(О книге: Лена Элтанг. Камчатка полночь. – М.: Рипол Классик, 2015)Лена Элтанг – русскоязычный прозаик, живущий в Вильнюсе, отмеченный вниманием как критиков, так и читателей за пределами литературного сообщества. Её новая книга стихотворений стала неожиданностью, появившись после долгого перерыва (дебютный сборник «Стихи» вышел в 2003 году, за ним – «О чём пировать» в 2007-м). На титуле «Камчатка полночь» нет уточнения «Избранное», но хронологический охват текстов – больше десятка лет. Многие из них мы читали еще тогда, на заре двухтысячных, когда Лена входила – точнее, врывалась – в литературный процесс – со всей своей диковинной иностранщиной, иноязычным флером, необычными, притягательными стихами.
Вообще, мы были тогда уверены, что Лена – поэт. И все на то указывало – до тех пор пока в 2006 году не вышел первый роман Элтанг, «Побег куманики». Затем второй, подтвердивший твердость намерений автора. Затем третий, четвертый. А стихи как будто надолго закончились.
Есть авторы, для которых переход от поэзии к прозаическому тексту выглядит в той или иной мере пустяковой условностью, но их немного. Поэзию и прозу обслуживают разные музы. И если древние греки об этом задумывались мало, Лена Элтанг определенно из тех, для кого этот межведомственный переход приравнивается к увольнению по собственному желанию, причем не самому дружелюбному – с обходным листом, с надрывными увещеваниями, с потерей стажа, с необходимостью начинать все с нуля. И дело отнюдь не в неизбежной смене круга собутыльников, в смене референтной группы, образцов и последователей. Отказываясь от лирики, прозаик выводит из фокуса лично себя. Собственные переживания теряют вес, уходят в тень, их замещает внешняя фабула, насыщенная жизнь персонажей, и этот процесс затягивает автора настолько, что творческий акт работы с одиночным стихотворением на фоне работы с целым романом полностью лишается смысла.
Тем интереснее попытаться понять эту новую книгу Лены Элтанг – для кого и как звучат сегодня ее тексты.
На первом слое для неискушенного читателя – по-прежнему выраженный космополитизм, лексическая и географическая пестрота. Персонажи Лены Элтанг обнаруживают себя в Италии, Литве, Южной Америке, Греции, Франции – где только не. Лена родилась в Ленинграде, выросла в России, но давно и прочно живет в Европе. В ее жизни, как и в ее текстах, смешались:
три клошарские гроша
три еврейские таланта
три халдейских адаманта
три славянские шиша
Это всегда окрашивало словарь Элтанг и расширяло территорию её стихов: нищая юность в Париже, свидание в Венеции, рай в индийском шалаше. Но за минувшие годы географической чуждости все же поубавилось: у каждого читателя, худо-бедно, завелась своя Венеция, реальная или списанная с ленты Фейсбука, и можно наконец смотреть сквозь чужеземность – глубже в текст.
Если говорить о формальной стороне (предположим, мы смотрим глазами читателя, впервые открывающего для себя стихи Лены): помимо иноязычных заимствований, для поэтики Элтанг характерно сочетание точных рифм с почти полным отказом от прописных букв и знаков препинания. Я с удивлением узнала недавно, что этот прием по-прежнему считается у некоторых читателей приметой экспериментальной поэзии. В начале двухтысячных, во всяком случае, это смотрелось относительной новинкой и ассоциировалось скорее с модным на тот момент «вавилонским» верлибром. Но стихи Элтанг от верлибра удалены максимально. Большинству ее текстов присущи жесткий ритмический каркас, ювелирно точная озвучка рифмованных окончаний. Как будто сделано все, чтобы читатель смог правильно расставить смысловые акценты без костылей традиционной орфографии, смог разобраться в смысле фразы, не отвлекаясь на препинание. И вместе с тем – все для того, чтобы смутить актера, вздумавшего спонтанно прочесть текст с табуретки.
Отказ от графических средств эмоционального выражения сам, разумеется, служит графическим средством эмоционального выражения. Если свериться со старыми публикациями, мы увидим, что некоторые стихотворения Лены выходили когда-то с полным набором прописных и запятых. Все это отсеялось со временем, как отсеялись заглавные в беглой интернет-переписке. Автор уверен, что будет понят и так – тем более, этот формат хорошо обкатан на читателях блога Лены на livejournal.com, где стихотворные тексты перемежались с повседневными заметками и в своем роде уравнялись с ними по принципам форматирования. Собственно, эпистолярный жанр Леной Элтанг вполне разработан, все ее романы за исключением нескольких страниц составлены из дневников или писем персонажей, да и нет ничего ближе к персонажу по имени «автор», чем его комментарий – порой комплиментарный, порой колкий. Так и в стихотворении – стертая эмоциональная составляющая текста как будто лишает текст избыточного пафоса, убирает вес, придает сиюминутность, даже что-то от
bon mot, но и обеспечивает читателю некоторую дополнительную работу.
Впрочем, Элтанг не ставит простых задач перед читателем. Взять хотя бы названия текстов на иностранных языках – без намека на перевод. Взять, наконец, содержание тех же текстов, где среди действующих лиц – герои античности, писатели прошлого, персонажи настоящего со всей житейской атрибутикой, трудно узнаваемые и мало постижимые. Автор как бы говорит: если вам очень нужно, по-настоящему нужно
понять, вы погуглите. А на нет и суда нет.
Так же, без расшифровки, в формате «как есть», в текстах Лены мы встречаем отсылки к приметам и обрядам самых разных народов. То, во что верят люди, о чем они говорят друг с другом внутри национальной или территориальной группы – пласт родовых поверий, суеверий и традиций, намоленный, наполненный опасениями и предосторожностями, передаваемый изустно или письменно – похоже, эта тема завораживает Лену настолько, что проявляется во многих ее текстах, стихотворных и нет.
пчелы ваш хозяин умер! я стучу по улью палкой
мы с ним ладили как будто – был он пьяница и мот
оставайтесь жить со мною мне орешника не жалко
только чур меня не жалить и делить со мною мед
ну уж нет – гудят из улья – мы жилье свое закроем
место смертное покинем ивняки и сквозняки
завтра мы уйдем отсюда золотым черненым роем
ты у нас как на ладони нам с тобою не с руки
ты не холоден ни жарок слишком легок слишком ярок
вот и бьют тебя мидяне персы властвуют тобой
ты любить нас не сумеешь мы ведь тоже не подарок
нас не всякий может холить ведать может не любой
Велика ли вероятность того, что читатель знает без подсказок: у жителей британских островов принято сообщать пчелам о смерти хозяина? Внимательный
– поищет и, возможно, найдет. Невнимательный
– скорее всего, перелистнет и двинется дальше. В конце концов, общий тематический строй книги доступен любому: пронзительные картинки детства, взрослая неустроенность и богемное кочевье, фотографические зарисовки счастья и горечи, портреты любимых.
Такая позиция автора может показаться высокомерием, неким интеллектуальным форсом. Можно было, в конце концов, написать три главы комментариев, сделать добросовестные сноски. Но я предпочитаю думать об этом принципиальном умолчании как о признании за читателем определенного (необходимого) культурного уровня, а еще – как о признаке быстрого перехода, о движении – дальше, дальше, быстрее – от вязкой детализации, от ненужных подробностей. Да, Элтанг пишет свой собственный словарь. Показывает, каков мир ее глазами. И вкрапление иностранных слов, незнакомых историй, топонимов, плотнейший поток аллюзий – всего лишь часть постоянной палитры автора, живущего в межъязычном контексте. Не всегда легко атрибутируемые, но очень достоверные краски. Характерно и то, что вместо внутренних характеристик персонажа мы часто видим у Лены – цвет, колорит, действие. Листаем стихи – будто прохаживаемся по картинной галерее. Натюрморты, пейзажи, портреты, жанровые сценки. Вот картина, вот подпись под ней. Если хотите, можно позже свериться с энциклопедией.
<...>
светать
вот-вот начнет, чердачное окно
не затворили на ночь, и к утру
нам холмик намело на одеяло
Или:
накупи мне чулок для веселья
полосатых чухонских чулок
на сенной у торговки и водки
а не хватит оставим в залог
сапоги – и в невидимой лодке
поплывем вдоль ограды смеясь
поплывем босиком вдоль канала
полосатую бязь окуная
в голубую февральскую грязь
В этой картинной галерее – много образов Петербурга (а, может быть, мифа о нем?). Лена, пожалуй,
– наиболее петербургский из всех непетербургских поэтов. Замешанная на черной невской воде, выросшая на кислом чухонском хлебе (однако стиль заразен), Элтанг от Петербурга бесконечно отталкивается и тяготеет к нему, уезжает и принадлежит. Самые нежные стихи Лены восстанавливают ее ленинградское детство – мир осязаемый и щемящий своей опосредованной достоверностью, как старая фотография на стертых обоях в беглом вечернем свете.
ледяное горлышко лазейка
из густой полуденной слюды
затерялась мокрая копейка
клейкая от содовой воды
расписной ветрянкой занедужив
целый день глазеешь из окна
как полощут плеть соседских кружев
сквозняки колодезного дна
Другие города и страны, другие наречия и времена – это не просто внешний мир как объект наблюдения. Это мир, автором ассимилированный, через себя пропущенный и используемый как строительный материал для текста. Автор как бы находится в постоянной перекличке с другим временем, другой реальностью, события и подвиги которых оказываются мерилами для сегодняшних персонажей. Элтанг то и дело уподобляет своего героя какой-нибудь персоне прошлого – античному деятелю, мифологическому персонажу, богу. Чтобы описать героя, Лена призывает эпитеты. И этим ее стихи близки к живописи, они называют и показывают, аллегория — уточняет, уподобление – клеймит.
сухого листа беспризорней
белее браминских быков
острее осоки озерной
ты раньше то был не таков
а нынче прилюдно ль келейно ль
смиряешься инок елейный
не помнящий прежних оков
и больше не хочешь стихов
все нынче вполуха вполслуха
в кофейне листаешь ли сухо
полотнища черновиков
как список ессейских полков
лежишь ли угольным наброском
глядишь ли раскосым подростком
улиссом своих пустяков
тебе ли гонять женихов
При этом характерный для Лены прием – выход за пределы реальности конкретного персонажа, смешение лексических и семантических пластов. В общем замесе оказываются античность и современность, Улисс и браминские быки, Индия и Карфаген:
что теренций ноет сердце пусто в прежних погребах
так божественно вертеться и остаться на бобах
завывает третаюга мир уменьшился на треть
навестить в афинах друга или дома умереть?
Подобные тексты вызывают у читателя минутное замешательство. С одной стороны, опыт чтения стихов Лены Элтанг подсказывает: прототипом Теренция мог быть кто-то из ныне живущих, кого автору по каким-то причинам не хочется называть, и тогда текст не расшифровать вовсе. С другой стороны, можно читать это стихотворение как жизнеописательное. Ведь мог поэта заинтересовать и сам Теренций, человек пишущий, а принадлежащие к литературному цеху – постоянные обитатели, адресаты и собеседники стихов Элтанг, это важная для автора тема. Занятен и сквозной сюжет нескольких стихотворений: прозаик сочиняет стихи о том, как он пишет прозу. Маркером этой темы Лене служит «капитан» – пришлый персонаж из прозы.
что ты все пишешь заточник в постылой квартире
терпишь ли бедствие ищешь ли букву в законе
или маячишь мишенью в божественном тире
вечно душа нараспашку на темном балконе
прежнюю утварь сочти я перечить не стану
олово слов часовой серебрящийся пояс
лезвие сунь под язык передашь капитану
должен сбежать капитан я о нем беспокоюсь
А через несколько десятков страниц:
написан побег капитана закончена третья глава
дырявую тень от каштана с утра принимает трава
в ней нет ни орехов ни листьев но есть обещанье – и свет
катается зверем пятнистым
в неверном ее веществе<...>покуда несет капитана на родину жук-плавунец
и близок конец испытаньям и повести близок конец
Любопытно, что в романе «Картахена» капитан наконец появляется. Автоцитаты – излюбленный прием Лены. Здесь уместно вспомнить о том, что автор
– по собственному определению, «хомо играющий», и разворачивать вокруг читателя сложную сеть внутритекстовых перекличек
– дело, вероятно, увлекательное само по себе.
Однако больше, чем игрой с читателем, Элтанг в стихах занята тем, что оценивает
– дела, обстоятельства, поступки и помыслы своих героев. Как мы уже заметили, ее мужские персонажи то и дело оказываются в сравнении с героями прошлого. К иным из них, особенно к товарищам по литературному цеху, лирическая героиня готова быть снисходительной.
твои заморские пожитки заполонили чердачок
в тринадцатом арондисмане в весеннем месяце нисан
где я с тринадцатой попытки попав сардинкой на крючок
живу с орешками в кармане и с ветерком да ты и сам
поиздержался пали кони но вот приехал и – виват
садись на пыльный подоконник свои обиды забывать
При этом собственный внутренний мир лирическая героиня описывает мало. Ее чувства передаются через то, что происходит вовне и сейчас, это позиция наблюдателя, пишущего заметки. Переживая каждую секунду, автор находит в ней для иллюстрации событий статичные и динамичные элементы. «Рыбы стоят», «ветер падает», «мы молчим». Молчание – частый гость в текстах Элтанг. Молчание напряжения, вызревание действия. И – переход к этому действию.
Чем крупнее действие, тем больше уважения выказывает ему автор. Страсть, горечь, обида, призыв, насмешка – Лена называет или обозначает эти эмоциональные векторы, как бы признавая за ними силу, право управлять персонажем. Это сильное чувство, которым движется сюжет: экспансия, слияние, поглощение, разрушение. Лучшие персонажи Лены не просто уподобляются античным героям, они ведут себя, как некогда вели себя избранные всех эпох – нет, выше, как некогда вели себя бессмертные. Безжалостные, увлеченные, плененные, ослепленные страстью, уходящие в путь.
зовешь щенка идешь на берег
(мостки теченьем унесло)
у нас смешное ремесло
в него никто уже не верит<...>и только дикое пленяет и лопоухое влечет
«Дикое» и «лопоухое» – это живое и игривое, непосредственное, не лживое, еще не прирученное вовне, за которым следит внимательный взгляд – владельца, охотника, поэта. Именно себе поэт оставляет позицию критика. Спутники его ведут себя дико, лопоухо – да как угодно, лишь бы красиво. Персонажи Элтанг – небожители, богемные, нарушающие, мало приспособленные к жизни, делящие с лирической героиней простой и неустроенный, невзаправдошний быт. Вот типичный портрет:
в халате из лунного света
на кухню идешь за вином
на кухне находишь поэта
стоящего рядом с окном <...>
он тихо царапал табличку
оставив хозяйку одну
поэты не входят в привычку
но ходят смотреть на луну
стоят на манер диоскура
накинув твою простыню
светлее паросской натуры
в упрек восходящему дню
весна говорят тебе лена
а мы только пишем да пьем
в парадном воды по колено
и мы никогда не умрем
Герои непарные, скорые на любовь, тоскующие о сближении: «
спохватишься: гляди, дружок, гляди, / кого я здесь еще не целовала, / изидиным лоскутным покрывалом / кого здесь не дразнила, погоди / в любимые проситься, их навалом, / в другом беда, друзей как не бывало. / la vie privee с гвоздикой на груди, / публичная, как клятва аннибала». Воспеваемые безупречным изящным слогом, сразу готовые к вечности – но смертные, конечно, смертные. И тем не менее, неосуществимая мечта для них, невыполнимая миссия – зажить «по-людски» («и зажили с еленой по-людски», далее – «и заживем с тобой вдвоем а значит по-людски»). Значит – как все, как простые? как парные? Не пишущие? Счастливые? Покамест же живут они так: «
всё как зимой и даже пуще мы пропадаем ни за грош / и длинный хлеб уже надкушен пока из лавочки идешь / и кофе выбежав из джезвы подсох сиенским ручейком / и не найдется свежих лезвий и черновик лежит ничком». И точнее: «
как если бы мы жили черновик / в предощущеньи чистой половины».
И если подобный модус существования несколько устарел, то автора это, кажется, ничуть не волнует. Жить в мифе, создавать миф – чтобы сохранить? Возвеличиться? Нет, скорее миф – как отметка удовлетворительного масштаба.
Здесь, кажется, Лена отвечает сама себе:
и вспомню еще по сусекам скребя
науку погибшей столицы:
делиться всегда самому на себя
и больше ни с кем не делиться
За «погибшей столицей» стоять может что угодно. Переживший себя Рим, исчезнувший Петербург, разрушенный Карфаген. Столица погибла – выходит, наука на пользу не пошла. Но достаточна ли гибель как повод к отступлению от принципа гордого одиночества? Для лирической героини и для окруживших ее – гордых, насмешливых персонажей.
Возможно, мы подходим к чему-то важному в понимании текстов Элтанг. Мифологизация, обожествление и вместе с тем сращение с текстом – это не просто любовь к античности и желание причастности к ней. Не украшательство и не низведение. Не аристократический подъем, хотя, конечно, встречаем мы и такие строки:
слова слабы кругом рабы меси лесную грязь
туда куда сошли грибы спускаются смеясь
Мифологизация – осознаваемое или нет, переложение собственного существования в
историю собственного существования. Текст, эпистолярный по своей природе, служит Элтанг как продолженное свидетельство жизни. Читателю он адресован только в той мере, в которой всякая история в принципе рассчитана на слушателя, ради отклика слушателя, но ценность самой истории в том, что она была. И была – красива. И – сохранилась, возможно, преображенная амальгамой повествования.
А на это со всей полнотой способен только поэтический текст.
поэзия не бог
она – герой? неистовый ахеец с сухожильем
пронзенным? нет – уж лучше тот, второй,
его на берег ксанта положили
в одной из тех невыкопанных трой,
где мы с тобой непризнанными жили
Лена Элтанг не создает новую мифологию, она выбирает ее себе как способ жизни. Предположим, так интереснее.
И тогда одна из возможных задач новой поэтической книги – сбор камней. Репостулирование личной истории. Утверждение собственного мифа.
В этом свете удовольствие – сравнивать старые публикации Лениных текстов и новую их редакцию в книге «Камчатка полночь»: сколь многие тексты, как оказалось, перелицованы, обострены, усилены сокращением – как давние и любимые истории, в новом пересказе отсеявшие ненужные детали, но значимости не утерявшие. Само название книги читается как отсылка к советским временам, когда радиосводка точного времени в 15:00 по Москве замыкалась загадочным «В Петропавловске-Камчатском – полночь».
часы стоят в индийском шалаше
в литве двенадцать в индии зеро
Существование этой невероятной Камчатки, уехавшей далеко (сегодня – на 9 часов) от Литвы, в завтрашний день, – это тоже часть модуса жизни лирической героини Элтанг. В стихотворениях Лены так часто встречается построение в духе «пока мы тут он там», что поневоле понимаешь неокончательность, двойственность любой картины мира. Любая точка в пространстве существует не сама по себе, а связана с другой точкой – невидимо, но ясно. Поиск этих связей для Элтанг-поэта гораздо интереснее, чем установление прямых и прозрачных ассоциативных цепочек. Прочитать Ленин текст так, как замышлял автор, сложно или невозможно – а никто не сказал, что должно быть легко.
Так на одной строке встречается все одновременно и все сейчас. Микены происходят сейчас. Камчатка происходит сейчас. Детство происходит сейчас. «
писатель что? досужный человек / он много врет и слушает цикаду / нам все одно какой в микенах век / мы можем врать тысячелетье кряду». В прошлом остаются только любовники, они уходят вместе со своим временем, потеряв шанс понять, потеряв шанс быть названными, а значит – войти в миф.
пока ты жил навеселе остывший как зола
спала бавария во мгле и австрия спала
и ты все кутался в пиджак а я – в свое пальто
и было звать тебя никак и я была никто
В прошлом остается разочарование, и от него необходимо двигаться вперед – дальше, дальше, от пресного, скучного, предсказуемого, пустого. «
Обижены нежные жены – адиос! – мы тронулись в путь / от тиглей своих пережженных где ржавая сажа и ртуть / отсюда нам топать и топать на запах на запад на свет / от тиглей где копоть и копоть и копоть а золота нет». Аккорд одновременности усиливает звучание бывших одиночными смысловых нот. Лирическая героиня все время здесь – и не здесь, и это стремление охватить и присвоить сразу еще полмира – визитная карточка стиха.
как если бы мы жили далеко
в кругу витий соитий чаепитий
Или:
круженья смысл утерян все равно
зазубрен край дичают колесницы
но есть вино давай же пить вино
хозяин спит а родос только снится
Или:
с терракотовой террасы
глядя в глиняную тьму
ищешь альфу волопаса
сам не знаешь почему
чужестранная картинка
нет медведиц нет ковша
только лунной аскорбинкой
успокоится душа
Книга завершается элегией, обманчиво обыденной и однослойной. Приведем ее полностью.
снять бы комнату у моря
и заваривать мелиссу
под чужие разговоры разбавлять водой перно
а соседка-то актриса все кулисы экзерсисы
а тебе закон не писан скулы сводит от аниса
ты мое другое горе? да чего там все равно
погоди а был ли мальчик?
если был то где он нынче
то ли милостыню клянчит безупречный поводырь
то ли брошен и запальчив в уголке чердачном хнычет
только мне его не жальче жалость вытерлась до дыр
с черным псом гулять бы в дюнах
c белым псом гулять бы в дюнах
заживет как на собаке вот увидишь заживет
время юных время юных время юных время юных
говори мне так почаще заживет уже вот вот
Текст одновременно прозрачен и привычно – прилично – зашифрован, как карандашная заметка на полях дачного романа. И тем не менее, в нем есть, кажется, все, что нужно: собеседник, которому не дано стать «другим горем», сомнительный прежний «мальчик», которого уже не жаль, прогулки с псом среди дюн, утешительная фраза-мантра о времени юных, которое то ли выталкивает нас из себя, а то ли обнимает нас и не заканчивается никогда. И вот что важно: даже если все это – только «
бы», комната у моря уже успела состояться в стихотворении – автор прожил в ней лето, размашистым шагом прошел по береговой кромке сотни километров, впустил в себя вечереющее небо, нашел в нем альфу Волопаса, а, может быть, отвлекся на альфу Возничего – не все ли равно.
Так прозаик выводит в свет книгу поэтических текстов – утверждая и воссоздавая личный миф, возвращая в фокус наблюдателя свою персону – но персону преображенную, замыкающую сетку невидимых связей, проживающую во всех причастных временах, без которых история Лены Элтанг была бы неполной.
скачать dle 12.1
