(О книгах: Сергей Соловьёв. Её имена. Вступ. ст. Ст. Львовского. – М.: Новое литературное обозрение, 2016;
Сергей Соловьёв. Любовь. Черновики: Книга стихов. – М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2016. (Книжный проект журнала «Воздух». Вып. 74)
В 2016 году у Сергея Соловьёва – путешественника, прозаика, поэта, эссеиста, фотографа и прочая – вышли две книги. Первая из них – «Любовь. Черновики» – представляет собой прежде всего сборник любовной лирики. Слово «черновики» в названии интригует. Быть может, автор, занимаясь одновременно созданием нескольких больших и малых текстов, активно путешествуя, анализируя, фотографируя, созерцая, посчитал необходимым подвергнуть некоему анализу такой понятный любому поэту продукт, как любовное письмо, как второстепенный или просто сырой текст, к которому стоит потом как-нибудь вернуться?
Одна моя знакомая, взяв в руки «Любовь. Черновики», через некоторое время вернула мне книгу со словами, мол, какая странная книга, всё, мол, сплошь у автора «он сказал, она сказала». Пришлось ответить, что не только, есть ещё многочисленные «он дал пароль ей и ключи», «она одевается в даль морскую / и носит шапочку набекрень», «они не знают друг друга», «он смотрит», «он дышит», «она выпускает ребёнка чувств», «он трогает взглядом губами, жаждой, страхом, стыдом / эту чуткую трещинку темного цвета». Он и Она (или вариант – «я и она/я и он») – эти персонажи представляются ведущими актёрами на словесной сцене. Богатое, изобильное, чутко отрефлексированное взаимодействие двоих, мужчины и женщины, словесное, телесное, ментальное (в настоящем, будущем, прошедшем времени) составляет канву повествования. В эту книгу входишь, как входит любопытный белый турист в храм Камасутры в Кхаджурахо – не то чтобы смущаясь (белого человека смутить вообще не очень легко, тем более любопытного), но и не совсем понимая, зачем такое количество эротических сцен:
У неё подмышки пахнут марихуаной.
А сосочки – паиньки, те ещё.
И мальчишечьи бедра, 35-й размер ноги –
знай наших!
Или:
Он стоит сзади, вроде бы безучастный,
Входит глубже, прижимаясь к её элладе
бёдрами и замирая там, внутри неё, чувствуя
слабенькое такое, детское рукопожатие
Если сказать, что место всего происходящего в книге – Индия – то это может быть верно, хотя и отчасти. Соловьёв, известный странствователь, помимо Индии упоминает все свои малые родины (Украину, Германию, Россию), а также другие земли, чужие и диковинные, но главным местом действия является «внутренняя Индия» (по аналогии с расхожим мемом «Внутренняя Монголия»), смысловое пространство, перенасыщенное чувствами, красками, действиями. То, что происходит внутри, подпитывается тем, что происходит снаружи, и наоборот.
Продвигаясь вглубь текста, авторский угол зрения меняется. Вместе с Эросом на сцену, где происходит действие, медленно поднимается Танатос:
Укрой
Меня кожей своей. И не скажешь: нашлись мы.
Счастье кличет беду, и в меду эта жалость.__________…Паганини
страсти, она изводит себя на одной струне
и рвется, с собой срастаясь
на верхней ноте, и снова вниз,
туда, где страсть окунает в старость
горящий коготь.
Меняется тембр, тон повествования, становясь менее восторженным и радостным. Счастье обладания трансформируется в печаль потери. Детали, которые раньше не имели значения из-за фиксации двух влюблённых друг на друге, становятся видимыми. Кроме кругового, вращающегося движения Двух в системе этой замкнутой вселенной, постепенно замечаются сначала ближние предметы, потом интерьеры, а потом и окрестные ландшафты, проступающие как декорации, становящиеся всё более яркими, цветными, детальными и масштабными одновременно:
От слов, пейзажей, поездов, и, ладно, от кутюр, и зачинать полянки, буквы, дольней моды
содроганье, и ангелов полёт, и машинистов___________В прострации/лежит природа. жизнь течёт как числа Фибоначчи, ____________Чёрен, неочевиден
Ходит мир в повязке млечной набедренной
И если первая часть книги под названием «Просыпайся, Машенька» как бы будит ото сна неведомую гендерную сущность, аморфную по началу и постепенно приобретающую более четкие очертания, то вторая, «Замок, сабля, лесенка», уже в состоянии обеспечить дробность окружающего мира, рассыпает его обломки и детали. Одновременно в этой второй части Любовь как бы выходит на уровень подтекста, прямолинейной символики, экспрессивных описаний, так что становится понятно, что речь вовсе даже не о ней, точнее – не только о ней. И ещё точнее – и о ней тоже.
«Вживлять в себя этот смутный ландшафт» – одна из целей автора. Во второй и третьей части книги (её название – Экраны) колесо сансары, мирская жизнь, любовь и смерть, как бы набирает нужную скорость, замыкая в себе всю систему словесных и смысловых круговращений. И это впечатление было бы не таким понятным и зримым, если бы не виртуозный язык, максимально свободный и максимально образный. Попытка расширить горизонты и показать масштаб обеспечена в том числе и этой избыточностью слов и образов. Можно даже сказать, что кажущаяся спонтанность, игривость, чуткость к внешним энергетическим «потокам», отсутствие навязчивой рефлексии, сообщают стихотворениям Соловьёва некую семантическую и словесную размазанность. Однако при внимательном рассмотрении замечаешь, что стихотворения представляют собой законченные, даже замкнутые структуры с очень чёткой внутренней динамикой, некие мини-вселенные. Соловьёв – Шива, создающий и разрушающий собственные образные миры.
Несмотря на указанные выше изменения в восприятии (я бы назвала этот процесс диалектикой внутреннего развития нашей «просыпающейся Машеньки»), интонация и речевые особенности на протяжении книги не меняются. Да и в целом свободное письмо, изобилующее метафорикой, разговорный стиль остаются узнаваемыми «соловьёвскими», как и в предыдущих книгах.
Отдельных слов заслуживает также умение автора работать в рамках «больших стихотворений», где его «рассказы» кроме сюжета захватывают ещё добрый кусок околосюжетного бытия – и у многих это выглядело бы затянуто, утомительно и скучно, но только не у Соловьёва. Чувственная радость и такая же чувственная печаль бытия, само-определение и само-понимание в рамках двух вышеуказанных начал, создающие необходимую для читателя разность потенциалов – свойства, которые не всегда просто найти у автора-европейца – в Соловьёве-индусе живут рядом и являются частью его авторской природы:
И хорошо. И конский топот, и пёсий
Брех, и смерть как хата с краю,
Куда святых выносят. Осень. Судный
День, унылая пора. Скажи-ка,
Дядя, ведь недаром мы вышли из шинели рая?
Я человек, я существо, я небожитель,
Как пишет Праджняпарамитасутра.
Кстати, интересный эпизод, связанный с эротическим храмом Кхаджурахо, произошёл несколько лет назад. Группа «Spice Girls», известная своими горячими участницами, решила снять клип на территории храмового комплекса. Но индийские деятели искусства и тамошнее министерство культуры отказали группе. Фраза, прозвучавшая тогда, не только показывает огромную разницу между западным и восточным восприятием мира, но и может научить вглядываться в сердце вещей и явлений с желанием видеть больше, чем нам иногда показывают:
«Эротика Каджурахо является частью индийского взгляда на мир. Группе не будет разрешено использовать храмы как «эротическую поддержку» для своих шоу. Сексуальность без духовности превращается в порнографию».
Когда случилось узнать об этой истории, стало ясней, почему в названии использовано слово «черновики». Потому что любовь невозможно пережить набело, «по-правильному». Любовь – это навсегда черновой вариант «внутренней Индии», сверкающий кусок времени, меняющий человека кардинально и позволяющий спустя срок увидеть на месте любви нечто большее или меньшее – но другое, чем нам изначально казалось.
***
Если первая книга, «Любовь. Черновики», казалась мне книгой с чётко проявленной лучевой симметрией, центробежной, ядро которой составляет некий чувственный центр, «женскомужское начало», своеобразный Ин и Янь, то вторая, «Её имена», вполне встраивается в европейское понимание времени и пространства – она линейна. Концепция книги отчасти, на мой взгляд, обеспечена и объяснена фразой самого Соловьёва в его предисловии-послесловии: «Я странствовал с детства», и странствия этой книги пугающе впечатляющи и реальны.
Как её ни называй – в смысле, какие бы имена у неё не имелись – но Дорога на самом деле не может иметь названия. Гребенщиковское «встань у реки, смотри, как течёт река / её не поймать ни в сеть, ни рукой / она безымянна, ведь имя есть лишь у её берегов» вполне применимо и к дороге. Меняются названия того, что располагается по обочинам: лес, поля, деревни, Мюнхен, Индия, Украина, детали возраста (детства, зрелости). Однако само дао дороги, линейное движение, определённое целями, не всегда различимыми, остаётся неизменным. И, делая с первой страницы первый шаг по этому пути, читатель сразу вступает в зону сурового и прямолинейного разговора:
Поправь меня, если я подзабыл,
но, кажется, нет никакой мотивации
для сотворения мира.
Чего ради?
И далее:
…неясно
с мотивацией. А пока ты гадаешь,
как мне ответить, да и вообще –
отвечать ли, поскольку
ты существуешь, и ты без меня,
и Воротца без нас, но открыты,
я скажу тебе вот что: не сразу
у него получилось. «Не то!», –
говорило ему сотворённое им,
и он переделывал, слушал, пока
оно не ответило: «Да,
вот теперь хорошо!». Да?
Ты слышишь? Уже не войти.
По сути, первое стихотворение даёт некий ключ к этой книге. Как любой творец, начинающий работу (пускающийся в дорогу, иначе говоря), ведомый жаждой что-то делать и чувством неуверенности в результате, он начинает создавать черновой вариант, переделывает, переправляет, добиваясь результата, который, возможно, управляет автором в той же степени, в какой сам автор управляет процессом своего движения, говоря себе: «путешествие началось».
И путешествие это начинает разворачиваться всеми оттенками красок, форм и действий. Пространство, творимое автором, наполняется людьми, запахами, звуками:
а отчим был геологом, возил мне из пустыни
земную оторопь, песчаных гадов голубых кровей,
Шахерезада замок снов плела.
Или:
Вниз, по Ламарку, жизни левее, на заднем дворе,
там где под вывеской «Воздух ворованный» – вёрткое время,
где упражняются евнухи речи с дизайн-гаремом,
где так искусен брюссельский узор, искушен, обезличен,
где управляют приказчики с беджиком сомелье,
где мудрецы выезжают на рейсовом бродском осле
в светлый читательский ерусалимчик…
__________
Ехали мы с Кутиком из Питера, где давали
Парщикову – Белого, через станцию Дно
в Киев, ехали автостопом, в кюветах спали
в домовине листвы…___________
.Колесо сансары набирает скорость на вышеупомянутой дороге. Тем не менее, человек (автор, лирический герой) посреди этого пёстрого мира остается как бы в одиночестве (ещё одно отличие от «Любовь. Черновики», где единение гендерных величин одиночество отрицает):
Песок, шалашик слов
и ветер – вот и весь возможный мир,
и тем роднее он, чем в нём однее.________
Но переживание этого одиночества и индивидуальности сродни обособлению собственного восприятия как бы в виде приступов осознания себя. Момент обособления автора от окружающего мира не противоречит желанию (или необходимости) этот мир принять, присоединить, но единственным достойным писателя способом – рассмотрев сперва со всех возможных сторон, покрутив в руках, попробовав на вкус и дав ему имя (её имена, много имён) – и отобразить эти имена в словах.
Как в греческом мифе, где герой, прикасаясь к любому предмету, превращал его в золото, Соловьёв любые увиденные предметы, вещи и явления превращает в слова. Видимый и воображаемый мир предстаёт нам прежде всего как речевое явление:
Если взглянуть на мир как на текст,
различимы две записи…
______________
Сосны? Да, пусть будут, и закат
меж ними…
________
Автор снова создаёт свой мир, и снова, подобно Шиве, придумывает описание конструкций, разрушает начатое, исправляет ошибки (вышеупомянутое «не то»), возвращается к созиданию:
Его биография, то есть история болезни…
Нет, не о том. <…>Не тобой
она там поёт с этим в спине осиновым
колом жизни, этой щелью
без губ – тоненькой, световой…
________
Пусть этот другой ты, оставаясь на вашем общем коште
судьбы, сойдёт с твоей карусели.
Пусть попробует то, что тебе не свойственно
или вообще не дано, помоги ему,
оставаясь на расстоянии взгляда, руки, этой выжимки
света…
Рассказанное о сбывшихся или воображаемых событиях – это ткань жизни, иногда обыденная, иногда волшебная, но всегда избыточная, плотно заселённая людьми, животными, деревьями, сменами событий, смысловыми и словесными играми. По сути мы имеем дело с подробными и развернутыми свидетельствами очевидца. Автор четко даёт нам понять, что человеческая жизнь – линейное время и пространство –конечны («предчувствие конца»), и то, что может остаться от человека пишущего – это только слова, то есть её имена, имена дороги, какую этот человек успел пройти. И сомнения по поводу правильности выбора пути звучат чуть ли не в духе Роберта Фроста:
Надо бы вот что.
Прекратить жить своей жизнью, изживать себя.
Создать паузу, некое воскресенье. <…>_______
В тихом мюнхенском дворике у реки
лежат камни: на спине, на боку, лбом в землю.
Маленький, брошенный, безутешен,
всего ничего ему: 35 млн. лет.
Ах люба, зачем это с нами случилось?
Соловьёв остаётся верен себе даже когда речь начинает идти о настоящем конце – смерти не воображаемой, но реальной, озвучивая и называя то, что обычный человек опасается трогать и тем более вербализировать
:Куда ни глянь – всё кончено:
ребёнок, дерево, душа…
И крыса мечется, визжа
без звука. Как любовь.
И кто-то вдоль обочины
идёт, свою улыбку ловит
сачком в траве. На лоне,
якобы. Слепой, как счастье.
И, конечно, путешественнику под конец пути (как и любому другому порядочному Орфею) требуется обернуться – неважно, для анализа или для ностальгии:
Память стелет соломку,
но жиденькую, скользкую –
под дорогу домой,
под отражение в зеркале,
под женщину – ту, с которой,
под всё на свете,
это неявное неузнаванье –
такое, что, кажется, дальше некуда,
но именно что неявное,
чтоб не упал, но падал, падал
и только в этом теперь и жил.
В этом итоговом взгляде присутствует горечь, но, к счастью, нет ни негативизма, ни разочарования – что, безусловно, редкость в современной поэзии, где драматическая интонация встречается едва ли не повсеместно. И, может быть, едва ли не важнейшая особенность поэзии Соловьёва – возможность жизни и творчества на очень высокой энергетической орбите, избыточная, даже какая-то барочная способность к действиям – путешествиям, чувствам, анализу, выражениям эмоций и мыслей, – и, как следствие всего перечисленного – к описанию всего сущего. Уникальная комбинаторика Сергея Соловьёва даёт возможность увидеть цвета, и детали, и смыслы, и слова в совершенно новом качестве.
Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1