конце он себя от них уже не отличает.
«Он вошёл в самолёт одним человеком, а вот кем выйдет?»
Этот вопрос, прозвучавший в конце не первой главы даже, а пролога, стараются прояснить всё последующее повествование, чтобы… чтобы так и не ответить на него прямо, но зато дать читателю увидеть: да самим собой он и выйдет – из этого долгого полёта, занявшего одиннадцать глав с эпилогом. Разве что при этом совсем другим собой… что же, значит, можно всё-таки оставаться прежним, меняя чуть ли не каждый атом своих биографических обстоятельств?
А он прежний, прежний, настаиваю. Внутреннее ядро его – неизменно совершенно.
Будь протагонист резко выраженной индивидуальностью со своеобразным планом существования, такая неизменность не вызывала бы никакого удивления. Однако происходящее тем примечательнее, что он – почти совсем никакой. Андрей с драматически-яркой фамилией Бранадский (сама фонетика которой, мнится, провоцирует на героическую биографию) настолько лишён внятно выраженного характера, что как будто – характера вообще (включая, например, такие неотмыслимые от личности вещи, как цели, интересы, ценности, конфликты в процессе утверждения этих ценностей или параллельно ему). События его жизни – вплоть до таких радикальных, как переселение на другой континент и расставание, в связи с этим, с любимой и предельно близкой ему женщиной – странным образом почти никак не мотивированы и как будто даже не инициированы им самим – и это при том, что он чрезычайно активен, автор даже прямо обращает внимание (а то вдруг читатель не заметит) на «Андрееву привычку основательно совать нос сразу в несколько мест». Все эти события разной степени радикальности с ним невесть почему случаются, ему же остаётся только подчиняться и удивляться. Он – как будто не меняющийся – одновременно предельно податлив и пластичен.
Трудно отвязаться от мысли, что так устроено нарочно: для того, например, чтобы на этот холст, лишённый собственной окраски, отчётливее ложились краски того, что и составляет здесь главный предмет наблюдения – изменений ткани бытия. Чтобы не заглушать их личностными свойствами героя, не накладывать помех.
«Эмигрант» – роман не столько о врабатывании в чужую культуру и жизнь: усилиями, преодолениями, – сколько о вживании, врастании в них, о постепенном поглощении человека ими. Это не Андрей Бранадский их осваивает, но они его захватывают, завоёвывают – почти незаметно (автор показывает нам это в одиннадцати временных срезах, по главе на каждый – и каждый чуть-чуть, совсем чуть-чуть сдвинут по отношению к предыдущему). И, как ни странно, это не то чтобы рассказ об успешной транскультурации – хотя у героя как будто всё, по крайней мере – существенное, получилось: начав жизнь в Америке во вполне зрелом возрасте практически с нуля, он сумел достичь вещей довольно существенных. Не то чтобы, то есть, выдающихся или нетривиальных результатов, таких задач он, в конце концов, перед собой и не ставил – у него вообще уровень притязаний невысокий: «хотелось быть нормальным человеком» – разве что «дорого и небрежно одетым», – ну, допустим, это входит в понятие нормальности, ладно. Но комфортного равновесия со средой – чтобы не сказать «гармонии» с ней – Андрей достиг безусловно. И тем не менее… Это вообще история очень странная: при том, что у героя как будто всё более-менее хорошо, в каком-то важном смысле это история неудачи. Потому что заканчивается роман – пустотой.
«Ощущение пустоты вернулось и никуда уходить не собиралось. Он ничего больше не ждал. Жизнь казалась прожитой, в ней случилось достаточно всего и совершенно непонятно было, зачем нужно что-то ещё».
Правда, совсем-совсем строго говоря, роман заканчивается потребностью в счастье – по крайней мере, декларацией такой потребности. О ней – самая последняя фраза (которая ведь, подобно первой, – тоже ключ ко всему рассказанному, наводит его видение окончательным движением на резкость):
«Потому что я ещё хочу успеть побыть счастливым дураком».
Однако потом, в эпилоге, автор как бы затаптывает эту последнюю фразу, вспыхнувший в ней огонь. Даже не столько тем, что там сказано (сказаны-то как раз вещи вполне утешающие: у героя всё хорошо, он адаптировался, прижился, он дома), сколько тем, как сказано. Нарочно подобранными гнетущими, безнадёжными, самой своей фонетикой, не говоря о семантике, перекрывающими воздух словами. Если автор хотел добиться такого двойного эффекта, «двоящейся яви», – он блестяще этого добился:
«Ничего не произошло. Разве что тяжёлое слово эмиграция звучало всё бессмысленнее и всё меньше интересовало его. Верный признак того, что он был дома.
Переживания первых лет забывались и вытеснялись более важным опытом. Жизнь была не лучше или хуже, просто была другой, если сравнивать с той, что осталась там. Андрей не был счастлив, но это давно уже не казалось не только драмой, а даже новостью. Скорее просто одним из досадных свойств жизни».
Вторая бросающаяся в глаза черта, возможно, связанная с первой: это – роман рвущихся линий. Начинающиеся сильно, полноводно, многообещающе: яркие, детально выписанные участники действия, каждый (-ая) со своим лицом, голосом, характером, судьбой; явно значимые отношения с ними главного героя, – они через какое-то, довольно недолгое, время уходят в песок, в толщу умолчаний и подтекстов – а то и вовсе сходят на нет. Хочется даже сказать, что это – ещё и роман несбывшегося (так и задумано?).
Большой сюжет, как и было сказано, в книге один, да и тот не вполне сюжет: то самое изменение ткани бытия. Он-то как раз благополучно до некоторого конца добирается: герой совсем впитывается в ткань американской жизни, которая на первых страницах была ему чужда и дика. А вот внутри большого сюжета есть, так сказать, несколько «субсюжетов», в общем, тоже достойных названия главных. Они не то чтобы организуют вокруг себя действие, – тем более что действия как линии здесь, строго говоря, нет, оно тут – ткань, – но продёргиваются сквозь эту ткань как яркие нити, образующие важные части её структуры. Таких субсюжетов по крайней мере три – это истории отношения Андрея со значимыми женщинами его жизни: Аней, Белкой и совсем уж фантастической фигурой (она выглядит такой вымечтанной, что уж наверное, существует на самом деле) – Джен. Притом это не всякий раз любовные истории – совсем строго говоря, по-настоящему, почти до полной гибели всерьёз любовная история тут только одна: отношения с (невесть почему – как многое у Андрея) оставленной в Москве Аней. (Белка – это именно «отношения»; потому что ну должны же они всё-таки как будто с кем-то быть; это потребность в любви без настоящей её возможности, – и обрываются эти отношения потому, что не имеют никакого внутреннего ресурса. «Он смотрел на неё с обычным безмолвным восхищением, а на сердце была тоска, равнодушная, тупая и бессильная. И сделать ничего нельзя») Но ведь и история Андрея и Ани обрывается, обрывается совсем, – начавшись мощнее всего остального – такой тесной общей жизнью, таким единством и взаимопониманием, что хоть завидуй, продолжившись страстной искренней перепиской – она резко уходит в пустоту, оставляя по себе лишь изредка возвращающиеся воспоминания. Они будут сопровождать героя до последних страниц – но Аня и Андрей потеряют друг друга совершенно и больше не сделают ни единой попытки друг друга найти, хотя, когда читаешь первые страницы романа, поверить в это совершенно невозможно. Она к нему не приедет. Он не станет настаивать, он вообще ничего для этого не сделает – сам не понимая, почему.
«Тут он вспомнил самолёт, на котором когда-то летел в Америку, её голос, внезапно возникший в салоне. «Господи, где она?! Почему все эти годы не получается её забыть?!»
– Потому что ты дурак, – отчётливо ответил тот же голос.»
А Джен и вовсе, совершенно нежданно, оборачивается кровной родственницей Андрея, – хотя, казалось бы, по всем статьям – судя по описаниям – ей надлежало стать женщиной его жизни. По крайней мере, одной из таковых, наряду с Аней, – которую, кстати, она Андрею настойчиво напоминает.
И да, отношения с ней – обозначившиеся как прекрасная интенсивная дружба – тоже ничего не меняют по существу в жизни главного героя. Дальнейшую судьбу Джен автор прилежно пересказывает в эпилоге среди судеб иных, второстепенных персонажей, в общем ряду с ними. С ней тоже ничего особенного не случилось.
(Почти в качестве примечания добавлю: в самом уже конце от ствола повествования ответвляется ещё одна неожиданная, многообещающая ветвь. Это – линия выдающегося лингвиста Петра Старшинова, который затеял дерзкий проект: «реконструировать праязык человечества, тот, на котором говорили первые люди, язык Адама и Евы». Он предложил Бранадскому работу в своей лаборатории.
«И жизнь Андрея обрела долгожданный смысл. Веселье и азарт работы захватили его полностью.» – Кажется, ни о чём другом в жизни своего героя Брейдо такого не говорил.
Однако и этой линии не суждено иметь жизнеобразующее продолжение: Старшинов неожиданно умирает, и всё обрывается. «Без Старшинова всё, конечно, быстро рассыпалось. Люди разбрелись по своим университетам и компаниям. Безумная мечта растаяла».
Правда, это уже не авторский замысел-умысел: так – почти так – было на самом деле. Под именем Петра Старшинова скрывается – да, впрочем, совсем и не скрывается – настоящий великий лингвист Сергей Старостин, который действительно работал с небольшой группой коллег над реконструкцией праязыка – и так же внезапно умер. В отличие от ситуации в романе, работа понемногу продолжается и без него, но это уже совсем другая история.)
Слушайте, а может, это роман о таинственности и непостижимости жизни, а? Такой способ обозначить и пережить эту таинственность? Ну не знает автор, почему происходят с нами события вообще и существенные – в особенности, – а что, руку на сердце положа, кто-нибудь из нас это знает?
Есть у автора и ещё один способ её (таинственность) обозначить и пережить. В разворачивающийся в романе совершенно посюсторонний, горизонтальный мир Брейдо вдруг вводит линию фантастичную, почти мистическую. Это – линия предка Андрея, соратника Наполеона, выходца из еврейского местечка Берковичи в Белоруссии и француза по собственному выбору, Иосифа Дзятковского, он же генерал Жозеф Жатто, граф Шато-Тьерри, кавалер Ордена Почётного легиона. В самой по себе истории Жатто ничего особенно фантастичного нет, – кроме разве общей фантастичности исторических событий его времени. Есть, правда, много героизма и усилия, которых, пожалуй, ощутимо недостаёт самому Андрею.
«Мне хотелось корней, уверенности, защиты, хотелось быть нормальным человеком, дорого и небрежно одетым, легкомысленным, не думающим, как найти работу и как её не потерять, не быть понаехавшим эмигрантом, понимаешь? И я воображал своего героя – как он бежал из польского местечка в наполеоновскую армию (бабушка, кажется, что-то такое упоминала), как быстро стал офицером, потому что был обучен военному делу и оказался к нему очень способным, как отчаянной удалью обратил на себя внимание императора – тот любил храбрецов, стал молодым блестящим генералом, у Наполеона других просто не было, а потом тяжёлое испытание – русский поход, и всё начинает рушиться, Сто дней, и всё рушится уже окончательно. Он бежит в Америку и где-то лет в сорок начинает жизнь сначала, и у него снова получается. Мне это давало силы бороться, жить дальше, я понимал, что у меня тоже всё выйдет, как у него».
И Андрей постоянно, создавая для собственной жизни и памяти своего рода параллельное течение, тайный ресурс, – проецирует эти необходимые ему качества на своего вымышленного предка… как он, по крайней мере, был уверен, вымышленного. А предок взял да оказался настоящим. И даже биография совпала. И даже имя совпало. Ну это-то ладно, но ещё того более – этот предок оказался у него общим с той самой Джен, которой, обернись всё иначе – ну почему бы, почему бы не стать одной из главных женщин его жизни?
«…Андрею было удивительно легко говорить с ней. Ни разу за все пять лет жизни в Америке ни с кем ему не было так легко разговаривать. Эта американка не просто понимала всё с полуслова, она понимала недосказанное, несказанное вовсе и с улыбкой произносила сама то, что было у него только в мыслях. Умная. проницательная да ещё и своя в доску. Андрей не помнил не только в Америке, но и в Москве, с кем бы он говорил так безоглядно. С ней было почти как с Аней. Хотя ничего любовного не было в их беседе».
Нужен ли был для такого взаимопонимания наполеоновский генерал, реальный или вымечтанный, или общий родственник вообще? – Во всяком случае, наверняка так и было на самом деле.
Ну и наконец: под одной обложкой с «Эмигрантом» помещены ещё три рассказа. Можно подозревать, соседствуют с романом они не только потому, что написаны тем же автором. Это – осколки того же большого тематического целого, которое – в значительной степени, но тоже лишь отчасти - осуществлено в романе. Выговаривание тех же тем, что вызвали к жизни роман и удерживают его, как несущие конструкции – только по отдельности. Это – рассказ «Долг» из наполеоновской эпохи (1815 год – император возвращается из изгнания и дерзает начать всё сначала – и сперва даже получается); «Город» – об основании Петербурга и «Профессор N» - рассказ о бессмертии или, что почти то же, о многожизнии.
Всё это как-то, с разных сторон, вообще – о многожизнии. О неожиданностях и тайных параллелях в ткани существования, о новом начале в условиях, казалось бы, немыслимости никакого начала.
Вдруг и у Андрея Бранадского ещё многое впереди?
скачать dle 12.1