(О книге: Андрей Чемоданов. Ручная кладь. – М.: Воймега, 2016)
После выхода предыдущей книги автора прошло пять лет. Для Чемоданова это, наверное, нормальный темп: «Совсем как человек» (2004), «Я буду всё отрицать» (2011) и, наконец, «Ручная кладь» (2016).
С одной стороны, такая медлительность не может не подкупать. Глядя иной раз на маститых поэтов, которые ежегодно выдают по книге, хочется оставить чтение современной поэзии. С другой стороны, читатель вправе ждать от такого долго пишущего автора чего-то принципиально иного.
Сразу скажу, чтобы не откладывать в долгий ящик, а после исключительно «говорить о прекрасном»: самый слабый раздел нового сборника – любовная лирика «а может быть зай зай». Но в этом повинен не поэт, а читатель, который за последние двадцать лет (а то и более!) не видел ничего достойного в этом жанре. Только – «Миллион алых роз», только – «Плачет девочка в автомате».
Поэтому трудно воспринимать сюсюкания и сантименты от автора, который когда-то писал:
до чего же любить нескладно
до чего же оно не гибко
и не вовремя и накладно
нездорово и даже гибло
В целом, если говорить об этом разделе, то сводится он к двум строчкам: «ты думаешь что речь по пьяни / а речь конечно о любви…».
В 2014-м Чемоданов писал, «что изо всех искусств к поэзии ближе всего искусство престидижитации: маг берёт простые, банальные вещи, которые всегда на глазах и под рукой: карты, платок, монету, женщину. Одно неуловимое движение и – чудо. Их нет или они совсем в другом месте <…> так и поэт берёт обычные, пошлые слова, которыми мы пользуемся <…> как-то подтасовывает, передёргивает, выстраивает новый порядок и – вот оно – волшебство!»[1]
Чудо новой книги – принципиальная силлабо-тоника.
и на самой враждебной планете
нас пускали в любой ресторан
в социальных сетях в интернете
мы логинились ким и буран
Верлибрами, предваряющими каждый раздел сборника, напоминает о себе поэт, «который всё отрицал». Они и визуально выделяются – набраны курсивом. Но это не что иное, как призраки прошлого («собирались в компанию призраки / запотевший увидевши штоф…»).
С «Ручной кладью» появляется новый лирический герой Чемоданова. Даже внешне: вспомнить, каким был поэт в 2011-м году (с палкой-тросточкой, с длинными волосами, с одышкой[2]), и посмотреть на него сейчас (футболки с модными принтами, кожанка, короткая стрижка).
Если раньше это был маргинал, гуляющий по Москве, в которой «сердце своё раскрывает бутон дрожащий / каждую ночь расцветает говно-трава», то теперь можно говорить о новом герое с «арбатским классическим шиком»:
как хрустела земля в перочинном ноже
как плясали карбидные черти в бутылке
как ходили поссать меж гнилых гаражей
а не красные стены кремля и бутырки
Вроде бы все темы старые – Москва, Арбат, отец, «клоуны» и «герои», 1980-е, армия и т.д. – но мелькает нечто новое во всём.
Лирический герой Чемоданова проходит путь от маргинала до «хулиганчика» с ножичком или заточкой. Не хулиган, а хулиганчик – именно так. Дмитрий Артис писал об этом: «Он [Чемоданов] <…> всё ещё в подростковом конфликте отцов и детей…»[3]. Отсюда же – со всей бунтарностью и блатной романтикой («вырасту и стану хулиганчиком / обрасту статейной бахромой…») – выстраивается узнаваемая линия: Есенин – Рыжий – Чемоданов. Даже завершающая точка этого пути одинакова (по крайней мере, для лирического героя – и хочется надеяться, что только для него):
такая с бытием размолвка
но хватит пресмыкаться гад
ты помнишь покупал верёвку
пеньковую хоть на фрегат
<…>
и хватит быть таким унылым
и прекращай-ка эту дрожь
пенька прочна найдётся мыло
чего ты ждёшь чего ты ждёшь
Между тем, стихи этого «хулиганчика» набиты под завязку отсылками к Пушкину («прости пацан мне тупо одиноко / частично но я всё-таки умру…»; «я вас любил любовь ещё / осталась под пальто…»), Мандельштаму («мы никак под собою не чуем ни зги»), Есенину («старый старый смешной дуралей / кто-то скажет наверно гад же ты / все же знают живых людей / поимели стальные гаджеты…»), Маяковскому («крикнул пейте какао ван-гутена / а в ответ тишина…»), Кручёных («там где я был там дыр бул щыл»), Вертинскому («словно куры в авоську попали в глобальную сеточку / инстаграмом распятые в мокрых бульварах москвы…»), Малевичу («вот наступил тот день / чёрный что тот квадрат…»), Павленскому («сидим на красной площади / прибитые за яйца мы»).
Список можно продолжить. И все эти аллюзии и реминисценции, всплывающие в обаятельно-спонтанном бормотании лирического героя, расширяют заданный портрет «хулиганчика».
Отрицание себя (о котором опять же писал Дмитрий Артис) приводит как раз к маргинализации. Только если в 2011-м году это был осознанный выбор взрослого человека, то в 2016-м – уже лимоновская вечная подростковость.
я выблядок высоких сфер
я собираюсь на луну
дружок давай посмотрим вверх
и в небо скажем ну и ну
У Эдуарда Вениаминовича подростковость вырастает в нарциссизм и гигантоманию, а у Чемоданова – в самобичевание. Но, может быть, для человека, у которого контекстуально всплывают bdsm-игрушки («и пожалуйста спрячь поскорее подальше наручники / потому что они рядом с ихними штуками тьфу», «ты помнишь покупал верёвку // <…> и перед девушкою хвастал / насколько прочная она»), так и надо?
Невольные ассоциации с Дедом возникают ещё от того, что любовная лирика обоих поэтов («свистопляска похоти» – по Лимонову) строится на чувствах к юным особам? Но это уже тема, интересная литературоведению, а не критике.
извините мне мой луддизм
мне уже самому не верится
что я родом эпохи из
арифмометров типа феликса
Если раньше можно было угадать в текстах Чемоданова влияние Чарльза Буковски и разглядеть сериальную сцену с Доктором Хаусом, то теперь ориентир – отечественный модерн, постсимволизм, лучшие новаторские разработки поэтов Серебряного века[4].
Объясню на одном примере.
Чтобы побороть «гладкопись», имажинисты и футуристы экспериментировали с длиной строки, неологизмами и жаргонизмами. Есенин любил опоэтизировать бытовое слово. Тяжеловесные, неповоротливые, двусложные (а то и трёхсложные) слова мог с лёгкостью вставить в свой текст:
И не отдам я эти цепи
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
Молитвословным ковылем.
(«Запели тесаные дроги»)
Там, за млечными холмами,
Средь небесных тополей,
Опрокинулся над нами
Среброструйный Водолей.
(«Пантократор», 1919)
Похожие коленца проделывает и Чемоданов:
Будет что-то от песни про есть только миг
заугольной шестнадцатигранной попойки
(«если выдержу зиму то ради москвы…»)
я вас давно люблю без нареканий
и без намёков руку к вам тяну
из нашей нежитьплощади на крайний
пожарный вам верёвочка во тьму
(«я вас давно люблю без нареканий…»)
В итоге новый Чемоданов скорее похож на одного из героев последнего стихотворения Данилы Давыдова, у которого мир складывается из «хипанов, панков, торчков, левацкой молодёжи / актёров и второстепенных поэтов…» – и, согласно определению нашего героя, – «первостепенных, но живущих как второстепенные…».
_________________
Примечания:
1 О. Демидов. Арифмометр.Рец. на кн.: Андрей Чемоданов. Я буду всё отрицать. – М.: Воймега, творческое объединение «Алконостъ», 2011. // Сайт «Свободная пресса», 20 октября 2013.
2 Дмитрий Артис. Рец. на кн.: Андрей Чемоданов. Ручная кладь. // «Дети Ра», № 7 (141), 2016.
3Андрей Чемоданов, запись в Facebook от 20 сентября 2014 года.
4 Если мы не обрываем Серебряный век на смерти Блока и Гумилёва, а включаем в его рамки 1920-е годы.
5 Данила Давыдов,. «Так и живём» // Лиterraтура, № 84, 2016.скачать dle 12.1
