О стихах Андрея Ширяева [1]
I.
Печальный печенег
«И не было меня – мир пуст. Уж нет меня – мир полон». Эти слова Игоря Гора почему-то вспомнились мне, когда я размышлял о судьбе поэта Андрея Ширяева. Есть в том, что мы принимаем или не принимаем за Поэзию, некая тайна. До рокового выстрела в Эквадоре многие ли слышали о поэте Андрее Ширяеве? Едва ли. А потом все начали взахлёб читать его стихи – и восхищаться ими. Возникает вопрос: а почему поэт не был «открыт» раньше, когда он был ещё жив? Вопрос не такой простой, как может показаться на первый взгляд. Автор этих строк пересекался с Андреем Ширяевым на страницах литературного коллективного сборника ещё в середине девяностых, но тогда его стихи не обратили на себя должного внимания. И немудрено. В 2500-страничном трёхтомном сборнике «Мистерия бесконечности» затеряться было нетрудно. Ладно бы только я оказался тогда слеп. Другие поэты тоже не обратили внимания на стихи Андрея. Что же говорить о менее искушённых читателях?! Есть и другие причины. Стихи Андрея были разбросаны по вышеупомянутому трёхтомнику (составитель Дмитрий Силкан) врассыпную – и, может быть, поэт дал туда не самые убедительные свои произведения, хотя к тому времени у него уже вышел сильнейший сборник «Мастер зеркал».
Из этого напрашиваются сразу два вывода. Первый – назидательный. С самых первых шагов поэту желательно научиться давать в печать только самое лучшее. Это – трудно («пораженья от победы ты сам не должен отличать»). Второй вывод – пессимистичный. Я думаю, Ширяев – не последний поэт в русской литературе, которого откроют только после смерти. В стихотворении о Варшаве поэт называет себя «печальным печенегом». Но, думается, Ширяеву, как и Шопену с Моцартом, одинаково были подвластны как минор, так и мажор. Ширяев начинал как бард, великолепно владел гитарой, обладал хорошим голосом. Потрясающе работал с языком. В последние годы своей жизни он вынужден был по состоянию здоровья сосредоточиться всецело на стихах. Набранное на клавиатуре слово требует минимум физических усилий (зато максимум душевных). Авторская песня нуждается в зрителях, в то время как стихам в эпоху интернета достаточно творческого одиночества.
За последние годы от нас ушло много первоклассных поэтов. Со многими из ушедших я общался и дружил. Но, пожалуй, только применительно к одному человеку – Андрею Ширяеву я слышал это стремительное определение – «гений». Причём так говорили самые разные люди, в том числе и те, чей поэтический дар не слишком масштабен. В лице Ширяева мы видим русского человека в своей эстетической завершённости: ничего слишком; все жизненные рецепторы одинаково чувствительны. И, вместе с тем, это был человек со своим особым вкусом к жизни.
II.
Случайные неровности Вселенной
Андрей родился в Казахстане, долго жил в Москве, затем неожиданно переехал в Эквадор, где и прожил последние 13 лет своей жизни. Его самоубийство было своего рода актом эвтаназии неизлечимо больного человека. Он уже не мог без посторонней помощи спуститься, например, со второго на первый этаж собственного дома. Хотя существует некий диссонанс между его стихами и способом ухода из жизни. Ширяев писал акварельно, «полутонами», но при этом мог неожиданно в любой момент выйти на самую пронзительную интимную или философскую ноту. Его синтетический стиль сочетает в себе «прекрасную ясность» и непосредственность и суперсовременные сюрреалистические и модернистские элементы. Такой стиль требует гармонической эстетики, поскольку впечатление создаётся всем стихотворением, а не его фрагментами. Вместе с тем, Андрею Ширяеву удавались длинные произведения вроде «Бесконечного письма», стилизации. Стихи Ширяева пестрят историческими параллелями, реминисценциями, «воспоминаниями о будущем»:
…и сражение роз неизбежно, и злой лепесток
в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан,
и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,
погружая в остывшую кровь деревянные весла.
Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц
даже зимние звезды и мята вина не остудит,
бормочу, отражая зрачками осколки зарниц:
будь что будет…
Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать
об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий?
Одиночество пить, как вино, и вином запивать
одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.
Говори мне: кому – я? Зачем я на этих весах?
Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне?
…а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах
слишком поздно для жизни.
У французского писателя Барбе д’Оревильи, современника Гюго и Готье, на стене висел девиз жизни: «Слишком поздно!» Это не помешало ему прожить долгую жизнь. Но Барбе никогда не уточнял, что именно «слишком поздно». «Слишком поздно для жизни», – говорит Ширяев. Есть люди, невероятно одарённые от природы, которые легко реализуют себя и вне поэзии. Потому что для них поэзия – везде. Одним из таких людей был Андрей.
Три истины: огонь, вода и глина.
Гончарный круг. Весь август у порога
темнела перезрелая малина
и тоже принимала форму Бога.
Я слышал музыку. В привычном гаме
и топоте на школьных переменах
звучали голоса за облаками
каких-то духовых, каких-то медных.
Не зная обо мне ни сном, ни духом,
вода в природе двигалась кругами
весь век, пока я становился слухом
и круг вокруг оси вращал ногами.
Поэзия – это тщательная настройка души и звука. Бывает, что такая настройка словно бы дана человеку изначально, и космос просачивается в его душу сквозь темя. В лирике Андрея Ширяева много музыки, философии и эзотерики. А ещё в его стихах много жизни. Переживая – осмысливаешь. Невзирая на долгую жизнь в Латинской Америке, у Ширяева – самое что ни на есть «европейское» мироощущение. Это романтик, вроде Сент-Экзюпери, нашедший в жизненных приключениях «и жизнь, и слёзы, и любовь». Он всегда на острие постижения – невероятно цельный человек, монолит. В нём слилось много разнообразных щедрот природы, и все эти дары он умел превращать в поэзию. Ширяев – не расщепляем, геометрия его образов – не линейна. Он задыхается в словах… объясняется в любви безнадёжно больному миру. Он умел сочетать в себе «еретическую простоту» с «цветущей сложностью». Наверное, так писал бы Пушкин, живи он в 21 веке. «Всё во мне и я во всём» – эти тютчевские слова как нельзя лучше подходят к лирике Андрея Ширяева. Нестандартный уход из жизни только усилил интерес к его жизни и творчеству. Поэт пишет, что это мир покончил с ним:
Так и будет. Вымокнет сирень,
смолкнут скрипки, выгорят обои,
и поманит пением сирен
этот мир, покончивший с тобою.
III.
«МАСТЕР ЗЕРКАЛ»
Каждый поэт порой «проговаривается о себе в собственных строчках. О своих началах, о своих особенностях. Я думаю, что название одной из ранних книг Андрея Ширяева – «Мастер зеркал» – замечательно рассказывает нам о его стиле письма. Слог поэта порой почти ленив, словно южноамериканская жара. Но есть неумолимость слов, ритма, рифмы, свободно перетекающая в неумолимость жизни как законченного произведения. Жизнь словно ураган слизал – не стало мастера зеркал. И вот, в качестве мастера зеркал, Андрей Ширяев словно бы «выпорхнул» из этого знаменитого стихотворения Георгия Иванова:
1
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
2
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...»
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но всё равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Так или иначе, подробности Андрея Ширяева восходят к выше процитированному стихотворению Георгия Иванова. Поэт – это всегда феномен языка, необыкновенной лингвистической одарённости. Он выбирает наиболее точные слова для выражения своих переживаний. Андрей Ширяев – поэт для гурманов слова. Он не срывается на крик, не бьёт в социально-гражданский набат, его лирика плавна и многовекторна. «Эзотерика Ширяева не герметична, а распахнута в жизнь, и там всё это переплавляется в поэзию», – так отозвалась о лирике Ширяева поэт-мистик Светлана Максимова.
Лично мне у Ширяева больше нравятся длинные стихи, интонационно чем-то напоминающие «Евгения Онегина». Вместе с тем, у Андрея это не проза, которую зарифмовали, не роман в стихах, как у Пушкина, а самая настоящая подвижная (и подвижническая) лирика. Какие обычно возникают вопросы по поводу длинных стихотворений? Хватит ли у автора энергетики выдержать высокий уровень повествования на большом протяжении? Если такого внутреннего напора, помноженного на мастерство, хватает, большое произведение предпочтительней маленького. У Ширяева часто протяжённый монолог строится как диалог с самим собой. Возможно даже, что автор писал подобные стихи не сразу, а «в несколько присестов», каждый раз входя в «новую реку», но умудряясь сохранить тон и нить повествования. Мне кажется, это тяготение к «бесконечному письму» нравилось и самому Андрею. Как нечто совсем «не бардовское», в современном понимании слова, и, вместе с тем, расширяющее «барда» до рапсода. Поэт отвергает иронию, оставаясь, тем не менее, умным и самоироничным. Неочищенный поток сознания. Завораживающая музыка сердца. В таких стихотворениях, как «Набросив парус, точно грязный плед, на плечи…» или «Светает. Океан перебродил…» идёт всерастворенье – сна во сне, жизни – в смерти, любви – в разлуке. Воистину, мастер зеркал!
IV.
В Трансильванской глуши
Когда речь заходит о поэзии Андрея Ширяева, есть много никем не исследованных тем. Например, Ширяев и музыка. Ширяев и родина. Космополит и патриот. Лирика Андрея Ширяева ждёт влюблённых в неё исследователей. А мне, пожалуй, пора закругляться. В заключение хочу порадовать вас не публиковавшимся ранее стихотворением поэта о добровольном изгнании, которое он посвятил Иосифу Бродскому:
Ухожу со стаей журавлей.
Коли нищ, откуда взяться страху?
Я, прощаясь, родине моей
Отдал заготовленную драхму.
Пусть мой грех останется молве,
Что винит меня в непостоянстве.
Римский прах под ней или славянский,
Всё равно кладбищенской траве.
Оглянись, задумайся, моя…
Помнишь ли последнюю вечерю,
Где галдящим бисер пел Боян,
Лик вонзив в пространствие над чернью?
И, когда по площади слепец
Уходил, то, тешась безыскусно,
Полоснул ножом по жилам гусли
Кто-то в веселящейся толпе.
Гарь твоих немыслимых балов
Воспаляет сомкнутые вежды.
Мне тобой оставлена любовь,
Но без веры, как и без надежды.
Всё возьмёт любой, кто попросил,
Но уж это верно не отнимет.
В час, когда больное время минет,
Воспарят двенадцать белых крыл.
В судный день под карканье трубы
Обвинят нас равно и без толку,
Но тебя – квириты и рабы,
А меня – стихи мои, и только.
Что ж, гляди, наверно, веселей,
Долго ли прощаться собираться?
В ножны неба падают двенадцать
Обоюдоострых журавлей.
Андрей Ширяев словно бы переадресовывает «Письма римскому другу» самому Бродскому, в свою очередь, называя его своим «римским другом». И речь тоже идёт о родине, о расставании как добровольном изгнании… На родине Ширяев не захотел довольствоваться малым. А большего Россия предложить ему не смогла. Вот он и уехал, ещё не зная, что уезжает, в сущности, навсегда.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 См. также: Павел Басинский. Самоубийство как сенсация. // Лиterraтура, № 7. См. также: Андрей Ширяев в «Лиterraтуре»скачать dle 12.1
