Владимир Глазов (р. 1974) — белорусский русскоязычный поэт, эссеист. Автор книг стихотворений «Время собственное», «Брестский мир», «Показания барометра» и сборника исторических очерков «Симфония еврейских судеб Брестчины». Один из основателей литературного интернет-журнала «Лiтраж», в котором публикуются произведения на белорусском, русском и украинском языках. В настоящее время готовит к изданию вторую книгу стихов «Брестский мир».Владимир Глазов отвечает на вопросы о поэтической алхимии, читательской эмпатии, художественных ценностях и книгах будущего; делится своими наблюдениями за современным литературным пространством, каким оно видится с окраины русскоязычной территории — из Бреста.Беседовала Евгения Доброва.Евгения Доброва (Е.Д.): Как отличить проходную поэзию от подлинной? Владимир Глазов (В.Г.): Да я и не отличаю. Есть в стихотворении какое-то напряжение, драйв, надрыв, предпочтительно с приглушенной интонацией или иронией, — хорошо. Есть неожиданная мысль, нарушение шаблона, ритмический сбой, а значит, душевный надлом — отлично. Поэт взял тебя за шкирку, выбросил из привычной зоны комфорта, ты маешься по прочтении стишка, места себе не находишь ни дома, ни в городе, вообще нигде — превосходно. Я поймал себя на мысли, что часто лайкаю стихи в «Фейсбуке» за одну всего только строчку. Стишок, может быть, так себе… А вот эта строчка выносит тебя куда-то. Нет, конечно, когда читаешь: «Наступила осень золотая», то уже все понятно. Но я с таким редко сталкиваюсь.
Е.Д.: Что должно быть в стихотворении, чтобы оно осталось в веках? Чтобы люди хотели его помнить и повторять?В.Г.: Никто в здравом уме не садится за стол и не говорит себе: «Так, сейчас я напишу произведение на века. Будут помнить меня, сволочи!» Пишут по каким-то личным сиюминутным, если не сказать суетным мотивам. Дождь пошел, потом солнце выглянуло. Любимая ушла или, наоборот, вернулась. С друзьями в парке на скамейке портвейн распили. Из таких частностей и мелочей и вырастает что-то большое. Все это резонирует во времени и пространстве. Дождь и солнце, любимая уходящая и друзья с портвейном — они ведь у всех и каждого.
Про танки на улицах, наверное, тоже остается. Но только в том случае, если улицы и танки показаны с глубоко личной, предельно частной, крайне индивидуальной стороны. Сколько всего о Великой Отечественной написано — а для меня лучше стихов Семена Липкина об этом ничего не существует. Или взять Данте, который писал свою «Комедию» по личным политическим, конъюнктурным даже соображениям. Но мы-то сейчас читаем и перечитываем ее, не заглядывая в комментарии, не выискиваем, кого он там вывел под тем или иным персонажем из своих политических врагов или друзей.
Е.Д.: Будущее за верлибром или за силлабо-тоникой? В.Г.: По-русски рифмовать и писать регулярным стихом еще лет пятьсот-шестьсот спокойно можно. В силу особенностей самого языка: системы ударений, синтаксических конструкций и т. д. Я понимаю, почему этого нельзя уже делать по-французски или по-польски. Не хочется во все это сильно вдаваться. Я верлибры не люблю. Хоть и написал цикл из полутора десятка стихов. Но это такой специальный, что ли, цикл под названием «Необязательные вещи». Во многом потому и «необязательные», что написаны верлибром. Для себя я решил эту проблему примерно так: чем больше у меня ограничений, сдерживающих при письме факторов, тем лучше. Чистая физика, что ли: при большем сжатии высвобождается большее количество энергии. Да и мне лично безумно интересно искать и находить созвучия, втискивать мысль в определенные рамки и размеры. Маяться всем этим. Лучшего занятия я для себя не представляю. Ну, после чтения любимых и дорогих мне авторов.
Е.Д.: Правда ли, что страдания обостряют талант?В.Г.: Вряд ли. Страдания — это личный опыт. В той или иной степени мы все, то есть каждый из нас, страдаем. Но стихи-то пишут далеко не все. Талант, или дар, нельзя воспитать, заострить или, наоборот, затупить. На то он и дар. Другое дело, что дар этот, уж простите за понижение, как камешек в ботинке. Ходить с ним неудобно. Или того хуже — больно. За него расплачиваешься собственным телом. Собственной жизнью расплачиваешься. Стихи пишет поэт. Страдает — человек. Да, в какой-то степени это несправедливо, что за поэта в себе расплачивается человек. Но, собственно, кто мы такие, чтоб нас спрашивали при рождении: ты вынесешь этот дар, может, тебе чего попроще, полегче? Но даже те, кто умудряются отказаться от дара, по моим наблюдениям, страдают больше, чем если бы смиренно подчинились ему. Расплачиваться приходится в любом случае. Отказ ведет к худшим, куда более разрушительным последствиям для человека. Смиренно же принявшим, в конце концов, это и помогает.
Е.Д.: Что тебя витаминизирует как поэта?В.Г.: Уистен Оден в одном из своих эссе говорил, что на поэтической кухне количество стимулирующих средств не изменилось: табак, кофеин, алкоголь, бензедрин. В общем, так оно и есть. Хотя я не уверен, что алкоголь и вся эта химия являются стимуляторами. Как правило, все что написано «под балдой», можно смело выкидывать в мусорку. Наверное, может прийти какая-то неожиданная идея. Но только и всего. Работать над стихами в таком состоянии невозможно.
Музу можно только смиренно ждать. Никакие экзальтированные действия и поступки, никакие возлияния и воскурения не привлекут ее внимания. Это может обогатить твой личный опыт. Но это уже совсем другое дело. Она, муза, прекрасно знает мой адрес. Когда ей заблагорассудится, тогда и решает навестить. От моих воли и желания тут ничего не зависит.
Никаких особых условий, чтобы писать или не писать, не нужно. Или пишется или не пишется. Творческий процесс, прости-меня-господи, терпеть не могу таких выражений и слов, процесс пассивный. Чтоб написать стишок — мало волевых усилий. И чтобы не писать — тоже. Ну, бывает, что отрубает. Поэт замолкает. Человек начинает заниматься какими-то другими делами. Наверное, у каждого поэта бывали периоды молчания. Иногда — долгие. Хрестоматийные примеры — Ахматова. Из последних времен — Цветков Алексей Петрович, двадцать лет почти не писал, потом опять пошло-поехало. Условия — это ведь что-то внешнее. А стихосложение происходит в твоей черепной коробке. Пожалуй, единственное условие, чтобы поэт перестал писать стихи, — укоротить его на голову.
Е.Д.: Среди ныне живущих есть гении в литературе?В.Г.: Для меня все, кого я люблю, — гении. Сергей Гандлевский, Катя Капович, Владимир Гандельсман, Алексей Цветков, Феликс Чечик, Александр Кабанов, Валерий Черешня. Они мне столько счастья принесли и приносят. И дай им бог здоровья, как говорится. Плюс мои близкие друзья — Евгений Бесчастный, Дмитрий Рыбак.
В белорусской поэзии — Макс Щур, Наста Кудасова, Ирина Дашина, Василь Борисюк, Сергей Прилуцкий. И это не из области разговоров: «Да ты гений, старик!» Это то, что становится неотъемлемой частью моей души. Да, можно говорить, что время все расставит по полочкам. Но не хочется. Скажем так: без них всех я был бы более несчастлив. Мне и этого достаточно.
Е.Д.: Твои литературные открытия последних лет?В.Г.: Прозаики Сигизмунд Кржижановский и Леонид Цыпкин. Кржижановский писал в двадцатых — пятидесятых годах ХХ века. Пока я все его шесть томов не проглотил, оторваться от ноутбука не мог. Никто в то время так не писал. У него каждое слово — будто японский иероглиф, оно словно тушью и кисточкой выведено. Или вот Цыпкин. Его роман «Лето в Бадене» о Достоевском. В конце семидесятых — начале восьмидесятых написан. Там, наверное, вполне реально подсчитать количество предложений. Их немного на весь роман. Но это смешение реальностей — Достоевский в Бадене за рулеткой и в гостиничном номере; автор-рассказчик, едущий из Москвы в Ленинград, вся эта советская действительность — в пространстве пусть огромного, но одного предложения создает невероятный оптический эффект. И в каждой из этих реальностей такая безысходность сквозит. Только длина предложения и спасает. Потому что пока длится предложение, кажется, будешь дышать. А закончится, дышать перестанешь.
Е.Д.: Что происходит сейчас в белорусской поэзии?В.Г.: Белорусскую поэзию я читаю по-белорусски, естественно. Сейчас она, вероятно, переживает бурный всплеск, свои лучшие времена. По сравнению с предыдущими, разумеется. Множество людей работают в различных поэтических традициях. Очень много занимаются переводами со всевозможных языков. Чего, кстати, сказать, в предыдущие времена не наблюдалось. Есть шикарная серия «Паэты планеты». Пусть в небольших сборниках, но там представлено все лучшее, что есть в мировой поэзии. И все это издается без господдержки, как я понимаю.
Е.Д.: Про что будут писать в будущем — из того, о чем не пишут сейчас?В.Г.: Много всякого с нами может произойти, о чем мы и не подозреваем. Вот, к примеру, эта изоляция. Совершенно очевидно, что мы оказались к этому не готовы. Психологически, ментально. В мире царят растерянность и непонимание того, что со всем этим делать. Мы настолько привыкли к постоянной коммуникации, к взаимодействию с себе подобными, что ищем любую лазейку для выхода в большой мир. Все эти прямые эфиры в соцсетях, стрим-показы, чтения в «Зуме»… Мне лично забавно за этим наблюдать. Казалось бы, что еще нужно литератору? Одиночество, лист бумаги, карандаш или ноутбук. Этого ведь достаточно. Но, как оказалось, нет. Я часто вспоминаю в эти месяцы мысль Паскаля о том, что все беды человечества происходят из-за того, что люди не могут спокойно находиться в своих комнатах. Так что на ближайшее время, думаю, задача у нас есть — осмысление этого нового для нас опыта.
скачать dle 12.1
