ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Cергей Ким. ВО ГЛУБИНЕ ПЕЧАЛЬНЫХ КОМНАТ

Cергей Ким. ВО ГЛУБИНЕ ПЕЧАЛЬНЫХ КОМНАТ


(О книге: Давид Паташинский. Одиночество это такая комната. Стихотворения. М.: ТГ Иван-чай, 2016. IvanchaiPublishers).
 

Название книги мгновенно взволновывает и всю дорогу не выходит из головы. В нем, помимо прочего, слышится какая-то немного учительская интонация, которая звучит и в некоторых текстах: «Одиночество это такая комната…», «слова это такие неслышные существа», «сон это такое медленное вещество». Подобная конструкция, кажется, может подразумевать более глубокое знание предмета говорящим. Если смотреть шире, то это похоже на попытку завести разговор о сложном доступными словами. Причём позиция автора в таком разговоре амбивалентна: это одновременно и отстранённый экскурсовод, показывающий нам ту самую комнату одиночества, и как бы её обитатель, не покидающий её пределов. Примерно как если бы Вергилий водил нас по пустому аду, а затем для демонстрации очередного круга сам бы запрыгивал в какой-нибудь ров с малоприятной жидкостью, подставлял спину условным бичам и оттуда бы рассказывал о своих ощущениях, после чего невозмутимо выбирался бы, отряхивался и продолжал путь.

Сравнение с адом, может быть, не такое уж и бессмысленное: описываемое в книге пространство тоже устроено специальным образом, и время в нём пластично. Неслучайно так часто встречаются эпитеты «медленный» и «медлительный»: «медленное лицо», «медленный стакан», «воздуха медленная лафа», «сон – это такое медленное вещество», «глаза медленнее растений», «медленные стихи», «медлительная вишня», «медленный малахит», «медленный камертон», «солнца медленный ланцет» и др. И, поддаваясь этой всеобщей медлительности, герой закономерно задаётся вопросом: а не окаменеваю ли я сам в своей меланхолической задумчивости?

А мне всё кажется, что я камень,
я всё прислушиваюсь, есть ли во мне сердце,
лью на себя самую холодную воду,
чувствую ли, не знаю.


Или:

Тогда подойди и прикоснись ко мне своими руками,
своими ладонями, мягче лунного никогда.
Смотри на меня. Ты видишь меня или ты видишь камень,
по которому неостановимо струится вода?


Или:

Во мне растут гвозди, меня любят птицы,
мне страшно, почему воздух не хочет мной перепиться,
мне красно, почему солнце не улыбает меня утром,
мне горько, мне кажется, что я кукла.


В комнате необходимо постоянно проверять, жив ли ты всё ещё или уже окаменел (а может, превратился в куклу). Поэтому герой неустанно подвергает сомнению свою жизненность, он чрезвычайно пытлив, ему хочется попробовать всё на вкус: у него и воздух пьётся, «как ситро», и сон «едят, но с ним никогда не дружат», и январь можно съесть, и даже погрызть «его прозрачные города». Потеря же чувств, цвета и вкуса, будет обозначать смерть:

друзья мои, вы не поверите, я стал прозрачным,
сам иногда спрашиваю, ты что, transparent,
и чай у меня с малиной,
и болезнь, не приведи господь, такая

подходите ещё ко мне, люди,
говорите мне свои любимые книги,
нет мне больше цвета и вкуса,
нет меня в этом мире


От визуального представления комнаты действительно очень сложно избавиться. Причём она не висит в безвоздушном пространстве, а имеет определённый адрес — поэт сопротивляется эскапизму и пытается приобщиться к истории страны. Поэтому его размышления часто направлены на окружающую действительность, современные реалии, настоящее сквозь призму прошлого. И мир вокруг предстает неприглядным и пугающим.

Лампам нашим вольфрам заменён на рений.
Вокзальным неоном светя, молодая тварь
страны, потерявшей пространство, забывшей время,
находит на рельсах библию и букварь.


Комната расширяется до размеров целой страны или страна съёживается, умещаясь в комнате. Все люди становятся её невольными обитателями, но в этой коммунальной обстановке каждому одновременно тесно и одиноко. Это теснота ада, когда для очередного глотка воздуха приходится надавить на голову ближайшего соседа и немного его притопить. Наш Вергилий открывает нам, что все это время ров не был пуст, просто находящиеся в нём уже окаменели друг для друга.

Вчерашний день закат не помнит, во глубине печальных комнат
живут такие же, как я,
немолодые бедолаги, читают книги из бумаги,
чужой эпохи сыновья.


Такие обстоятельства остается лишь с удивлением наблюдать и фиксировать –примириться с ними равно невозможно, как и избежать их. И мы понимаем, что все эти люди не просто обитатели комнаты, но и ее пленники.

такая родина, что некуда бежать,
и пацаны границы сторожат,
горит в ночи неугасимый рений,
из горла вырывается катар,
и пасмурно, и чёрные сирени
цветут всю зиму, выпуская пар


Поэтический язык сборника специфичен, поэт, подобно своему герою, как будто пытается попробовать на вкус каждое слово, разгрызть его и посмотреть начинку, отсюда такое количество аллитераций, катахрез, повторов, внутренних рифм, сюда же примагничиваются цитаты и реплики на канонические тексты (больше всего подмигиваний получил, пожалуй, Мандельштам, самый яркий пример – стихотворение «Позабудь мою речь навсегда, промолчи говорящее слово»). Вообще, слово, как представляется, нередко становится для автора чем-то самодовлеющим. Бормотание, поиск созвучий, порой даже косноязычие могут неожиданным образом породить смысл, ценность которого от этого лишь увеличивается. Здесь как будто продолжаются футуристические эксперименты, преломленные уже через обэриутский опыт. Языковая игра представлена очень широко, особенно интересно разбиваются языковые клише.

Я говорю, слова не идут, а пляшут, смешные.
Топоток маленьких словных ног.


Здесь можно увидеть одновременно автоманифестацию и иллюстрацию приёма. «Топот слона» превращается в «топоток словных ног». В других текстах «вороний грай» становится «ворованным», снова разбивая наше речевое ожидание, а «бешенка» рифмуется с «башенкой» и при этом напоминает «беженку» и т.п. Так и слова-беженцы, жизнерадостными слонятами разбегающиеся от языковой нормы, находят приют в стихах.

Перебор слов как чёток, ориентация на само говорение в некотором смысле напоминает прустианское плетение, наматывающее пучок смыслов на эпизоды или образы, которые на первый взгляд могут показаться едва ли значительными. Таких повторяющихся образов, вокруг которых поэт кружится и которые он запаковывает в новые обёртки, мы можем наблюдать в стихах немало: виноград, пчёлы, колодцы, фонари и пр. кочуют из текста в текст.

Прустианская многословность, обаятельная, но убаюкивающая, до определённой степени отражается и на структуре самой книги. Она вмещает в себя большое количество текстов, пожалуй, даже слишком большое для одного сборника. Безусловно, это означает, что в ней много больших удач (как, например, трогательные «я сухарей тебе насушу, она ему говорила…», «Печальное», «алые капли осени на проспекте…» или очаровательная «Деревянная рыба»). Но это также означает, что есть и необязательные тексты, которые, кажется, безболезненно можно опустить, сохранив общую целостность и уменьшив неизбежно возникающую при сквозном чтении монотонность.

Впрочем, если рассматривать это издание не как очередную книгу стихов, а как определенный суммирующий итог (свойство, которым «очередная книга стихов», как неосторожно было сказано, несомненно, тоже обладает, но всё дело в степени), то и эта претензия снимается.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 236
Опубликовано 02 янв 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ