(О книге: Мария Маркова. Сердце для соловья. – М.: Воймега, 2017)
Прочитанные книги живут в сознании своей жизнью. Они, как атомы, блуждают, отталкиваются и притягиваются, а иные сходятся так близко, что образуют между собой связь и смыкаются в молекулу. И тогда напитывают друг друга образами и смыслами. Для меня в такую пару с книгой Марии Марковой «Сердце для соловья» неожиданно встала сказка Андерсена «Снежная королева».
«Холодно было здесь, пусто, мертво и величественно! Северное сияние вспыхивало и мерцало так ритмично, что можно было точно рассчитать, в какую минуту свет разгорится всего ярче, а в какую почти угаснет. Посреди самого большого снежного зала, бесконечного и пустого, сверкало замёрзшее озеро. Лед на нём треснул, и трещины разделили его на тысячи кусков, таких одинаковых и правильных, что это казалось каким-то чудом».
Чувства, которые испытывает Герда, подходя к дворцу Снежной королевы, вполне соотносимы с чувствами героини стихов. Ей холодно (эпитеты, связанные с холодом, проходят через весь сборник), она понимает обман и даже враждебность окружающего мира, в котором невозможно жить, потому что он ненастоящий, изо льда. Эта тревога у Марковой усиливается беспамятством: Герда, пришедшая спасать Кая, но завороженная его молчаливой игрой, подсела к нему и в забытьи тоже стала складывать из льдинок ускользающее слово.
Из всех доступных милостей природа
мне подарила снег и холода,
но что, скажи, сейчас за время года,
куда течёт подземная вода?
Был тёмен сон в зелёной колыбели,
а вышла в свет – ослепла от его
беспочвенного смеха. Две недели –
и дня томит скупое волшебство.
Мне хочется сказать тебе – так надо –
о чём-нибудь бессмысленном, пустом:
о серой занавеске снегопада,
о заходящем за соседний дом
прохожем, о собаке у подъезда,
о дереве в глубокой синеве.
Я их любила, а теперь нет места
оставленным нигде – ни в голове,
ни в сердце. Говорю и – замираю,
не чувствуя ни боли, ни стыда.
Но это жизнь пришла ко мне вторая,
а первая исчезла без следа.
Героиня Марковой честна и в каком-то смысле простодушна в проявлении чувств. Если она настроена возвышенно, она так и говорит, не сбивая пафоса. Подбирает, как сорную траву, сентиментальность, ранимость, тоску в том виде, в котором другие поэты стыдливо выбрасывают их из своих стихов. Поэтому все упреки в фальши и наигранности легко объяснимы. Причина, как кажется, в смелости поэта обнажать свою уязвимость, для одних привлекательную, для других
– раздражающую.
Я этот мир всегда любила.
Творились странные дела.
Во всём обыкновенном сила
преображения была.
Но как мне жить, когда не стало
тебя – куда ни посмотри,
и я с утра иду к вокзалу
и целый день сижу внутри.
Билет в кармане согреваю,
смотрю на круглых воробьёв.
Всё вижу и не понимаю,
зачем так много лишних слов.
Многие уже отмечали важность для Марковой Мандельштама, говоря о предыдущей книге стихов «Соломинка». Здесь тоже, помимо общей ориентации на поэтику, во многом подхватывается его понимание времени и памяти. Сюда можно отнести неосязаемость прошлого, угрожающий оскал воспоминаний. Например, у Мандельштама в «Шуме времени»: «Повторяю
– память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого»; у Марковой: «А что, если
память – обманка, ведет в никуда, подавая мне знак…», «Быть может, выходишь ты утром из дома / и смотришь на свет, открывая впервые / страницу
беспамятства или надлома…», «Хочу тебе присниться как утрата, / когда встаешь, а в
памяти — провал…», «В
беспамятство вхожу, переступив порог». И более развернутое описание сопутствующих беспамятству невзгод:
…Но если бы что-то хранилось и зрело,
всходило, росло, зацветало, тому
пришлось бы, как миру вокруг, оробело
беспамятство встретить, в огромную тьму
вступить, запинаясь о камни, коренья,
и слуха лишиться, и вкуса, и зренья –
надёжных опор под рукой не найти, –
простор, бестелесность, но боль ощутима
физически, если так необходимо,
в груди.
А в следующем стихотворении сразу:
Проснулась и не узнаю
ни комнату, ни жизнь свою…
Это мучительное состояние Герды, потерпевшей поражение, которая не только не смогла спасти друга, но и сама попалась в ловушку. Она осознает неправильность происходящего, но никак не может вспомнить, зачем она здесь и что именно идёт не так. Потому что не узнает времени.
Заводная кукушка сломалась,
и на память из детства осталась
жестяная волшебная стрелка –
часовая от старых часов.
Это ты, что ли, тут часовая?
Это я, что ли, тут часовая.
Я стою одноного на страже
в окружении рек и лесов.
Покачнуло ветрами направо,
и упала в цветущие травы,
где синеет мышиный горошек
в тонких ниточках чутких усов.
Повторяется также мандельштамовский образ времени как речного потока. В том же «Шуме времени» находим: «Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени <…> Там, где у счастливых поколений говорит эпос гекзаметрами и хроникой, там у меня стоит знак зияния, и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем, место, отведенное для семьи и домашнего архива. <…> Мы учились не говорить, а лепетать
– и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык». Маркова отвечает строчкой «Два разных языка / для будущего, что издалека / шумит…» А в первом стихотворении и вовсе ситуация, описанная Мандельштамом, воспроизводится:
Придумала себе пустое дело
и у реки стою оцепенело –
ни умереть, ни вновь произойти.
Здесь фраза «вновь произойти» опять-таки отсылает к «Она еще не родилась, / Она и музыка и слово…» Мандельштам, сидящий у потока времени и наблюдающий за ним, в отражении зеркального ледяного осколка предстаёт мальчиком Каем, который пытается выложить слово «вечность», но не может этого сделать. Мы же вместе с героиней приближаемся к нему, робко подсаживаемся и становимся соучастниками этого действия.
В отличие от «Соломинки», где главенствовала узнаваемая интонация поэта, нежная, грустная, трогательная
– по-разному её описывали,
– в этой книге появляются новые нотки. Где-то мелькает шпаликовское обаяние:
Как ты живёшь с такою красотой –
подумать страшно! – обморок, затменье.
А я хожу всё песенкой простой.
Быть песенкой и вовсе не уменье.
Как ты проходишь их сердца насквозь
и сколько в каждом оставляешь света?
. . . . . . .
Я тихий дождик, мелкий, словно взвесь,
а ты реки зелёные изгибы,
и за спиной твоей темнеет лес,
таится гибель.
Где-то неожиданная для общей тональности игривость:
Ещё так холодно в апреле,
а человек идёт – легко
одет. Но что я, в самом деле…
Пускай себе идёт легко.
Спешат куда-то пешеходы –
то впереди, то вслед за мной,
но Лета раздвигает воды
и пропускает в мир иной.
. . . . . . .
А я живу как дождик. Не сбылось
стать быстрым ливнем в середине лета.
. . . . . . .
Вступает хор и повествует:
ты вне трагедии не жив, –
скорей всего, не существую
и я без греческих олив.
Эти любопытные фрагменты, уводящие несколько в сторону от, казалось бы, выбранной поэтом определенной элегической интонации, чрезвычайно интригуют. Хочется узнать, будет ли дальше Герда напарником Кая в поисках утраченной «вечности» или сумеет выкарабкаться из тяжелого забвения, цепляясь за ту сторону своей натуры, которая говорит:
Я этот мир всегда любила.
Творились странные дела.
Во всём обыкновенном сила
преображения была.скачать dle 12.1
