(Часть I, часть II в №232, часть III в №233)
Фото с сайта waralbum.ruГлавный редактор Наталья Полякова: Для многих наших современников Великая Отечественная Война ощущается как осколок в сердце многонационального (бывшего советского) народа – болит, напоминает о себе, где бы ни жил, что бы ни делал… А вынуть, то есть забыть историю – это потерять идентичность, потерять себя.
В память о подвиге советского народа и в благодарность всем, кто приближал Победу на фронте и в тылу, в память обо всех, безвинно погибших и не родившихся – мы попросили наших авторов и читателей поделиться своими семейными историями, связанными с Великой Отечественной Войной.
Заявок было много. Хотим опубликовать все тексты, где прослеживается родственная связь героев и авторов, а это почти все присланные работы, поэтому будет серия публикаций. Эта – первая.
Авторы первой части:
Евгений Асноревский, Андрей Астрагонов, Ян Бруштейн, Ефим Гаммер, Александр Гуляев, Алёна Даль, Дмитрий Зиновьев , Галина Калинкина, Галина Климова.Евгений Асноревский РУБАНОКНаверное, вы могли бы представить моего прадеда героем, статным, с грозным оружием в руках. Такая «мысленная фотокарточка» появилась бы перед вашими глазами после моего рассказа. Человек, совершавший подвиги, и выглядеть должен как герой. Но я заранее немного разочарую вас. Белорусский партизан Иосиф М. не походил на могучего богатыря из сказок или героя современных кинокомиксов. Маленький, сухонький, лысенький, картавенький… Ещё много всяких уничижительных «кий»... Но вы, конечно же, как здравомыслящий человек, понимаете, что настоящие герои могут выглядеть как угодно. Тут вы правы.
Мой внешне негероический прадедушка жил в глухой деревне на окраине Гродненской пущи. Представьте себе бескрайние ковры махровых сосен. Услышьте колокольчики блескучих родничков, дробь плотничающих пёстреньких дятлов, рёв строптивцев кабанов, шепоток квёлой травы. Вспомните аромат разогретых солнцем шишек. Вот в такую идиллию, как вы и сами догадались, ворвалась, в окровавленных лохмотьях, она… Смерть. И тогда прадедушка Йося решил защищаться и защищать. Ну а что было делать? Как бы вы поступили на его месте?
Прадедушка ушёл в отряд. Но не один. Йося увёл с собой любимого коня. Видите ли, коняжку этого прадедушка любил, как родного человека, а может и больше некоторых родных, среди которых были и непутёвые, как брат Иосифа, ставший полицаем. Я даже имя предателя называть не хочу. А вот имя коника я вам, разумеется, скажу. Звали его странновато. Рубанок. Не знаю почему. Рубанок и Рубанок. Был бы рассказ выдуманным, я бы вам придумал, почему Рубанок. А так — не знаю. Хороший, сильный, гнедой коняга. Говорят, он без прадедушки жить не мог: любил его своей конячей любовью.
Держать Рубанка в лесу было трудно. Но и польза от него отряду была немалая. Вы и сами обрадовались бы такому помощнику, который и дрова подвезёт, и куда надо быстро доставит, и просто прижмётся мордой, осчастливит живым теплом.
Боевой товарищ Рубанок всегда возил прадедушку к железным дорогам. Рельсовая война. Такой у прадедушки с коньком был, извините за тавтологию, конёк.Нужно было подрывать пути, чтобы немцам снабжение разладить.
И вот, как-то раз, приехали дедушка с другим партизаном к железной дороге. Вдвоём их верный Рубанок привёз. Конька оставили в ночном лесу. Привязали и пошли. Поползли, вернее. Вы сами представьте. Ночь, лес, тишина. Только ветки потрескивают и зверушки где-то скребутся. Заминировали железку. Всё как надо. Возвращаются к коньку. А его и нет. Кто-то свёл. Ночью! В густом лесу! А может, привязали некрепко, от волнения.
Места себе прадедушка Йося не находил. Грустил без Рубанка. Да и вы бы грустили на его месте. А потом заметили Йосиного коня в ближайшей деревне. Никто не знал, как там Рубанок оказался. Тут уж прадедушка одурел от счастья, будто мартовский заяц. Одна только проблемка была. В деревне немцы стояли. И конюшню нацисты стерегли. Хотя и не очень хорошо. Пришлось Йосе три ночи подряд подбираться к конюшне, пока не улучил он момент и не пролез внутрь.
Потом Йося на Рубанке уходил галопом. Немцы шмаляли из своих сорокчетвёрок, но не зацепили, к счастью.
Так вот спаслись прадедушка и Рубанок.
История, как я вам уже говорил, правдивая. Не была бы это быль, я бы тут ради драматизма чего-нибудь выдумал. Про смерть Рубанка насочинял бы. Но я не сочиняю. Как мне рассказывали, так и я вам.
Прошли Йося и Рубанок всю войну, и остались живы. Хотя прадедушку и зацепило однажды осколком. Но ничего. Выжил.
Жили они вместе и после войны. Умер прадедушка в восемьдесят шестом. А когда Рубанок, об этом старшие не рассказывали, хотя ясно, что намного раньше.
Думаю я теперь о прадедушке, рассматривая старое фото: там они с Рубанком вместе на лугу. Фотография вылинявшая, чернилами облитая, тёплая какая-то… Греет душу! Думаю об Иосифе, и не знаю, когда он, человек скромный, негероической внешности, бо́льшим героем себя показал. Когда поезда вражеские под откос пускал или когда ради друга Рубанка жизнью рисковал? Не знаю. Совсем не знаю. Если хотите подумайте об этом и вы.
_______________________________
Андрей Астрагонов* * *
Давно это было, по памяти больше полвека прошло, помню к нам в гости зашёл тогда Саня Матвеев – с коммуналки сосед, тогда уже бывшей, мы с ней простились, каких-то три года. Он в тот день из плаща водки бутылку достал с названием "Столичная", успев ею задеть медали свои на пиджаке, у него их в ту пору было не так уж и много, юбилейных медалей тогда не давали, не исключаю средь них был конечно и орден приколот. Отец мой на кухне, как всегда, нарезал сервелат, к нему сыр, доставал на тарелку соленья из банки, начинался обычный их разговор, прерываемый песнею "Ивушка кудрявая", — обязательно подпевали они пластинке, включаемой в радиоле. Застолье стихийное с перекуром конечно, для них как всегда на открытом балконе, мне дошкольнику из любопытных, не забывшему недавние будни в кризис Карибский. Когда в магазинах смели спички и мыло, да все виды крупы, а потом нам по ТВ, долго крутили серии Чарли Чаплина из архивов немого кино – в нашей семье телек тогда уже был, из Москвы в завершении 50-х, привезла его поездом бабка, при этом сказав в назиданье маме моей : "Это внукам подарок". А в тот день мне так хотелось как можно быстрей от долгожданного гостя, послушать воспоминания, те, что остались с войны у него. Саня весёлый по-своему и к тому же изрядно уставший перед уходом, начинал вспоминать : " Тогда было сурово и для нас в то время стало обычным, когда в палатке лесной иль в блиндаже перед оврагами, в которых прятали танки свои в ожидание команды на наступление, бывало и наоборот прятали технику в тыл, от налётов ассов фашистских, вечерами разливали в компании спирт, - как никак, поутру в любой день приказ огласят, - идти в лобовую атаку! Для кого-то, это была возможность от души поквитаться... а потом вечерами в новых палатках или свежесрубленных капонирах, вновь собирались на вечерний разлив спирта в кружки, но уже мрачные и надолго, поскольку самое жуткое хоть и повседневно привычное в картине текущей войны, было в том, что не хватало бывших друзей тех вчерашних по кругу общения в братстве их боевом среди офицеров, где на петлицах у них были привёрнуты лишь «кубари», а с 43-его погоны с красным одним просветом. Поскольку ушли они для полка безвозвратно, в последнем для них бою, кто-то в братской могиле сгоревшего танка, кого-то успели унести на носилках с отправкой в глубокий тыл. Рассказывал так же, что лично его ожидал приказ порою другой – следовать в Горький, получать с завода вновь откованную броню, ему зампотеху конечно в атаки ходить приходилось, в том строю заполняя хвост- арьергард, но кому-то так же было надо, пополнять батальоны боевыми машинами, взамен безвозвратно ушедших в боях. Провожали в тыл младшего лейтенанта тепло: " Привози нам Саня побольше исправных машин, да и побыстрее, а мы уж тогда рассчитаемся с гадами при этом сполна, ты нас всех видел в боях и знаешь, мы пока ещё живы! Остается теперь дело лишь за тобой." Вспоминал он так же те будни в своём городе Горьком: в коммуналке на последнем своём этаже, не умолкал патефон, родители накрывали на стол, звали гостей, как никак весомый паёк фронтовой из вещмешка – Сашка с фронта приехал получать в Сормово танки!" Как-то позабыли погасить вовремя свет, согласно ночного приказа, по маскировке и комендантский патруль, уставший посылать вечерами в шинели гонца, на их четвертый этаж, - просто дождался пустого окна, и из винтовки, погасил эту лампочку, стихийным потоком осколков стекла. Как там было на самом деле, конечно, не знаю, но исключать такой ход событий никак не могу, сами понимаете какое тогда время их всех застало.
_______________________________
Ян БруштейнЯ УЖЕ СТАРШЕ…Всю ночь мне папа снился. Я просыпался, потом засыпал, и сон продолжался с того же места. Такой жизнеподобный сон, последовательный... причём происходили события, которых в реальности никогда не было. Хороший сон, добрый!
Мы много ездили на папином жигулёнке, встречались с какими-то людьми, потом папа репетировал с совершенно мне не знакомыми артистами, причём они почему-то читали наизусть ... мои стихи, которые я на самом деле сочинил намного позже!))) А папа ругался, что стихи странные и противоречат смыслу пьесы...
Когда репетиция закончилась, он надел свой парадный пиджак с военными наградами (это было странно, папа доставал его только раз в году, в День Победы), и мы пошли гулять на набережную у цирка. И всё разговаривали, не могли остановиться.
Я порывался прочитать моё посвящённое ему стихотворение, но вспоминал, что оно ещё не написано.
А потом зазвонил телефон, и сон оборвался на полуслове.
Сердце жало, и в горле было горячо.
Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит - кричит, встаёт - не ропщет,
только смотрит на меня.
А когда глаза закроет - то в атаку прёт, как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе,
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже...
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.
Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.
Отчего ж не рвётся между наша общая судьба?
Это я огонь кромешный вызываю на себя,
Это я с последней ротой, с командиром на спине,
И в Синявинских болотах сердце выстудило - мне.
Голос твой - не громче ветра...
Не расслышу, не пойму...
Почему же я всё это раньше не сказал ему.
ИМЯ МОЕГО ОТЦАМой отец. Папа. Суровый и нежный, взрывной и трогательный. Для меня всегда – друг. Пример и упрек в моем вечном разгильдяйстве. В молодости был чемпионом Ленинграда по боксу. Великолепный фехтовальщик – потом это позволит самому ставить бои на сцене.
За его спиной была война, с первых дней (ушёл добровольцем, отказавшись от актерской брони), с блокадного Ленинграда – его родного города, в солдатских чинах, фронтовым разведчиком-радистом, снайпером и артиллерийским корректировщиком - дважды вызывал огонь на себя!
Был одним из немногих, выживших на Невском пятачке - сумел переплыть Неву по шуге. Потом - тяжёлые ранения и контузии. В Синявинских болотах потерял голос, и не смог потом вернуться в питерскую Александринку, где до войны талантливо начинал актерствовать, будучи учеником великого Николая Симонова.
Потом в театрах о нём сплетничали, что «зашитый», бывший алкоголик, потому и сипит жутко. А он не пил. Вообще. Организм не принимал. Однажды в тех же Синявинских болотах обморозил руки, было трудно работать на рации. Офицеры предлагали выпить стакан спирта, чтобы согреться... Не смог...
Его алкоголем был театр.
После войны поступил в питерскую консу, окончил блистательно, стал режиссером музыкального театра. И пошёл работать в драмкружок на один из ленинградских заводов. В театры никуда не брали. Он был «внучатым учеником» расстрелянного Мейерхольда. Руководитель его курса, поздний ученик Мастера, стал одним из персонажей разгромного постановления ЦК. Ждал ареста, но, к счастью, вовремя умер от инфаркта. Дипломникам предложили написать в документах другого руководителя курса. Все согласились. Фронтовик Борис Бруштейн отказался.
Через год рванул в ЦК и грохнул полученным на фронте партбилетом по столу всесильного Суслова. Требуя или выгнать из страны, или расстрелять, или дать работу. Странно, но не арестовали, как ожидал.
На следующий день поехал в Улан-Удэ, в оперный театр.
Этот год в Бурят-Монголии я, тогда мелкий дошкольник, почему-то отлично помню. И стопки декораций во дворе театра, с которых я, пыхтящий альпинист, однажды летел кувырком (и как только шею не свернул!) И мой дебют на балетной сцене (не смейтесь).
Папа тогда как режиссёр, на пару с балетмейстером, поставил балетный спектакль «Собор парижской богоматери». И там в прологе я изображал маленького Квазимодо. Под музыку увертюры двигался как обезьянка, и кормил хлебом хорошенькую маленькую буряточку - Эсмеральду. А после этого большой человек в чёрном плаще подхватывал меня и уносил по спиральной конструкции куда-то под колосники. Было страшно и жутко интересно!
Мне даже какие-то денюжки платили, и я на них покупал всякие вкусности для моей вечно болевшей мамы-блокадницы.
Потом были Новосибирск, Свердловская оперетта, Пятигорск… Уезжал, обычно, разругавшись с начальством. Талантами царедворца не обладал. В Свердловске «сцепился» с Ельциным, который пытался руководить творческим процессом. Уже в девяностых посмеивался, глядя на президента в «ящике».
По той же причине за всю жизнь так и не дождался никаких отличий. Великий оперный режиссёр и друг Борис Покровский говорил о тёзке: «У него нет званий, но есть имя…»
Папа сам считал, что в Иванове были его лучшие 10 лет. Золотые спектакли. Гастроли в обеих столицах. Так называемую «классическую оперетту» не жаловал за слабую драматургию, брался ставить, только если было хорошее либретто. Делал мюзиклы, когда и слова-то такого никто не знал.
Его любили и побаивались. Вылетал на сцену, ошарашивая показами. Яростно хрипел на бестолковых и ленивых. Рассказывали, что однажды хмельной рабочий сцены, увидев идущего навстречу главрежа, от ужаса и предчувствия неизбежной расплаты выпрыгнул в окно. Со второго этажа. И долго бежал к горизонту под хохот актеров. Может и миф, конечно... Но не без причины возникший.
Его актеры были лучше всех. Трогательные, романтичные, комичные. Самозабвенные. Никогда не забуду, как в Москве сломавший ногу актер-комик, играя Короля в «Обыкновенном Чуде», должен был пронестись по сцене в стремительном танце. Станцевал как никогда. На одной ноге.
Потом, когда отец уехал, снова «не сойдясь характерами» с чиновниками, были отличные спектакли в других театрах, но «ивановский феномен» уже не повторился.
Я вот всё думаю – не стыдно ли ему за меня?
МАМА МУСЯМоя мамочка, Муся Пятницкая. Она не воевала. Она просто работала в блокадном Ленинграде, пока были силы. Потом её, полумёртвую, вывезли по Дороге жизни, которую в это же время защищал мой будущий папа.
В эвакуации мама тоже работала - на военном заводе, в КБ, временами теряя сознание от истощения и невозможной усталости.
В Ленинград вернулась сразу после прорыва блокады - безумно боялась за родителей, которые выжили только благодаря тому, что у деда, сапожника, были припрятаны два ящика столярного клея, и мешок брикетов из рыбьей чешуи и осетровых хрящей. Из них и варили похлёбку, добавляя картофельную шелуху, которую выменивали на вещи у поваров обкома партии.
Мама очень болела, и уже не могла работать. Потом встретила одноклассника Борьку Бруштейна - единственного парня из класса, живым вернувшегося с войны. Он ходил с тростью после ранения и жутко хрипел - потерял голос в Синявинских болотах.
Они полюбили друг друга и сразу поженились. Он, потерявший актёрскую профессию и не знавший, куда приткнуться, и она - с трудом встававшая с кровати и ходившая пошатываясь.
Врачи категорически запрещали Мусе рожать, но она пренебрегла всеми предупреждениями и дала жизнь сначала мне, а потом, через одиннадцать лет, и моему чудесному любимому брату!
Мама была нереально доброй, она помогала многим, даже тем, кто её трогательной добротой злоупотреблял.
Она умерла в 46 лет от перитонита - не перенесла банальную операцию по удалению желчного пузыря (бабушке такую же сделали в 78 лет). Не дождалась внуков, не увидела брата взрослым, не прочитала моих книг. Как бы она гордилась!
Она ведь однажды взяла да отправила мои юношеские стихи хорошо ей знакомому поэту и писателю Илье Эренбургу. И в ответ получила ободряющее письмо. Главное я запомнил на всю жизнь: «Способности есть, а дальше всё зависит от него самого!»
…Я успел с мамой попрощаться - незадолго до этого вернулся из армии. Она уже почти никого не узнавала, бредила. Но в какое-то мгновение вынырнула из мглы и, улыбаясь, сказала: «Женись на Наде, не упусти её!» Папа даже охнул, а мама снова уплыла по морю бреда...
Как же мне её потом не хватало!
Почему-то мама давно не посещала мои сны. Папу вижу, разговариваю с ним, а мама не приходит.
* * *
Из ада везли, по хрустящему льду,
Дрожащую, девочку Мусю...
Я, к этому берегу, снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями...
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой, небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной,
Почти что, погибшей, девчонкой...
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался - не страшен...
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу...
* * *
Мама давно не приходит ко мне -
В муторном сне, в предрассветном огне,
В мороке хвори, в ковидном бреду,
Даже когда за порогом бреду.
Только порой, в подступившей тоске,
В лодке, ползущей по нищей реке,
Там, где, уже задыхаясь, гребу -
Чувствую мамину руку на лбу.
Голос - как ветер над быстрой водой:
«Мальчик потерянный, мальчик седой…»
И растворится неведомо где.
Лёгкие камни в тяжёлой воде.
_______________________________
Ефим Гаммер ПОРОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫЛичный состав военного училища выставили шеренгой в коридоре, между плакатов с призывами отдать жизнь за Родину и генералом из Генштаба, могучим, откормленным, в орденах и медалях.
Он и выступил перед солдатами, во множестве своем не обстрелянными и оттого до ужаса храбрыми.
– На вашу долю выпало ответственное и исключительно почетное задание. Вызываются добровольцы.
Замполит начальника училища тут же поспешил с наводящим вопросом:
– Есть добровольцы?
Строй курсантов молча шагнул вперед.
– Кто из вас прыгал с парашютом? - приезжий генерал задал главный вопрос сегодняшнего дня. - Шаг вперед – за предел шеренги!
Первым шагнул за предел, хоть никогда и не прыгал с парашютом, Моисей Герцензон, сын одесского ювелира Давида и его жены Мани, урожденной Гаммер. Только что он получил известие о том, что погиб его старший брат Леонид – краснофлотец-подводник, и теперь рвался в бой – поквитаться с врагом. Вторым шагнул за предел башковитый башкирец из Уфы Алдар Таштимеров. Он тоже не прыгал с парашютом. Но имя требовало: Алдар – славный. Но фамилия велела: Таштимеров – это «таш» – «камень», а «тимер» – «железо».
И Костик Сирый, понятно, не прыгал с парашютом. Но разве мог он припоздниться, если братаны по оружию произвели с двух боков от него волновое движение воздуха, и куда? Навстречу смерти! Нет, туда их одних он не пустит! И Костик, не медля, вышел из строя: погибать, так за компанию. Эта мысль, по невидимой инерции, передалась и остальным курсантам. Весь строй сделал шаг вперед, по определению, на тот свет и к бессмертию.
И тогда приезжий генерал раскрыл смысл задания Генерального штаба: от них требовалось высадиться на Эльбрусе, перебить егерей отборной немецкой дивизии «Эдельвейс», установивших там мраморную фигуру Гитлера, и на смену каменному болвану впечатать на вершине гипсовый бюст Сталина.
Каждый из курсантов получил по одному Сталину, засунул его в вещмешок и, вооружившись винтовкой Мосина, рванул на аэродромное поле.
– От винта!
– Есть от винта!
Когда человек после приземления остается в живых, он ищет себе подобных – живых. Костик так и поступил. Поискал и нашел.
Сначала он нашел башковитого башкирца из Уфы Алдара Таштимерова.
– А где Сталин? - спросил, видя, что тот без вещмешка.
– Оторвался от спины.
– Как?
– Дернул я за кольцо, меня самого дернуло, парашют раскрылся, Сталин оторвался. И в тьму-таракань – бац!
– Скажем по начальству, что прямо на врагов, как бомба, чтобы их разорвало.
– Скажем… А твоего Сталина поставим на место Гитлера.
Вытащили из рюкзака гипсовый бюст: глядь, а у него голова отдельно, торс отдельно.
– Что такое? Почему секир-башка?
Костик догадался о причине отсечения верхней конечности.
– Приземляясь, я на бок завалился. Вот и… баюшки баю…
– Делают вождей из всякой дряни, - вздохнул башковитый башкирец.
– Не говори вслух, враг может услышать.
– А что говорить, если враг слышит?
– Будет праздник и на нашей улице! - Костик выдал подсказку напарнику по неприятностям, и будто передал пароль.
Услышал его Моисей Герцензон, и вышел на звук родной речи.
– Будем жить, ребята!
– А Сталин?
– Что Сталин?
– Цел-невредим?
– Что с ним случится? Цел!
– Тогда с Богом, - сказал башковитый башкирец, чтобы реабилитировать себя за потерю государственного имущества.
И они пошли своим ходом: пулей, штыком, гранатой. И с Богом. И со Сталиным. И не ведая, на кого уповать больше, добрались вплотную до геноссе Гитлера и сбросили его в пропасть. А на освободившийся бугор, как на пьедестал, поставили своего назначенца.
– Кто жив, к нам! - кликнули выживших.
Малая горсточка бойцов собралась вокруг Моисея Герцензона, Костика Сирого и Алдара Таштимерова и громыхнула салютом – в честь живых и мертвых. А на утро они сдавали под расписку о неразглашении лишних Сталиных завхозу военного училища. Взамен получали кубари в петлицы, по штуке, по две на брата, из рук приезжего генерала и предписание для отбытия на фронт, в действующую армию. И даже не подозревали, что породили легенду. Такую, что переживёт их самих.
Моисей Герцензон, двоюродный брат автора.
Довоенное фото. В центре снимка Леонид Герцензон, старший брат Моисея. Погиб на подводной лодке. Слева на снимке Рива Гаммер, мама автора этого рассказа, в годы войны работала на военном заводе №245.в бригаде жестянщиков своего мужа Арона Гаммера. Справа на снимке Рая Герцензон — врач-терапевт.. ВТОРАЯ СТОРОНА ВОЙНЫВойна шла не только на фронте, но и в тылу, и для разгрома врага страна потребовала от моей мамы переквалифицироваться из медсестер в жестянщики, что Рива Гаммер и успешно сделала. Благо под боком – в прямом и переносном смысле – находился ее муж Арон Гаммер. В данный исторический момент он возглавлял бригаду жестянщиков, которая вкалывала в три смены на 245-ом авиационном заводе, изготовляя подогревы для бомбардировщиков дальнего следования, утюживших крыши Берлина.
Подогревы были личным изобретением Арона Гаммера, и это радовало Риву, так как мужу полагался в заводской столовой «стахановский суп», где «крупинка крупинку догоняла, не давая сдохнуть с голода».
Арон Гаммер ел, давясь, а его бригада из Ривы Гаммер и ее младшей сестры Бебы Гросман, окунали на пробу свою ложку в «стахановский суп» и слизывали с нее неиспарившиеся калории. Словом, набирались сил для трудовых рекордов. И что? Думаете, не ставили их? Ставили, и еще как, выполняя чуть не ли не на триста процентов производственные нормы.
Рива при этом успела и забеременеть. Раз, потом второй раз.
Сначала она родила Эммочку. Но Эммочка, так и не дождавшись, когда ее отлучат от груди, чтобы жить впроголодь на «хлебных карточках», умерла от воспаления легких. И тем самым выправила для меня вакансию. Я не задержался – и появился на свет в ночь начала штурма Берлина – 16 апреля 1945 года, ровно в 4.00, когда вспыхнула хорошая сотня прожекторов и началась атака, в ритме которой я и живу до сих пор.
Самое удивительное со мной было в том, что я не плакал. Родился без плача, и дальше – все первые дни не подавал ни звука. Наверное, ждал, чем окончится битва за Берлин. Мама Рива бегала по врачам, спрашивала:
– Что же будет? Он ни слова не говорит ни на каком языке. Будто не из Одессы.
– Мы тут все не из Одессы, – отвечали врачи.
– Но вы ведь говорите, – донимала их мама.
– Говорим, потому что вы нас спрашиваете.
Мама поняла и спросила меня:
– Фимочка! Ты уже будешь один раз говорить?
Я сказал:
– Угу! – и с тех пор рот не затыкаю.
Мама была счастлива: Фимочка говорит!
Папа был счастлив: Фимочка говорит еще нечленораздельно, никто его слов не извратит и не напишет донос.
Дедушка Аврум, папа моей мамы Ривы, был тоже счастлив: ему было теперь с кем поговорить по душам.
Только что его, инвалида Первой мировой войны, попросившегося добровольцем на фронт, освободили из ГУЛАГа, куда он попал, как и многие, ничего преступного не совершив – просто по оговору.
В лагере, когда он ковал Победу подручными средствами – пилой и топором, уголовники обрушили на него подрубленное дерево, сломали ногу, и теперь он едва ковылял. Но все же был рад: ковылял ведь на свободе, а не за колючей проволокой. И охотно вышел бы на парад Победы, если бы его пригласили.
Но дедушку на парад не пригласили, вместо этого его направили вохровцем на охрану 245-го авиационного завода, в слесарном цеху которого работала вся наша семья. И он вместе со всеми нами, под расписку о неразглашении тайны о передислокации военных предприятий, отбыл в Ригу, где 245-й авиационный завод был переименован в 85-й ГВФ и разместился в корпусах бывшего винно-водочного предприятия, адрес: ул. Анри Барбюса, 9.
Здесь в районе концлагеря смерти Саласпилса и на товарной станции Ошкалны прибывшие с Урала рабочие разбирали штабеля дров, с вмерзшими между бревен трупами людей, тех, кого фашисты не успели сжечь перед бегством из Риги.
И с горечью думали о том, что несмотря на победные реляции, война еще не кончена, и ее зловещее эхо будет звучать над землей долгие годы.
Арон Гаммер — бригадир жестянщиков авиационного завода №245 — город Чкалов, сегодня Оренбург.
_______________________________
Александр ГуляевФРОНТОВЫЕ МОИ СТАРИКИ1.
Моему деду,Гуляеву Никите ФёдоровичуЭтого высокого жилистого старика знали все в округе. Не знали только, сколько ему лет: из года в год он, казалось, совсем не менялся. Всегда с гордо расправленными плечами, аккуратно причёсанными седыми волосами и невесомой летящей походкой, будто ноги даже земли не касались. Везде успевавший первым.
Во сколько бы не пришла окрестная ребятня или приехавшие летом гости на берег мирно протекавшей неподалёку от села речушки, дядя Никита, как звали его местные, уже был там. Сжимал в на удивление мощных руках удочку, а то и не одну, и зорко смотрел на поплавок. Будто в прицел, как в те далёкие времена, когда он ещё охотился.
Дядя Никита был из породы настоящих охотников. Тех, что охотились только ради пропитания, – детей у него было четверо. А вот браконьеров крепко не жаловал. Сам когда-то работал охотоведом и спуску тем, кто зверьё понапрасну губит, не давал. Грозились такие охотнички ретивому охотоведу рёбра пересчитать, но Никита ни за словом, ни за делом никогда в карман не лез, так что дальше угроз дело не доходило. Так и говорил: «Вот у меня наган, а в нём шесть патронов. Первых шестерых уложу, а дальше посмотрим». Суров был Никита Фёдорович, воздух не сотрясал понапрасну.
Но ружьё давно отправилось на отдых, и отдушиной для старика стала рыбалка. Никогда без улова домой не приходил. Самых крупных и хитрых щук таскал без всяких новомодных приспособлений обычной удочкой, сделанной собственными руками. Домой возвращался порой только во второй половине дня, и ни голод, ни жажда его не тревожили.
И лишь выбираясь в центр, чтобы пополнить запасы хлеба, сливочного масла и конфет, до которых он был большой любитель, одевал дядя Никита ладно сидевший на нём, будто гимнастёрка, пиджак с орденскими планками. Ни медалей, ни самих орденов никогда не носил. Так и хранил в ящике шкафа, позволяя внукам рассматривать загадочные для них блестящие штуки.
С фронтов Великой Отечественной вернулся дядя Никита с ранением. Но никогда не говорил ни о бое, в котором его получил, ни о войне вообще. Не любили те старики о войне говорить…
Лишь однажды, совсем случайно, узнаем мы о том, что непростым бойцом был Никита Фёдорович в лихие дни Великой Отечественной. И служил в особом подразделении, из тех, что нынче «спецназом» называются. Таких, как он: опытных егерей, умеющих перемещаться без единого звука, лыжников, десятки километров без труда пробегавших, и метких стрелков по одному отбирали. Как богатырей былинных…
Ходил дядя Никита в составе диверсионно-разведывательных групп в глубокий тыл противника. Попал с группой и в засаду вражескую аккурат под Новый год. И из плена чудом выбрался. Много всякого было, да кто же теперь расскажет. Наверняка, и сейчас лежат отчёты об операциях этой группы в особой папке с надписью «Совершенно секретно».
Как сейчас вижу: сидит на крыльце старого деревянного дом крепкий старик в зелёной рубашке и смотрит вдаль. Лето… Значит, скоро приедут внуки.
2.
Моему деду,Веретенникову Михаилу ВасильевичуДед Миша научил меня ловить рыбу. В первый раз это был какой-то совершенно особенный день. Дед Миша накопал червей, взял две бамбуковые удочки, и мы отправились на пруд на соседней улице, про который я, кажется, даже тогда не знал. Я был еще совсем маленьким. И мы таскали из пруда пучеглазых почти чёрных ротанов, которых потом отправляли в литровую банку с водой из того же пруда.
Дед Миша разводил нутрий. Он сажал для них кормовую свёклу и варил кашу в большом котле на печке-прачке, стоящей у нас в огороде. А я поджаривал маленькие кусочки хлеба прямо на разогревшейся железной стенке.
Дед Миша не стеснялся крепкого словца. Особенно, когда я или мой старший брат умудрялись сильно набедокурить. А брату мог и отвесить подзатыльник. Но я знаю, что дед Миша очень любил нас.
Дед Миша везде ездил на велосипеде. В магазины, в лес, на работу. Он работал в вертолётном полку. Я стал уже гораздо старше, когда узнал, что дед Миша был военным лётчиком и участвовал в Сталинградской битве. Дед Миша не рассказывал о войне и не надевал медали.
Только один раз, будучи уже совсем стареньким, он расскажет забавную байку о лётчике в нижнем белье. И я увижу эту историю в фильме «В бой идут одни старики» …
Молодой и вихрастый дед Миша в форме хитро смотрит на меня с гранитного памятника и кажется, что вот-вот встанет рядом, то ли, чтобы дать подзатыльник, то ли, чтобы просто молча обнять.
Алёна ДальПАПАШКАМоему деду Захару Алексеевичу Анисимову посвящается.В то лето Шурочке исполнилось одиннадцать. Она была любимицей отца и помощницей мамы. На ней были двое младших – четырёхлетний Стасик и двухлетняя Раечка. Через железную дорогу от дома шумел лес, заготовка грибов и ягод тоже была её обязанность. Шура помогала маме по хозяйству – с утра отгоняла корову, кормила кур, набирала в колодце воду. Могла и кашу приготовить, и щей наварить.
Семья переехала в Углянец совсем недавно. Здесь была работа для отца, школа для детей. Мать устроилась в контору лесхоза. Справили избу, заготовили сена...
Весть о войне обрушилась внезапно, похоронив все надежды на хорошую жизнь. Завыли по улицам женщины, закричали дети – те, что помладше. А Шурочка не плакала. – она уже взрослая и всё понимала. Только косынку потуже затянула и к отцу:
– Папашка, ты тоже уйдёшь на фронт?
– А как же, – отвечал отец, гладя её по плечу шершавой рукой. – Родину защищать надо!
– А когда защитишь – вернёшься?
– Конечно, Шурочка! Кто ж вас растить будет? Нужно мамке помочь.
Через неделю мужчин построили возле сельсовета, погрузили в машины и отвезли в город на пересыльный пункт.
Потекла тревожная, полная неизвестности жизнь. Мать ходила хмурая, с опухшими глазами. С утра, подоив корову, уходила на работу. Шурочка по-прежнему по дому помогала, да за младшими присматривала. Теперь к её обязанностям прибавилась ещё одна: раз в два дня она отвозила в город на электричке бидон молока, продавала его на рынке, а на вырученные деньги покупала хлеба. Её стали узнавать городские покупатели, среди которых было немало военных.
Однажды Шурочка задержалась на рынке чуть дольше обычного. Душный июль выжег макушки тополей. Кругом толкотня, гнетущая жара. Город жил в лихорадке начала войны. Девочка стояла с пустым бидоном и хлебом в кошёлке в очереди к колонке, чтобы напиться и ехать домой. В это время по главному проспекту в сторону гарнизона шла колонна солдат. Она была однообразно бурой и бесконечно длинной. Из-под сапог вздымалась пыль, бряцали винтовки...
Вдруг в строю среди других солдат девочка увидела своего отца.
– Папашка! – закричала она, и, забыв про пустой бидон, побежала следом.
Платок сбился, коса растрепалась. Солдат, увидев дочку, заулыбался и помахал рукой – выходить из строя нельзя. Шура бежала за колонной, пока та не остановилась в сквере. Прозвучала команда «Вольно!» и роту остановили на короткий привал. Шурочка, забыв про то, что она уже взрослая, размазывая слёзы по пыльным щекам, обнялась с отцом. От папашки пахло незнакомо – махоркой, железом, бедой. И только запах пота был знакомый, родной. Она стала совать отцу краюху хлеба, но тот не взял. А только попросил приехать с мамкой утром, потому что завтра их отправляют на фронт. Через десять минут командир поднял роту.
– Приезжайте к гарнизону! – выкрикнул отец, закидывая на плечо вещмешок.
На другой день Шурочка с мамой с раннего утра были у ворот. В восемь солдат отпустили в последнюю увольнительную. Два часа папа, мама и Шурочка провели вместе. Отец громко шутил и целовал маму в заплаканные глаза. Гладил Шурочку по голове, приговаривая: «Как приеду с фронта – будешь сама меня угощать! – договорились?». Шура согласно кивала, придумывая, что будет накрывать на стол. Воображение рисовало дивные яства, которых девочка никогда в жизни не пробовала.
Башенные часы пробили десять, и отец заспешил на построение. Мать вцепилась в рукав гимнастёрки и закричала. Шурочка обхватила её за юбку, путаясь между ситцевым горохом и грубым сукном. Так и стояла между отцом и матерью, между жизнью и смертью...
На следующий день ребятишки Углянца как обычно провожали отбывающие на фронт эшелоны. Это было одно из немногих развлечений детей войны в станционном посёлке. Солдаты и провожатые махали друг другу руками, что-то выкрикивали. Поезда шли один за другим, без остановок, и все мимо Углянца. Защитный цвет гимнастерок, зелёные вагоны, лязг колес по раскалённым рельсам... Лица солдат сливались в одну сплошную ленту.
Шура была в числе других детей, когда один из эшелонов, проезжая мимо станции, привычно замедлил ход. Из окна вагона вылетел свёрток. Старик-обходчик поднял его и обратился к детям:
– Кто из вас Анисимова Шура?
– Я! – бойко ответила девочка.
– Значит это тебе, – дед протянул ей перевязанный носовым платком свёрток.
Шура развязала узелок. Внутри лежали три размякшие конфеты, кусок сахара и записка: «Шурочке от папашки».
Рассказ записан со слов моей тёти Александры Захаровны._______________________________
Дмитрий ЗиновьевУВОЛЕН ПО РАНЕНИЮДень Победы не просто добрая народная традиция. Он является не только символом памяти, а и ориентиром в современном неустойчивом мире. Это своеобразный маяк в душе, устройство «свой-чужой» по части морально-нравственных ценностей и истинной трактовке истории.
Мой дед и четыре прадеда – фронтовики и труженики тыла; их братья (и сестра одного из прадедов) также участники ВОВ; их жены и дети, сёстры прабабушек – труженики тыла. Два прадеда из четырёх погибли. Отец моего отца, Павел Степанович Зиновьев, 1916-1991 г.г., крестьянин д. Лучицево Даниловского района Ярославской области был призван в РККА на срочную службу в сентябре 1939 года в 22 горно-кавалерийский полк. Часть дислоцировалась в Таджикской АССР. В период 1940-1941 г.г. полк участвовал в выполнении особых задач на территории западного Китая (Восточный Туркестан). С августа по октябрь 1941 г. осуществлена передислокация конница эшелонами отправляется в Подмосковье и вступила в битву за Москву под командованием знаменитого комкора Доватора, соседями были легендарные Панфиловцы. В 1942 году дивизия принимает участие в 1-й и 2-й Ржевско-Сычевских. В 1943 году П.С. Зиновьев продолжает служить в 22-м кавполке 5-й гвардейской кавдивизии 3-го гвардейского кавкорпуса. В конце 1943 г. части дивизии приняли участие в Городокской (Витебская область) наступательной операции.
18 декабря 1943 года сержант, пулемётчик Зиновьев получил тяжёлое осколочное ранение). После излечения в СЭГ 2749 (г. Калинин), в 1944 г. направлен в 7 запасный стрелковый полк 1 запасной стрелковой бригады (г. Горький). После повторного освидетельствования комиссован. Вернувшись во второй половине 1944 г. домой, он обнаружил свою мать одну с малолетним сыном – младшим из четырёх братьев. Главу семейства призвали в апреле 1942 года. Два средних брата также были на фронте, их обоих звали Викторами; они получили ранения на фронтах ВОВ, были награждены орденами и медалями. Дед был награждён медалью За победу над Германией, орденом Отечественная война IIстепени, юбилейными медалями.
Как вспоминал отец, дед редко рассказывал о службе и том, что было на войне. Папе из детства запомнился случай, когда к прадеду приехал младший брат. Он, тогда ещё мальчишка, заглянул к ним на кухню и увидел их молчащими с выступающими на глазах слезами… Отец вспоминает, что во время коротких ответов на вопросы о войне по глазам и лицу было заметно, что не только рассказывать не хотелось, а вообще хотелось забыть навсегда… И, действительно, разве расскажешь ребёнку на его вопрос: «А было больно, когда тебя ранило?» вместо «Было…», что боль пришлось терпеть несколько дней до операции в госпитале. При этом, из-за дефицита эфира, анестезию раненым, порой, делали небольшим количеством новокаина, действие которого завершалось к наложению швов. Неужели захочется рассказывать, как становится обыденными звуки воя самолётов, гула летящих снарядов и грохота мин, свиста пуль. Как было страшно, не столько за себя, сколько за других, которые могут погибнуть, если не выполнить боевой задачи. Вряд ли приятно было вспоминать жуткие чувства, возникавшие в те мгновения, когда рядом падали навзничь и оставались лежать с открытыми глазами твои товарищи, которые в столь экстремальных ситуация быстро становились семьёй… и ничего нельзя было сделать с этим, только продолжать стрелять, чтобы теснить врага или выдержать его натиск.
Изучая историю своей семью, лучше понимаешь историю своей страны, словно бы иллюстрируя её воспоминаниями предков! События из учебников и публикаций перестают быть сухими фактами или стрелочками на схемах про те или иные действия Фронтов, Армий, Дивизий, но становятся чем-то личным и даже святым …
Мы находимся в ситуации, когда различные силы, традиционно терзавшие Россию и желавшие ей стратегического поражения, вновь желают военного и геополитического реванша. И мы видим, на примере братского народа (и не только), как сравнительно легко и быстро можно перепрограммировать целый народ. Поэтому исключительно важно бережно хранить и передавать подрастающему поколению память о том какого цвета было Знамя Победы над Рейхстагом, а также кто (не столько в поименном, сколько в историческом смысле) и какой ценой его там установил.
Убеждён, что Россия и российский народ – сплав великих национальностей, обладая, малопонятной европейцам особенностью под вражеским натиском к сплочению и массовому подвигу (как на полях сражений, так и в труде), попросту не имеет другого выхода, чем в очередной раз одолеть надвигающуюся угрозу!
_______________________________
Галина КалинкинаПРО САХАРЭта фотокарточка сделана 24 июня 1941 года, когда деда призвали.
На фото Андрей, Лина и Женя, моя мама.
Провожать отца взяли только её, две старших были в школе, вторник - учебный день, младшую Зиночку оставили дома.
Проводив, Лина осталась одна с четырьмя девочками: старшей 12, младшей 3 годика. А самой Лине всего 31 год.
Забегая вперёд скажу, дед вернулся с войны живым, освобождал Берлин, затопленное метро и Тиргартен. Был награждён одним отпуском, медалями "За боевые заслуги", "За взятие Берлина" и Орденом Отечественной войны второй степени.
Уже во времена оцифровки мы нашли запись о том, как он вытаскивал раненых с черепно-мозговыми травмами с поля боя. А ещё у него в боевой истории был случай, когда ещё с двумя из медсанбата они взяли в плен немецкого парашютиста.
В семье как легенда сохраняется история про сахар, но это реальность, а не вымысел. Кусочек сахара в военное время воспринимался детьми как пирожное, как самая вкусная сласть. В доме сахар выдавался каждой девочке по кусочку раз в день. Дети пытались растянуть удовольствие, но маленький бело-желтый комок, к сожалению, быстро таял во рту. Однажды наступил день, когда сахара в доме не осталось вовсе. Нечего было положить в кашу или добавить в чай, нечего было раздать вечером детям. Лина с виноватыми глазами сказала дочкам, что сладкое они получат не скоро. И тут всех поразила самая младшая из девочек - Зиночка, ей было тогда три годика. После горьких слов матери малышка сходила в детскую комнату и, каково же было удивление домочадцев, когда она вернулась с завязанным в узелок платочком, в котором лежала целая горсть сахарных кубиков. Оказалось, Зиночка не еле свой сахар, прятала его и теперь отдала голодным сестрам.
_______________________________
Галина КлимоваМой отец - Даниель Федорович Златкин - московский ополченец, старлей, разведчик, воевавший под Москвой, в Заполярье, на Карельском фронте и дошедший до Берлина, закончил войну лишь летом 1946-го года, участвуя в спецоперации по освобождению стратегически важного датского острова Борнхольм.
О войне говорил редко и скупо. Вечная память обыкновенному герою Великой Отечественной! И горячая благодарность сердца за жизнь, подаренную мне и моей сестре, внукам и правнукам…
МОЙ ПАПА - ДАНИЕЛЬПри понятых:
аккомпаниатор, уборщица
и канарейка,–
в актовом зале музыкальной школы
мне объяснили, что я – еврейка.
И всё захолонуло от стыда и срама
во мне, нечистой и будто голой,
и зажмурилась рампа,
и захлопнулась рама.
За скрипку не бралась долго,
потому что – еврейка.
Всё. Шабаш!
Вот и бабушка,
положив зубы на полку,
бухтела:
все евреи как евреи, а – наш?
По всему выходило,
виноват мой отец,
его непроходимо черные союзные брови
и чужестранное – Даниель?
И я от горя слегла в постель
с подозрением
на наследственную болезнь крови.
Но это была любовь
без межнационального раскола.
Кружила голову
биографии отцовская школа:
театр «Синяя блуза» и бледный ребе,
худо выросший на маце
(если б на хлебе!),
чьи галоши папа прибил к полу…
Где дядя Мориц, певший в Ла Скала?
Где кантор – тезка царя Соломона,
и прадед Мойша 111 лет
и 13 его детей
из местечка Прянички?
Я на карте искала,
в черте оседлости во время оно,
но даже косточек не собрать,
хоть убей!
Предпочитая трудящийся дух,
отец из–под палки учился на тройки,
на ветер пустил
свой абсолютный слух,
оттрубил лет двадцать
прорабом на стройке.
А раньше старлеем штабной разведки
(южанин, всю войну в Заполярье),
рисковый Даня по партзаданию
королевским жестом
освободил Данию,
чуть не женившись на местной шведке,
на Лизе–Лотте с острова Борнхольм…
Её фото – в день конфирмации –
на попа ставит
весь наш семейный альбом…
Отец не знал языка предков,
законопослушный советский еврей,
он не терпел плохо закрытых дверей,
запаха газа и на тарелке объедков.
Зато знал– Гамсуна и даже Блейка,
«Двенадцать» Блока –
коронный номер!
К чарльстону, извольте, свежая байка!
А как голосил тум-балалайка…
его трофейный немецкий «хоннер»!
В переходном возрасте
после 85 годов,
налегке залетев ко мне,
ранняя птица,–
в воздух выпалил:
ну, я готов,
доча, я готов креститься!
в последнюю пускаясь дорогу,
не дотянул, как пращур его, до 111 лет,
уйдя от товарища Сталина,
приблизясь к Богу,
как будто впервые родился на свет.
скачать dle 12.1
