ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Михаэль Шерб. В РАЙ ПОД ШУМОК

Михаэль Шерб. В РАЙ ПОД ШУМОК


(О книге: Катя Капович. Другое. – М.: Воймега, 2015)


В мае этого года в издательстве «Воймега» вышел поэтический сборник Кати Капович «Другое» десятый, если считать только русские поэтические издания, двенадцатый, если добавить и англоязычные.

Стихотворения Кати Капович редко похожи на брошь или вазу, т. е. на безжизненные артефакты, которыми можно в лучшем случае пассивно любоваться. С другой стороны, она никогда не вываливает читателю под ноги россыпь разноцветных деталек: собери, мол, мозаику сам, по своему вкусу. Чтение этих текстов напоминает, скорее, ту самую «езду в незнаемое», причем путешествовать читатель вынужден вместе с автором; никто не собирается совершать эту поездку за тебя, никто не привезет тебе в подарок наборы разноцветных открыток и экзотические сувениры: иди и смотри. Отсюда и особое чувство сопричастности: заработанное всегда дороже доставшегося даром.

...Отделенья милиций,
министерства культур,
куртки, узкие лица,
в тамбуре перекур.
Дым летит за вагоном,
а навстречу дымок
выдувает с поклоном
очень длинный гудок...


Катя вызывающе не ограничивает себя в своём творчестве ничем: ни литературными приемами, ни оригинальностью рифмовки, ни другими расхожими «правилами стихосложения», завоевывая для своих стихотворений все возможные степени свободы: построения сюжета, способа выражения мыслей; отвоевывая, в том числе, и пространство для стремительных эмоциональных натисков. Отсюда – свобода прямого высказывания, даже на такие весьма щекотливые и по природе своей пафосные темы, как сверхзадача собственного творчества:

И будет в мире жить смешной придурок,
читать мои стихи себе же вслух
перед окошком, разгоняя сумрак.
Прочтет, закурит, не наложит рук.


Катя Капович охотно говорит, по её же выражению, «сырыми несловами». Для автора, кажется, нет сакрального и профанного, нет и стремления повенчать розу и жабу: и роза прекрасна, пока не завяла, и жаба хороша, пока жива. Многочисленные аллюзии на классиков (служащие, в том числе, индукцией) не раздражают, потому что либо поданы с изрядной долей иронии, либо настолько гармонично вживлены в ткань стиха, что используются порой в качестве несущих конструкций, и потому кажутся чуть ли не авторскими находками:

Элементарно, дважды два, в соседнем доме окна жoлты,
и – в путь, цитируй до конца, библиотекарская дочь!


Или:

Только в мыслях – мысль конкретная,
что – одна звезда заветная,
а другой и нет.


Собственные микрошедеврики отнюдь не выставлены, как диаманты, напоказ, а, наоборот, запечены, словно изюм в тесте: невозможно удержаться и не выковырять хоть несколько изюминок. Для примера: собака лает, «р» картавя, или бьется сердце, сердце перебьется, или пустое ведро леденеет в забытой руке, или от песен в мире только плесень...

Если сравнивать эти тексты с музыкой, то само собой напрашивается сравнение с джазом, порой даже с рэпом, но самым точным будет, наверное, сравнение с произведениями Белы Бартока: во-первых симфонизм, во-вторых – рождение гармонии из кажущегося хаоса, из золотой пыли:

Как густы развешенные тени,
как прозрачны золотые лица.
В Лейдене увидел небо гений,
a в Антверпене успел напиться.


<…>

И недаром так его любили
лодочники с пьяными глазами,
потому что золото от пыли
отличают в добром Амстердаме.


Когда говоришь откровенно, ничего из себя не корча, можно говорить «навпростець», прямо. Так звучит поэзия будней, и речь течет свободно, как дождь, и кислорода в текстах много – как в воздухе после грозы.

На кембриджском скверу – густой аккордеон,
Жорж из Баку, и мысль «пора нам в пабы».
А чтобы в пабы нам, монет нам нужен звон...
И с этим занялась преподаваньем как бы.

Читаю нараспев: «Люблю грозу...»,
литературный раб, речь продаю родную,
в тетрадке голубой – конспект, и чушь несу,
на что и существую.


Америка, Израиль, Запад в целом, бесценный и трудный опыт эмиграции в этой книге являются скорее фигурами умолчания (исключение, пожалуй, «Военное кладбище в Легсинтоне»). Детально выписан только русский, или, вернее, постсоветский фон. Запад предстает неким универсальным, рутиным вселенским пейзажем. Русские – и эта постоянная оглядка назад, через плечо, и пятиконечные советские звёзды, и неистребимое желание высказаться, выплакаться  в жилетку, «поговорить пред тем, как рылом, рылом в матрас».

С другой стороны, автор не хочет ни строчкой нарушить атмосферу доверительности, свойскости, равноправия и сопереживания. Возможно, поэтому и темы, и образы большинства стихотворений «объединительные», с полуслова понятные любому из нашего поколения: война – та, Отечественная, эвакуация, любимый, не вернувшийся из Афгана, расхлябанные поезда, Урал, Питер, «молдавская латынь», дешевое крепленое, трехзвездочный коньяк, украденный в поезде подстаканник («сувенир в полушарье другом»). Достоевский, Чехов, Блок, Мандельштам. Всё вечное русское от сумы до тюрьмы:

Густых следов тропинка,
обледенелый двор.
Он отмытарил ссылку,
психушку перетер.
Он – за серьезный повод,
я – за слова мои,
но, поравнявшись, ворот
равно поднимем мы.
Его возьмет обратно
обледенелый снег,
а я пойду и гадов
не позабуду тех.


Некоторые критики усмотрели в этих текстах цинизм и резкость, я же не нашел ни того, ни другого. Я увидел лишь знание и понимание – человеческой природы, человеческой судьбы и судьбы страны:

Был девятнадцатый век,
был и двадцатый на грех,
прочего не было вовсе.
Звезды и розы и счастье для всех –
всё, всё поэты придумали после.

Звёзд ледяную икру,
лаковую кобуру, –
роза сводила наколку,
и на звезду доносила в аду,
как настоящая комсомолка.


Или, несколько страниц спустя:

... Ничего не случилось, помимо
перелитой истории смут:
как из гвельфов идут в гебеллины,
как обратно же в гвельфы идут.


Современность в широком смысле этого слова, иногда обозначаемая словом «политика», непосредственно не вторгается в этот сборник (еще одна фигура умолчания), но отражается в амальгаме поэтики в полный рост:

Смерть завернута, друг, в голубые листки,
настоящая смерть, смерть-война, не любовь,
я газет не читаю, я прячусь в стихи,
и, плохой гражданин, умираю в них вновь.

И, плохой гражданин, каждый день я встаю,
а встаю я, мой милый, ни свет ни заря,
на вчерашнюю смерть свою дико смотрю,
вспоминаю: убили совсем не меня.


Между знанием и незнанием, пониманием и непониманием, мыслью и чувством, протестом и непротивлением, бытием и небытием натянуты нити поэзии, создается её ткань волокно за волокном, строка за строкой. Об этом – стихотворение «Челночный способ тканья полотна…», для меня центральное в книге, наилучшим образом отражающее ее идею, дух и настроение.
...

А по утрам работай задарма,
газеты развози, крути педали,
смотри картинки – люди и дома,
дома и люди. Как они устали!
Возьми их и из смерти воскреси,
им расскажи потерянную сказку
и под шумок их в рай перевези,
как челноку положено к развязке.


Единственное неудачное в новом сборнике, на мой взгляд, – его название. Честное слово, каждый раз, откладывая книгу, я тут же напрочь забываю: «Другие?», «Чужие?», «Иное?»...

Как назвать этот сборник для себя? «Золото и пыль»? Или, может быть, «Челнок»?
А как бы его назвали вы?скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 832
Опубликовано 12 авг 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ