О книге: Владимир Беляев. Вроде сторожившего нас. –
New York, Ailuros Publishing, 2014
Владимир Беляев достаточно ярко отметился первой своей книгой («Именуемые стороны», издательство «Русский Гулливер», 2013), и то, что вторая, вышедшая в конце 2014 года в издательстве «Айлурос», тоже вызывает интерес, факт вполне логичный. Логично также предположить, что результатом этого интереса будут в том числе и мнения об этой книге, выраженные письменно в тех или иных рецензиях на нее. Но, как ни странно, желание сказать о книге у многих (не только у меня) соседствует с тем, что вербализировать свои ощущения после прочтения не так-то просто.
«Трудности перевода», о которых я сейчас говорю, уже имели место и с дебютной книгой, и они объяснялись критиками в том числе и тем, что стихи эти «самодостаточны», и что в них мы имеем дело как бы с «логикой сна», а сон, как известно, не подлежит объяснению, его можно лишь воспринять как данность (о юнгианском психоанализе, конечно, как-нибудь в другой раз). О чем тут говорить, когда во сне ты пассивен и способен лишь наблюдать за происходящим?
Продолжая тему алогичности стихов Беляева, рискну все же предположить, что пассивность восприятия не является здесь обязательной, и внимательный читатель вполне найдет чем себя потешить с точки зрения и логики, и здравого смысла, и того, что является их противоположностью, а также сможет получить удовольствие от словесных иронических игр.
возьми корень солодки,
закопай на углу Московского и 1-й Красноармейской,
пешеходы твое бессмертие на подошвах разнесут
тогда вспомнишь, о чем мы с тобой здесь говорили
Три времени выпало мне для чтения этой книги.
В первый раз показалось, что в глуховатых, по-солдатски скупых строках, стиле, который Данила Давыдов охарактеризовал как «специфический ход отсечения избыточных ходов», именно походная флейта звучит громче других голосов. Стоицизм солдата, который все видел и понимает, что внешний мир он изменить не в силах, и потому растет своей раковиной вглубь, достигая внутреннего дна. Герметичность этих внутренних пространств в совокупности с бесстрастным наблюдением за происходящим вовне дает двойственную картину, которую вполне можно наблюдать на грани сновидений и реальности, и всякому известно, что на этой грани сны и реальность очень легко перепутать местами.
где все наши? – в приемнике-распределителе,
там и ваши неназванные лежат.
по ночам, правда, приходят родители,
вытряхивают наполнитель из медвежат
Поэзия Беляева, однако, увы, не ведет себя так просто, как нам бы хотелось, и ни в какой заранее определенный контекст не ложится, вернее, не ложится целиком, продолжая торчать со всех сторон придуманных для нее объяснений. «Визионерская лирика» этих стихов, как ни странно, лишена того эмоционального безумства, которое встречается сплошь и рядом в стихах-снах, стихах о снах или о любой реальности, альтернативной трехмерному физическому миру – мы имеем дело с безусловной трезвостью взгляда. Но этот взгляд имеет оптическое свойство удивительным образом размывать одни детали и наводить резкость на другие.
Вроде стороживший нас, равно как и гребенщиковский «стерегущий баржу» – это что-то неявное, безымянное, вроде бы сторожившее, а может и не сторожившее никогда, да и не нас вовсе.
они по обмену здесь –
из вьетнама, мали, судана.
жгут костры в нижнем парке,
а чем питаются – так и не спросил
Кто они, эти безымянные из конкретных стран?
А вот «муравьишко-апостол / потерялся,/ путается в световом фрагменте, /спасается, спрямляя траекторию, / в нахлынывающей тени листвы» или «хвоя клубится, свет загораживает. / а кепка твоя осталась, кепка твоя осталась» – эти фрагменты-осколки совершенно реальны, и в них всё видно отчетливо и совершенно ясно, как сквозь увеличительное стекло.
Мне вспомнилось, что подобным приемом пользовался в своих работах Вермеер, и сочетания плавных размытостей и четких контуров на полотнах, как утверждают некоторые искусствоведы, есть разгадка тайны художника – чередование резких и нерезких частей не дает нам оторвать от картины взгляд. В стихах Беляева тоже есть что-то подобное. И уж если разговор пошел о художниках, то переместить анализ из ведомства слов в ведомство красок и пространств самое время, ибо анализа не бывает без сравнения, а сравнивать зримое со зримым не то чтобы легче само по себе, но легче вот с какой точки зрения – визуализированное всегда проще объяснить.
Второе и третье прочтения еще раз подчеркнули структуру книги – она состоит из двух частей, и стилистический и смысловой разъём, граница, проходит как раз перед второй частью, именуемой «фрагментами».
Первая часть, скупая и строгая, но вместе с тем замечательно точная, искусно отображающая природу реальности, вызывает сравнительные ассоциации с живописью Оскара Рабина, одного из создателей неофициальной Лианозовской группы. Постылые атрибуты жизни простой и жалкой проступают сквозь первоначальные значения слов: «вдоль линии электропередач мы едем с дач»; «марс-канатоходец /…краснодеревщики /…курсанты летние /…комиссары пустые».
Рыба, скрипка ли на лживой газете, сантехники, подвалы – все ясно, резко, но все это на фоне совершенно библейских, размытых, тревожных небес.
И если говорить о пространствах, в которых происходит действия первой части, то тут не поле, не лес, но и не город, а что-то отвлеченно-среднее. Видимо, лирический герой как раз едет в электричке, и именно его мимолетное пребывание в вагоне автору удалось запечатлеть. Вокруг окраины города, вездесущие и одинаковые, неявные до неузнаваемости, до беспредметности.
Что касается второй части, «фрагментов», то для сравнения с чем-то зримым можно взять одного из самых успешных и значимых художников современности, Нео Рауха, создателя вполне официальной Лейпцигской школы, сюрреалиста, выросшего в социалистической ГДР, и непримиримого врага беспредметной живописи. В его картинах, как и в стихах Беляева, легко узнаются машины, лошади, люди, «любой иван кузьмич» и «старые шаманы и сердобольные бабушки» (две цитаты – из книги). Их общий творческий арсенал выстроен таким образом, что «вполне способен включать в себя элементы любого рода, как угодно соотносящиеся друг с другом» (манифест Нео Рауха). Однако ни в картинах Рауха, ни в стихах Беляева как раз этого «как угодно» нет, все составляющие части находятся в порядке и странной закономерности друг относительно друга. Стоя как бы среди хаоса описываемых пространств, такой закономерности можно не увидеть, но обживая их, становится понятно, что это не хаос, а особым образом выстроенный мир, где действуют свои законы и правила.
Но в первом впечатлении вторая часть книги, безусловно, сюрреалистическая, с изрядной долей вполне себе босховских деталей:
только не смотри, – не смотреть же, в самом деле,
как в папино ухо влезает червячок.
как кто-то очень близкий исходит из темечка,
как из темечка сырого сквознячок течет
или:
учитель клювом своим уцепился за облачко подросткового обморока – птицерыб
Сталкиваясь с подобным описанием действительности (или сна), зритель или читатель чувствует себя сбитым с толку, а творец заставляет их «перестать действовать разумно и предлагает ему возможность сойти с рельс здравого смысла», как сказано в том же манифесте.
Правду сказать, сойти с рельс здравого смысла нам предлагает сегодня едва ли не каждый второй творец, но особенная трезвость и цепкость зрения Беляева все равно оставляет нас на стороне рацио, на стороне управляемого хаоса, откуда четче видно, и всегда есть возможность отвлеченно смотреть на все четыре стороны (или на шесть) как бы со стороны. Как сказал как-то сам Нео Раух: «мастерской художника всегда надлежит располагаться на окраине».
Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1
