Максим Алпатов. КИПЯЧЁНЫЙ ВОЗДУХ

(О книге: Лета  Югай. Забыть-река.  - М.: Воймега, 2015)


Новый сборник Леты Югай «Забыть-река» – мировоззренческий триптих, который вписывается в рамки привычных представлений о сборнике стихов лишь по формальным признакам. Каждая из трёх глав – модулей триптиха – характерна как особенным стержневым подходом, сближающим тексты внутри главы, так и пересечениями мотивов, объединяющих части между собой. Профессия автора – фольклористика – проявляется в «Забыть-реке» не просто как оригинальная изюминка творческого подхода: с вдумчивостью и скрупулезным вниманием исследователя описаны как мотивы архаичного народного жизненного уклада, так и урбанистические координаты, трансформированные взаимодействием с древними знаниями. Записывая сказания на диктофон, фольклорист неизбежно транслирует их в современную жизнь, соединяет эпохи и свойственные этим эпохам взгляды. Жителей столь разных миров, говорящих к тому же на разных языках, объединяет извечная дилемма: что действительно важно в жизни, а что второстепенно:

… ни страхов, ни переполохов». Стою на границе мира,
Упираюсь руками в эмалированный таз.
Как многого мы боимся в своих уютных квартирах,
Как много работали те, кто жили до нас
В суровых домах.

В «Записках странствующего фольклориста» – первой части книги – фундаментом поэтического мира служит тема поиска утраченного высшего знания – сочетания житейской мудрости, мистической интуиции и постоянной готовности к вмешательству потусторонних сил. В этом сплаве много русского не только по языку, но и по духу:

Я тебя знаю, ёлочный огонёк, зимняя муха.
Судьба наказывает просто так, одаривает ни за что,
Есть время собраться с духом,
Пока несут решето.

Художественные решения, применяемые в «Записках», подкупают уровнем риска. Нарочито витиеватые конструкции могут бить мимо цели, но при высоком мастерстве слога завораживать хотя бы на слух, обеспечивая многим поэтам зону комфорта, в которой вроде как можно и не выжимать себя досуха. Лета Югай, напротив, практически не использует модернистские абстракции и словесные кружева, создавая доверительную интимность за счёт сочетания разговорной речи и предельного овеществления явлений, наделяет их плотью, легко узнаваемой на ощупь:

Судьба накатывает просто так, как утренняя зевота,
Валит с ног вещим сном.

Читатель вместе с полевым исследователем странствует в прошлое, в мир настоящих вещей, густого кипячёного воздуха, осязаемого солнечного света и очеловеченной нежити:

Когда закипает воздух, небо как молоко,
Замолкают птицы и камнем идут ко дну.
Не качнётся колос, не пролетит паут.
Переломится время соломинкой под стопой
…
Та же игра-хоровод. И ток по рукам — словно скрытый смех.
…
Глазных два туманных озера, птицы,
Выпь, камыш. «Как так мёртвые? — теряет улыбку

Во многих «Записках» истинной центральной фигурой является не рассказчик, а персонаж на периферии оптики, знающий о древней изнанке жизни и тех опасностях, что она несет для человека, восприимчивого к миру настоящих вещей. Примечательно, что каждый раз таким персонажем оказывается женщина как суггестивный образ древнего начала, оберегающего весь род от мала до велика:

Вдруг бабы в крик: «Что взял в воде,
Отнеси назад, пропадём а то!»
…
«Душегубица! – тетка как закричит. Ксти
Двери, окна, порог. Штё надумала?! Ой, беда, беда…»
Нашептала мне: «Отпусти его, отпусти».
И уж больше не приходил. Не было никогда.
…
«Серенький, – мама напевает, – придёт волчок
И за бочок ухватит», – мама поёт про страшные про дела.

Второй элемент триптиха – «Надписи на прялках» – схож с первым по жанровым и техническим признакам, но кардинально отличается по подходу к передаче смыслов и поэтической оптике. Уже в предисловии к главе ощущается некоторая неуверенность автора – к сожалению, здесь до неприличия разжёвано то, что должно передаваться путём реализации художественного высказывания: «Часто мужчины вырезали и расписывали прялки для своих любимых ... За надписью — чья-то личная история, бытовое творчество мужчины, вырезавшего прялку, жизнь женщины, прошедшая бок о бок с её двойником в мире вещей. Эти стихи — попытка, вживаясь в имена и скупые знаки, вычитанные на прялках, достроить смыслы, вкладываемые в эти надписи». Если в «Записках странствующего фольклориста» автор находится в позиции внимательного, восприимчивого слушателя и наделяет читателя аналогичными правами, то в «Надписях на прялках» Лета Югай переходит на ручное управление читательским вниманием, активно использует графические приемы и словесную эквилибристику, не бессмысленную, но довольно назойливую. В некоторых элементах (вроде сноски «далее нечитаемо») мерещится не вполне уместная игривая постмодернистская поза:



Такой подход мог быть продиктован художественной задачей: дать читателю буквально повертеть в руках артефакты древней жизни, похожие на музейные экспонаты. Сопряжение большого количества текстов (больше похожих на интерлюдии, чем на самостоятельные стихи) в задумке должно привести к качественному изменению, эмоциональному отклику – как, например, у мемориальной доски захватывает дух от числа высеченных имен. Снова чувствуется искреннее желание поделиться азартом исследователя, чтобы захватило дух и заклинило бешено вращающееся время. Однако в «Записках» осязаемость написанного достигалась и без хитроумной словесной игры, и это воспоминание невозможно отбросить в сторону при прочтении «Надписей».

В третьей части книги – «Прямая вода» – контраст с семантической свежестью «Записок» только усиливается:

Похоронили её в июне, и в мире начался сюр:
В нём ремонт мироздания, в нём никто не живёт.

Ворох ассоциаций, тянущийся за легковесным словом «сюр», не сочетается ни с безжизненностью города, ни с излишне абстрактным поэтизмом «ремонт мирозданья». Увы, это не единичный пример. В фокусе поэтической оптики в «Прямой воде» находится городской житель, чей «глазной шар» замылен равнодушным, механическим мельтешением урбанистического быта. Разумеется, противопоставление миров, изображенных в «Записках» и «Прямой воде», требует обращения к разным поэтическим традициям. Но в более приземлённых стихах Леты Югай концентрация магии размывается, возникают невольные повторы («кожей пьём летний зной», «Воздух пью сухими глотками», «когда исход сражения решён, когда всё пропало»), проходные выражения и декоративный наполнитель текстового пространства («снова … всё начинать с нуля», «сиреневый снег», «колокольчик из неземного металла», множество слов «свой-своё» и т.д.). К счастью, городской мученик не оставляет попыток пробиться к жизненной сути, затерянной с ходом времен, и автор иногда выстреливает поразительно точными образами:

Акация трещит над сухой землёй,
Посыпая её напрасными семенами.
…
Подбрасываю орешек: решка или орёл?
Он зависает в воздухе, распускается деревом в облаках
…
По городу без собаки — сама себе человек.

Составные части сложного по задумке триптиха получились неоднородными: цельная как макростих первая; музейно-искусственная вторая; водянистая, расфокусированная третья. Их взаимодействие оставляет неоднозначное впечатление – слишком уж большой потенциал виден в отдельных текстах, слишком высоко поневоле поднимаешь читательскую планку. Тем не менее, видно, что автор чувствует свою роль в воплощении явлений, не представимых вне поэтической формы и требующих её, вдумчиво рефлексирует по поводу написанного. Книга «Забыть-река» выделяется на фоне многих поэтических сборников, больше напоминающих архивы написанного за отчетный период, им недостает такого настроя в сочетании с продуманностью композиции.

Вечный покой, кто может его представить?
Кто видел льва в наших широтах? А всё же малюют все. скачать dle 12.1