(О книге: Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940– 1980-е): Коллективная монография / Редакторы и составители: И. Кукулин, М. Майофис, П. Сафронов. – М.: Новое литературное обозрение, 2015)
Реальная жизнь советского государства и общества практически не изучалась в Советском Союзе и представляла собой, с одной стороны, привычную данность, к которой население с трудом, но приспосабливалось, а с другой – загадку, непонятную никому. Школа не была исключением.
Есть стойкая легенда, будто генсек Андропов сказал: мы не знаем страну, в которой живем. Он, разумеется, этого не говорил, потому что это была правда. Создав легенду, люди подсказывали руководству, о чём оно должно было думать, в чём признаться народу. Но приказ генсека был прямо обратным: усилить пропаганду.
Так называемое коммунистическое воспитание подрастающего поколения поглотило огромные ресурсы и необъятное время. Вся работа советской школы была направлена на выполнение завета Ленина «Учиться коммунизму!» Абсолютно вся, а не только внеурочные мероприятия или изучение предметов гуманитарного цикла. Математика с физикой точно так же служили марксизму-ленинизму, как история с литературой. Идеологи требовали: «По своему сознанию и поведению воспитанники советской школы должны стать коммунистами». Так начинается типичное учебное пособие: В. И. Пирогов «Формирование личности старшеклассника советской школы в процессе общественно-политической деятельности» (Л.: ЛГПИ им. Герцена, 1980). А знаменитый педагог Василий Сухомлинский высказался еще страшней: «Мы стремимся, чтобы коммунистические идеи стали для каждого подростка священными и нерушимыми, чтобы они превратились в узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав сердца».
Но возникало неразрешимое противоречие. Государству нужны не только «коммунисты», иначе говоря – покорные подданные. Ему нужны и знающие специалисты тоже. Но для получения настоящих знаний ученики выполняют завет не Ленина, а Канта, который провозгласил: «Sapere aude!”», то есть «Имей смелость думать своей головой!». Тех, кто думает своей головой, нельзя связать «коммунистическими узами», и с этим ничего не поделаешь.
Советские идеологи никогда не признавали это противоречие вслух, но должны были его решать. Неудачи советской школы они тоже не признавали, но школу постоянно перекраивали. Последняя советская школьная реформа 1984 года была шестой за тридцать лет.
Попытки разрешить неразрешимое противоречие вынуждали партийную власть допускать в несвободном обществе элементы творческой свободы. Появлялись особые образовательные зоны, эксперименты, проекты – «острова утопии».
Выдающиеся образовательные победы и трагические конфликты, к которым приводило существование островов свободы в океане несвободы, – все это исследуется в монографии на богатейшем материале, строго научно, без публицистического пафоса, но очень увлекательно.
Все мы, кто постарше, прошли советскую школу. Это наш неизбежный опыт, для многих травматичный, а для немногих – окрыляющий и творческий. Эти немногие учились в специальных школах, прежде всего математических.
Поразительную историю возникновения и драматическую историю существования математических школ исследуют в книге Илья Кукулин и Мария Майофис. В середине 50-х годов партия взяла курс на изъятие детей из семьи в интернаты и подготовку школьников к рабочим профессиям. Политические цели этой авантюры власть объясняла до странности откровенно: детей легче подвергать идейной обработке в условиях закрытого заведения, а родители будут больше трудиться. Но – вот парадокс! – присягая в верности этому партийному решению, ведущим физикам и математикам удалось воплотить в жизнь совершенно иной замысел: создать специальные физико-математические школы. Они становились островами свободы и независимого мышления, а тем самым «в советском контексте приобретали вполне оппозиционный смысл» (с. 213).
Еще один невероятный парадокс советской школы исследовал Дмитрий Козлов в главе «Неофициальные группы советских школьников 1940–1960-х годов». Страшась любого самостоятельного объединения детей, тем более секретного, стремясь выявить и уничтожить любой неподконтрольный кружок, школа постоянно ставила в пример ученикам подпольную борьбу, героизм подпольщиков. Как, например, в программных романах «Мать» и «Молодая гвардия». Самые смелые, честные, простодушные дети с приключенческой жилкой и мечтой о геройском действии, наслушавшись рассказов о подполье, начинали думать о том, как свергнуть советское самодержавие. Играли в подпольщиков. Многие ли? – неизвестно. Известно только о тех, чья игра переросла фантазии и привела наивных борцов в тюрьму. Дмитрий Козлов опирается на рассекреченные документы КГБ Литовской ССР, хранящиеся в фонде особого архива Литвы. Он выявляет две основы детской подпольной борьбы: серьезно-политическую и авантюрно-игровую. «В основе деятельности неофициальных политических объединений лежали политические по своему смыслу переживания: сочувствие жертвам политических событий, осознание необходимости национальной независимости, понимание лживости и фальши официальной пропаганды» (с. 474). Но не менее важной была игра: «Игра в рамках альтернативных компаний становилась попыткой психологической компенсации чувства несвободы» (с. 481). За глоток свободы юные подпольщики платили полновесным сроком.
Утопия «коммунарского движения» оказалась столь же парадоксальной, хотя тут и намека не было на подполье и протест. Наоборот, это было одобренное властью движение «пионерского актива». Коммунары хотели делать именно то, чего требовала, как им казалось, советская идеология: воплощать в жизнь коммунистические идеалы, приближать светлое будущее, занимать активную жизненную позицию, помогать людям и производству. Где тут, спрашивается, основа для трагедий и конфликтов? Разве не этого требует коммунистическое воспитание? Нет, не этого. Дарья Димке в главе «Юные коммунары, или Крестовый поход детей» выявляет неизбежность столкновения коммунарской утопии с обществом двойной морали. Пионеры-коммунары, точно так же, как юные математики в специальных школах, начинали думать своей головой, а значит, ясно видели роковое расхождение между советской риторикой и советской практикой. Они кидались исправлять систему, то есть спорить с учителями, и кончалось все это горьким разочарованием и страстным протестом. Хотя и не тюремным сроком.
Евгений Ямбург рассказывает в послесловии к книге, что ему известны три варианта судьбы юных коммунаров: либо они стали ниспровергателями режима, либо превратились в «прорабов перестройки», либо сохранили ностальгическую верность идеалам пионерского детства. Но все они творческие люди, потому что их духовное становление прошло на «острове утопии».
В главе «Сердечное слово и республиканский уровень: советский и украинский контексты в творчестве Василия Сухомлинского» Александр Дмитриев рассматривает парадокс педагогической судьбы Василия Сухомлинского: «Исследователям советской педагогики предстоит найти ответ, почему в середине 1970-х гуманистические – и явно оттепельные – постулаты Сухомлинского, пусть и в несколько приглушенном виде, были признаны и одобрены на самом верху, а гораздо более созвучные сусловской идеологии охранительные тексты его оппонентов признаны несвоевременными и отодвинуты идеологической авансцены, несмотря на карьерный успех их авторов» (с. 344). Лично я, честно говоря, загадки не вижу, а вижу в постулатах Сухомлинского полное соответствие сусловской идеологии. А то, что в середине 60-х годов его подвергали критике за «абстрактный гуманизм», объясняется, по-моему, тем, что своя своих не познаша. Сухомлинский был умнее и гибче других учителей-пропагандистов, он полагался не только на приказ и дисциплину, но и на манипуляцию чувствами детей. Но и ему не удалось превратить коммунистические идеи в неразрывную цепь, которая сковала бы сердце.
На «островах утопии» советская педагогика пыталась решить вечную педагогическую проблему, пишет Евгений Ямбург, «обеспечить координированный рост свободы и ответственности личности» (с. 625). В условиях несвободного общества это было невозможно. Но доблестные усилия выдающихся педагогов задавали вектор, который нам необходимо осмыслить сегодня: вечная педагогическая проблема потому и вечная, что встает перед каждым новым поколением.
Монография «Острова утопии» – важный вклад в это осмысление. Обсуждая возможных адресатов книги, руководитель проекта Мария Майофис в интервью «Книжному клубу» высказалась очень сдержанно: «Мы думали о трех профессиональных группах: во-первых, об историках, занимающихся советским периодом, во-вторых, о практикующих педагогах, наконец, в-третьих, об историках педагогики и образования».
Я бы сказала иначе: эта книга будет интересна всякому думающему человеку, который хочет понять нашу историю и увидеть педагогическую перспективу.
…Которую сегодня, увы, мы никак не можем разглядеть.
скачать dle 12.1