(О книге: Андрей Тавров. Нулевая строфа. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. – (Humanitas)Следует разъяснить, с каких позиций я стану подходить к разбору этой книги, как понимаю жанр эссе.
Действовать в пределах свободного жанра в некотором смысле более ответственно, чем обращаться к жанрам регламентированным. В эссе форма и содержание живут как бы в гражданском браке. Их отношения – более хрупки и более обязательны, так как для их существования нужны более тонкие и более надёжные механизмы, чем «штамп в паспорте», на который нерадивая сторона всегда может опереться. В эссеистике автор устанавливает свой закон, действуя по зову сердца, велению таланта и общего культурного уровня.
В эссеистике идейная сторона важна так же как стиль, а точность мысли – так же, как точность языка. Приблизительная передача здесь не работает. Это всё равно что построить космический корабль по приблизительным расчётам. Конечно, это справедливо и для других жанров художественной словесности, но в случае с эссе приблизительность разрушает текст, превращая просто в груду мусора – ибо автор сам не соблюдает свой закон, на который, единственный, и опирается вся постройка.
Эссе важный жанр, поскольку он предельно обнажает авторское существо, то, что можно назвать «авторской правдой», а в какой-то степени и правдой об авторе. Этот жанр без реверансов выявляет авторскую неискренность, подмену понятий, паралогизмы, стилевые огрехи.
Разбору подвергнется ни в коем случае не мировоззрение автора и его убеждения, многие из которых мне симпатичны, а лишь текст как текст и книга как книга.
***
Сквозная тема небольших эссе, собранных в книгу, – судьба поэзии и вообще искусства в современном обществе. Автор поднимает вечный вопрос противопоставления искусства и не-искусства, того, что таковым лишь прикидывается. Он транслирует популярную точку зрения, разделяя всё, что представлено творцами, на две половины, одна из которых – обманка, ибо её источник не вдохновение, а бесплодное умствование. Общество потребления вполне удовлетворено такой ситуацией, ибо оно может существовать лишь в мире бесконечной цитатности и рейд-мейда. А творцы, вместо того, чтобы в этой связи задаться вопросом «кто я?», за редкими исключениями плодят никчёмные произведения и тусуются. Мир, понятное дело, катится к чертям. Но, без сомнения, будет спасён. Автор фиксирует состояние мира, общества и творцов и охотно пророчествует. Он опирается на собственные впечатления, на авторитетные для него источники разного времени и разной географии, в том числе религиозные, имеющие отношение к мистике.
Книга «Нулевая строфа» также во многом попытка сказать, что настоящее произведение образует не слово, а некая вдохновенная иррациональность (она же «мартовский солнечный зайчик», «дырка от бублика», «пустота в слове», «святость» и т.д.), приходящая из «дома Бога».
Среди частных вопросов, которые автор называет и вокруг которых кружит настойчиво и жадно: самоидентификация поэта, стихи подлинные и неподлинные, вдохновение, цитатность в поэзии, может ли предмет быта стать произведением искусства и другие. Важные, что ни говори, вопросы. Спасибо автору уже за то, что произнёс их, вновь озвучил темы, которые обычно стеснительно обходят из-за их фактической неразрешимости. Не побоялся быть записанным в малахольные – а куда ещё, в наше-то прагматическое время? Это я отнесу к бесспорным достоинствам сборника.
К сожалению, автор сам и убивает своё доброе начинание, из текста в текст повторяя одно и то же – те же вопросы, темы, рассуждения. Будто заклинания бормочет. Кого заклинает? Читателя? Пространство? Ко второй половине книги хочется стряхнуть это гипнотическое воздействие. Сам собою появляется вопрос: к чему в одной книге собраны эссе, которые во многом повторяют друг друга? Из-за чего происходят назойливые повторения, которые автор пытается разнообразить, но как-то очень уж незамысловато – образно говоря, меняет имя одному и тому же младенцу, пытаясь выдать его за разных детей?
Въедливый и опытный читатель почувствует вдруг, что попал в сети какой-то аферы. Но автор ни в коем случае не литературный аферист. Напротив, он полон лучших побуждений, идеалистических представлений, исполненных в богатых романтических красках. Так что же, эти повторения – авторский замысел или авторская неряшливость? Этот вопрос остается без чёткого ответа, поскольку неряшливости в книге много и на неё нам ещё предстоит обратить внимание. Примем повторяемость как факт.
***
Один из наиболее частых вопросов в книге – вопрос о подлинности стихотворения. Стихи разделены на две противопоставленные категории, которые автор, в зависимости от настроения и устремления эссе, называет по-разному: «декоративная и бытийная» поэзия, «поэзия прописных букв и поэзия строчных букв», «нулевой объект», «сплав» и поэзия интеллекта, language school, поэзия вдохновения (оно же – «неартикулируемая зона», «пространство дождя», «бельевая поэзия», она же – «поэзия угасающих снов»). Соответственно делятся и поэты. «Есть поэты Силы, а есть поэты либеральные» – заявляет, к примеру, автор. Есть поэты, которые работают с «расплавленными» словами, а есть – которые с «остывшими». Посыл понятен, тем более с оглядкой на стихотворение Пушкина «Пророк», к которому автор охотно обращается в своих эссе.
Поэты «новой формации» заклеймены: они не отвечают на главный вопрос «кто я?». Немного жаль московскую поэтическую тусовку, которой досталось, но неизвестно, конкретно кому и конкретно за что. Жаль. Мне, например, интересно. Оттасканы за уши любители интеллектуальных штучек и филологи.
«Поэты Силы» в книге упоминаются вполне конкретно, я бы даже сказала, пофамильно. Кроме классиков, к ним относится коротенький ряд современников, с которыми автор, как сказано в книге, нередко беседует, путешествует, сотрудничает, о которых имеются заметки. К примеру, упомянутые в эссе под названием «Кирпич как провокативная функция стихотворения». Между ними, кстати – или, скорее, некстати – и он сам, автор. Буквально: «Бросок кирпича даёт возможность поэзии оставаться самой собой. Этот метод действует в поэзии таких современных авторов, как Олег Асиновский, Вадим Месяц, Андрей Тавров». Могу предположить, что сомнительный приём говорить о себе в третьем лице – банальная неаккуратность, допущенная при составлении книги. Раздавлю ещё одну блоху: восторженно рецензируя книгу Вадима Месяца, автор вдруг заявляет: «Всё, о чём я пишу сейчас в превосходной степени, не следует понимать однозначно». То есть что, это не так превосходно, как мы подумали? Или всё это, имеющее превосходную степень, можно интерпретировать и толковать? Или это некое зашифрованное послание для посвящённых?...
…Может вдруг показаться, что всё это – ловля блох перед важнейшими вопросами Бытия и Творчества, о которых говорит автор. Но тексты «Нулевой строфы» полны блох. Причём это весьма злокачественные блохи, чьи покусывания сильно затрудняют прочтение, а порой делают его невозможным.
***
Неоднократно автор сетует на то, что недопонят. Это касается не только сочинений, но даже и его… объяснений: «Пару раз (нет больше) я сталкивался с непониманием моих пояснений по поводу того, что в «Проекте Данте», например (моей центральной работе), все листья дерева шумят одновременно. Например, корреспондент в одной из недавних рецензий несколько свысока посмеивается над авторской путаницей и темнотой поэзии «Проекта». И это всё та же позиция обыденного и пугливого сознания …» и так далее.
Полагаю, что «недопонятость» – дело рук самого автора. Об этом красноречиво свидетельствует «Нулевая строфа». Например, автор начинает: «Сегодня прочитал в ФБ прекрасное стихотворение А. Петрушкина о грачах». Скрепя сердце, еще можно простить автору и это «сегодня» и даже «ФБ», которые сигнализируют, что данное эссе – нечто непереработанное, дневниковое, может быть, в том же «ФБ». А ведь эссе, помещённое в книгу, имеет, конечно же, иной статус и должно ему соответствовать. Сложно простить неуважение к читателю: в тексте отсутствует не то что само стихотворение, о котором идёт речь, не то что мало-мальская цитатка – отсутствует название. А всё фактическое, что мы можем об этом стихотворении узнать, почти анекдотично: «Стихотворение А. Петрушкина, с которого я начал разговор, расположено в области жизни – в области, где всё сразу, области «послевкусия», открытой для поэзии Рембо и Мандельштамом,
Элиотом и Паундом». Читателю остаётся снять шляпу перед Капитаном Приблизительность и оставить попытки расшифровать дальнейшее содержание эссе.
Или вот ещё: «Башляр в своей замечательной книге о воздухе...» Очевидно, речь идёт о книге «Воздух и сновидения» или, в русском переводе, «Грёзы о воздухе». Читателю, который не силён в философии, таким образом предложено покинуть зал. Ну а что он ещё может сделать, тем более что автор сходу заявляет о несогласии с Башляром…
Или, например: «И вот тут-то и обнаруживается, что повтор, скажем, сезонов года, почитаемый на Востоке с куда большим проникновением и святостью, чем, скажем, брачная любовь, этот повтор самим своим существованием указывает на некий неизменный центр…» Зачем кому-то хоть на Востоке, хоть на Западе сопоставлять смену сезонов с брачной любовью? Что автор имеет в виду? Регулярный секс, регулярный развод или что-то ещё?..
А можно погрузиться в смысл эссе и обнаружить, что автор производит сдвижки смысла без всякого на то основания, как бы втайне от читателя, хотя и на его глазах. За глубокомысленными словами его порой сразу и не разглядишь.
А где вообще был редактор этой книги?! Почему я читаю: «Мобильные услуги пародируют действие любви», или: «белок дамы с голубой прожилкой», или: «Недавно я провел утро в чтении больших объёмов современной поэзии…», или: «как прозорливо проинтуировал Пастернак»? А что такое «языковая среда, погружённая в густую сеть медийности»? Или почему «середина не может быть вульгарна» – что в этом случае подразумевается под «вульгарностью»? И так далее…
Можно было бы заняться разбором книги подетально. Можно, в конце концов, потребовать от автора разъяснений, к примеру, почему Элиот и Паунд – молодцы, а Кибиров и Ерёменко – не совсем…. Но если заняться этим, то выйдет не рецензия, а огромное претензионное послание.
Поэтому – остановлюсь и зафиксирую: автор с удовольствием называет одни и те же вещи разными именами, и это получается у него неплохо. Однако связи между вещами – словами, действиями, предметами – выстроены у него по системе весьма своеобразной. И, как можно предположить, резонирующей исключительно в условиях художественного, преимущественно поэтического текста. Тогда как эссеистика в этой книге, по закону самого же А. Таврова и аннотации на шмуцтитуле – штука отчасти прикладная, в какой-то мере – объясняющая, близкая к прозе, близкая к исследованию.
***
Если смирить раздражение и приглядеться (тем более что многие идеи автора мне так или иначе близки), то мы увидим, каково «тайное лицо книги» (как удачно выразился А. Тавров в одном из эссе). В каком-то смысле это похоже на детектив – рецензент попробует допустить, почему книга получилась такой, какой получилась, что хотел донести до нас автор, представив на суд публики слиток своих «эссе».
Здесь присутствуют удачи явно поэтического характера. Когда автор вдруг выныривает из многословия, которое кажется ему подходящим к таким возвышенным случаям как поэзия, Вселенная, духовность, Бог, и вдруг говорит человеческим языком, что... слова похожи на баранки. «Я думаю, латынь умерла, потому что процесс нанизывания баранок прекратился». Или о Парщикове, который чувствует метафору «всей своей гусиной кожей встревоженного гения» – ведь это очень точное художественное сгущение. Замечательно – о Марии Магдалине – в том случае, если бы она прикоснулась бы к Иисусу, «думаю, она просто провалилась бы в Христа, как в чёрную дыру» – большое поэтическое переживание, как ни крути.
Рассеяны по тексту как блёстки точные и ясные высказывания: «В церкви Бог давно стал цитатой», или: «В пластическом мироощущении нашего современника торжествует пузырь»; или «…сакральная преступность стихотворения становится политической преступностью» и так далее. Случаются и ёмкие развернутые замечания – к примеру, о том, что стихотворение образуется не словом, не языком, а некоей дыркой от бублика. Но удачи видятся страдальцами-мушками в сложной словесной паутине.
Позволю себе предположить, что все эти эссе написаны и задуманы с одной внутренней целью, автором, вполне возможно, и не осознанной – объяснить, чем руководствуется Тавров-поэт и на каком базисе Таврова-человека строится его поэзия. Может быть, именно поэтому красной нитью сквозь книгу проходит тема анонимности – как протиположность этой цели, которая может показаться даже и самому автору эгоистической. В этой книге Тавров-поэт как бы анонимен, а с нами разговаривает некто другой – который один и может сказать о себе в третьем лице, который может публиковать в книге эссе под названием «Ответы поэта Андрея Таврова на вопросы журнала «Воздух».
Отсюда – и ревнивое отношение к тем, кто не понимает его поэзии. Ярким примером служит эссе «Слепота». Автор вспоминает Хейзингу, который писал о том, что в Средние века человек воспринимал мир ярче, чем сейчас. Сейчас – всё не то, люди перестали видеть, они слепнут. Он приводит в пример себя, точнее, свои стихи, о которых ему говорят, что там слишком много объектов. Автор говорит, что читателям просто лень видеть, они, вальяжные читатели, просто слепнут, им нужны грубые раздражители, секс, а не любовь… Дальше, полагаю, додумаете сами.
Поэт прячется – от этого ощущение двойственности, которое можно спутать с лукавством. Ведь автор в книге говорит об одном, но делает другое – рассуждая об анонимности, громко и назойливо заявляет себя. Но – как поэта, предполагая, что поэту нужна защита. Именно отсюда – неприятные нотки самооправдания, которые я отношу к авторской неуверенности в себе именно как в поэте. К ней же, косвенно её подтверждая, – отнесу слова самого Таврова о том, что «кризис поэзии и социума заключается в непонимании». Именно отсюда – высокая лексика, которая ближе к середине книги выматывает читателя. Слова «любовь», «Вселенная», «просветление», «духовность» и прочие выстраиваются в список слов-паразитов, что обидно. Особенное место занимают здесь «духовность» и «просветлённость» – как благие устремления самого автора, но превращённые в безудержный пафос.
Если говорить коротко, то «Нулевая строфа» – это не эссе о «судьбах литературы и цивилизации», как заявлено в аннотации. И уж тем более не «мандельштамовская традиция открытого размышления» – Мандельштам точен, логичен, его требовательность к слову не даёт возможности для разночтений. «Нулевая строфа» – это скорее роман, написанный нехарактерным языком, роман-переживание и, если хотите, роман-просьба – о понимании. И если вы спросите меня, что ещё я нахожу интересного в этой книге, полной тяжеловесного авторского самогипноза (повторения-заклинания обращены лишь отчасти к читателю, а потаённо и в большей степени к самому автору), то я скажу: там присутствует человек, который страстно хочет, чтобы его поняли.
_____________________
См. также альтернативное мнение об эссеистике Андрея Таврова: Ольга Балла-Гертман. Из мускулов и света. // Лиterraтура, № 83, 2016. – Прим. ред.скачать dle 12.1
