№ 228 апрель 2025 г.

Лиterraтура » Актуальное » ВЕЧЕР ПАМЯТИ ТАТЬЯНЫ БЕК «Я БЫЛА ВАМ ХОРОШИМ ТОВАРИЩЕМ…»

ВЕЧЕР ПАМЯТИ ТАТЬЯНЫ БЕК «Я БЫЛА ВАМ ХОРОШИМ ТОВАРИЩЕМ…»

7 февраля в Литературном институте имени А. М. Горького прошел вечер памяти Татьяны Бек «Я была вам хорошим товарищем…». Выступали писатели, преподаватели и студенты Литинститута. Вечер вели Юрий Цветков и Александр Михайлович Панфилов.

Журнал Лиterraтура собрал несколько воспоминаний о Татьяне Бек. Это воспоминания участников вечера Татьяны Данильянц, Афанасия Мамедова, Юрия Цветкова.

Татьяна Данильянц. ИМЯ: БЕК

Столько лет прошло с того звонка Максима Г., моего приятеля-одноклассника, поэта и журналиста…Именно от него я узнала, что Татьяны Александровны не стало. Ее уход был вдвойне ужасен, потому что был результатом осознанной травли, которую развязала группка ее друзей-мужчин…тех, кому она доверяла. Иными словами, ее уход был связан с коллективным предательством, о которым мы не хотим теперь даже вспоминать. Тогда же, в 2005 году, это воспринялось, по крайней мере, мной и моим литературным кругом, очень остро, болезненно.
Нас познакомила приятельница моей мамы, журналистка Елена В., думаю, году в 1991 году. Зная, что я пишу, она представила меня Бек. Татьяна Александровна сразу приняла меня «близко к сердцу». Ей понравились мои стихи, особенно подборка «Из тишины сердца». Она пригласила меня быть гостем своего семинара в Литинституте, где она только начала вести мастерскую, объяснив, что для роли студента я не вполне гожусь: у меня уже были опубликованные подборки и выступления на город. «Вы уже сложенный автор – чему вас учить?». Мы регулярно встречались у нее на чай, в небольшой квартирке на Аэропорте. Мне было очень удобно, я жила рядом, на Соколе. Невозможно вспомнить, о чем мы говорили…Наверно, об искусстве (я училась тогда в Суриковском институте), о литературе. Время практически полностью стерло эти разговоры из моей памяти. Я действительно несколько раз наведалась в ее мастерскую-семинар со студентами Литинститута. Помню, что там тогда была Маша Степанова и, кажется, Женя Лесин. Читались стихи, потом шел их разбор. Атмосфера была разряженная, прозрачная, казалось, совершенно оторванная от жизни…За оградой тек Тверской бульвар, бурлила реальность, брутальная, хаотичная… неподалеку открыли первый в стране Макдональдс, стояли очереди…здесь же царили рифмы, имена, поэты.
В 1993 году, я, работая над курсовой в Исторической библиотеке в Старосадском переулке, наткнулась на небольшой стенд литературы Русского Зарубежья. Тогда только стали открываться эти неисчерпаемые источники культурной жизни Большого Мира, жизни, которая активно шла параллельно Советской реальности. Там, в журнальчике, который издавала парижская ИМКА-Пресс, я прочитала: «жизнь проходит как будто ничья и светла ее бедность…». Имя автора было мне совершенно неизвестно: Геннадий Айги. Строчка буквально обожгла меня чувством узнавания: это обо мне, о моей жизни написал неведомый мне автор…Я поделилась с Бек своим открытием. «Я дружу с Геной, я вас познакомлю…», - просто ответила Татьяна Александровна. Весной 1993 года я поехала знакомиться с Айги. Он жил в Рабочем поселке, в Подмосковье. Тогда официально вышла моя подборка «Из тишины сердца», которую я ему подарила. В ответ он подарил мне свою книгу «Здесь» - с достопамятной надписью-посвящением: «Из тишины сердца» - Татьяне, дорогой, Данильянц». Так мы познакомились и подружились, спасибо Татьяне Бек. И оставались в долгом диалоге вплоть до его кончины в 2006 году.
7 апреля 1994 года, это совпало с праздником Благовещенья, Татьяна представляла меня публике на моем первом персональном поэтическом вечере. Это было в ЦДРИ – Центральном Доме работников искусства. С этого вечера сохранился пригласительный билет и хорошие фотографии. Где-то даже осталась видеозапись. Собрались мои друзья из разных страт: художница Лена Ковылина, филолог и поэт Юрий Орлицкий…Я читала стихи: «Сентиментальное путешествие по Москве», «Время верлибра», цикл «Из тишины сердца» и многие другие…Они потом (почти все) вошли в мою книжку «Белое». Буквально в этот же день, под впечатлением от этого вечера, Орлицкий написал стихотворение «Спасибо, горькие травы», посвятив его мне. Действительно, вечер был особенным: он как будто был пронизан светом дружбы и поэзии. Во многом, конечно, благодаря словам и энергии Татьяны Бек. Очень наполненный, важный для меня эпизод жизни.
Девяностые раскручивались со страшной скоростью, меняя наши представления обо всем…Об отношениях, дружбе, постоянстве, устойчивости, бросая вызов всему, что было важно до этого…Открывая границы, в том числе, географические. Мы отправились в путешествие в жизнь, в самый ее водоворот. Мы неслись навстречу судьбе с невероятным, головокружительным ускорением. И только в самом конце девяностых – начале-середине нулевых стали приходить первые потери, потери, которые трудно было осознать, с которыми трудно было смириться. Среди них – дорогая Татьяна Бек, жаждущая правды и покровительница пишущих.

Афанасий Мамедов. СВЯЩЕННИКИ, ВОИНЫ, ПОЭТЫ (эссе)

…Получаю весть издалека:
  «Возродись, блаженная жилица,
  И скорее марш за облака,
  Чтоб назавтра снова приземлиться!»
  Татьяна Бек. «С маленькими фигами в кармане…»

Друзьями мы не были, приятельские отношения только складывались, тем не менее вышло так, что при жизни я называл ее Татьяной, однако после 7 февраля 2005 года что-то осекается внутри, сейчас она для меня — Татьяна Александровна Бек, поэт, литературовед, педагог, человек, которого большая часть знавших ее людей любила и уважала.
Для многих, кто входил в литературное окружение Татьяны Александровны, ее преждевременный уход из жизни явился не только неожиданным, но и знаковым: провел пограничную черту в современной русской литературе, знаменующую собою окончательную смену эпох. Кончились относительно демократичные 90-е с их большими надеждами на олигархов. Надвигающаяся новая эпоха, напоминающая реставрацию еще не вполне забытого советского прошлого, с его разобщенностью, пришибленным индивидуализмом, квасным патриотизмом и устоявшимся перечнем имен у контролируемых кормушек, похоже, ни нам, ни алфавиту нашему, с которым мы пока еще играем, а Татьяна Александровна уже успела проститься, не сулит ничего доброго.
Отношения с новым веком, которому так идут отмытые деньги и оседающая пена заморского шампанского, у Татьяны Александровны были непростые. Вроде как, с одной стороны, радовалась успеху, выходу двух, пожалуй, самых значительных своих книг — «До свидания, алфавит» и «Сага с помарками», с другой — многое не могла принять, со многим не хотела соглашаться. Хотя и была хорошо знакома с правилами окололитературных игр, на компромиссы шла неохотно. Ей легче было сказать «прощайте», «до свидания», нежели перейти границу, через которую порядочный человек переступать не должен. А поскольку Татьяна Александровна была не из тех, кто считал, что живет понарошку, боли — когда скрытой, когда прорвавшейся — хватало с лихвой. Одним из самых серьезных и трагичных ее прощаний оказалось прощание с алфавитом. Возможно — кто знает? — под это прощание подверстывалась история ее последних дней. А может, она предвидела события?
Название книги «До свидания, алфавит» у меня ассоциируется не столько с прощанием, недоговоренностью, свойственной последнему «прости», сколько со следующей скорой встречей, оглашением чего-то очень важного для нас. В том, что эта главная встреча читателя с Татьяной Бек состоится, сомнений не было и нет. Какими-то из своих стихотворений, очерков, эссе, интервью, литературоведческих работ она, вне всякого сомнения, останется в нашем алфавите на долгий срок.
Я мог бы свести с ней знакомство раньше года на три-четыре: было много общих друзей и приятелей. Помню, как после какого-то литературного вечера, на который я должен был пойти, но почему-то не пошел, позвонила мне Ирина Ермакова и сказала, что Бек говорила ей: «И где же обещанный тобой Афанасий?» Я тоже жалел, что не вышло тогда нам познакомиться. Хотя раскланивались мы с Татьяной Александровной на разных литературных перекрестках. Один из них — журнал «Вопросы литературы», в котором она работала.
Холодная зима прошлого века. Я поднимаюсь по скрипучей деревянной лесенке в агентство по авторским правам Эндрю Нюрнберга и вижу ее через полуоткрытую дверь кабинетика «Воплей». Она сидит за маленьким столиком, похожим на кухонный, в накинутом на плечи пальто и что-то пишет, не поднимая головы. Случайно подсмотренная картина отсылает к кадрам военной хроники. Кажется, будто Татьяна Александровна сидит в вагоне медицинского поезда, следующего на восток, и под монотонный стук колес ведет дневник потерь. На обратном пути, когда я вновь проходил мимо открытой двери, она на мгновение оторвалась от письма, и я успел с ней поздороваться. Как у всех людей, сосредоточенных на чем-то своем, взгляд ее был где-то там, далеко, где поезд превращается в точку и не слышно его пронзительных гудков. Татьяна Александровна поправила сползающее с плеча пальто, и мне снова почудилось в ее зябком движении что-то фронтовое, позаимствованное у отца — Александра Бека.
Познакомились мы с ней на нашем совместном с Максимом Амелиным вечере в МГПУ. Сайт Московского государственного педагогического университета подсказывает точную дату — 18.12.03. Максим читал стихи, я — рассказ «Письмо от Ларисы В.», затем отвечали на записки из зала. Записки, адресованные мне, я сохранил; думаю, среди них может быть и написанная рукой Татьяны Бек. Помню, как она внимательно слушала нас, с какой поощрительной живостью откликалось ее лицо на стихи Максима, на мою прозу, на удачные вопросы и ответы. Показалось, что это одно из проявлений ее несомненного педагогического дара, знак солидарности с собратьями по перу.
В тот вечер я подарил ей свою книгу, а через некоторое время Татьяна Александровна написала рецензию на «Слона». Статья называлась «Горловой сгусток беды», предшествовало ей изображение древнегреческой богини Фортуны, сопровождаемое словами: «От судьбы не спрячешься». На богиню я, честно сказать, внимания не обратил, зато отметил, что Татьяна Александровна несколько раз упомянула карабахскую тутовую водку. Захотелось угостить ее этим легендарным продуктом, благо дома в бутылочке из-под соевого соуса стояла настоящая тутовка, какую в магазине не купить. Воспользовавшись предлогом, пригласил в гости Татьяну Александровну вместе с Максимом Амелиным и Ириной Ермаковой. От семидесятиградусной шелковицы Бек отказалась, только пригубила, да и то после того, как я сказал, что есть напитки, по которым можно смело сверять ход часов того или иного народа: итальянская граппа, македонская мастика, шотландский виски и, конечно, — карабахская тутовая. О чем только ни говорили мы в тот апрельский вечер, неспешно, по-восточному, поглощая приготовленные моей женой салаты и жюльен, мамой — кутабы, долму, плов!.. Понимали друг друга с полуслова. Татьяна Александровна в узком нашем кругу казалась не просто обаятельным человеком, но — своим. И мне почему-то показалось, что встреча эта в моем доме не последняя. Так казалось.
Мы встречались еще по разным поводам, в разных местах, — все те же самые углы-перекрестки, от которых не уйти, потому что они — часть литературного процесса. Осенью у Татьяны Бек вышла книга «Сага с помарками», и мы скромно отмечали ее выход на ярмарке Non/fiction. Вскоре после этих посиделок в кафе на Крымском валу она и сломала ногу.
Я не мог представить себе, что 10 февраля 2005 года, через десять месяцев после наших теплых домашних посиделок, буду стоять у гроба Татьяны Бек.
Я виделся с ней по московским меркам незадолго до смерти — 18 января. Татьяна Александровна пригласила к себе в гости. Встреча оказалась не только памятной, но и судьбоносной. Впоследствии она заставила многое переосмыслить, на многое взглянуть иначе; во многих разочароваться и отнестись с симпатией к тем, кого раньше не замечал.
Предварительный звонок Татьяне Александровне.
Она казалась веселой, жизнерадостной и, как всегда, доброжелательной. Решено было, что я зайду к ней: «Посидим, поговорим, заодно и книги мне принесете». Дело в том, что «Сагу с помарками» опубликовало издательство, в котором я только начал работать, и пока Татьяна Александровна сидела дома со сломанной ногой, она раздавала книги всем навещавшим ее друзьям и приятелям, коих у нее было не счесть.
По дороге прихватил фруктовый торт, только потом сообразил, что у Татьяны Александровны, должно быть, тортами от гостей забит весь холодильник и куда разумнее было бы купить цветы.
Помнится, долго набирал код: мешали торт и книги, а когда наконец проник в «интеллигентный» подъезд писательского дома, меня встретил молодой человек восточной наружности (сразу угадал в нем земляка), спросивший, не к Татьяне ли Александровне я иду: «Она попросила встретить вас».
Молодой человек представился Валехом, учеником Татьяны Бек. Пока ехали в лифте, молчали, хотя меня так и подмывало немного поговорить на азербайджанском: спросить, откуда Валех родом, если из Баку, то из какого района.
Бек уже стояла в дверях с той самой палочкой, о которой успела поведать по телефону с какой-то детской гордостью.
Уселись на маленькой «аэропортовской» кухне.
Заговорили о стихах Валеха Салех оглы (1). Тут я и вспомнил, что не так давно читал его стихи в липкинском сборнике молодых поэтов. Вспомнил и как тонко предварила Татьяна Александровна небольшую подборку ученика. Не знаю, случайно ли так вышло, что за столом оказались двое играющих с русским алфавитом бакинцев, но Татьяне Александровне было приятно наблюдать за нами, и она явно гордилась Валехом, когда я отметил его верлибры. Странно, но, имея ярко выраженное «восточное преимущество» за этим кухонным столом, мы тем не менее о Баку, о Востоке, помнится мне, ни словом не обмолвились, хотя о чем только ни говорили. Самая большая странность того вечера — время текло необычно: был ведь в гостях не больше часа, а потом оказалось — за одну встречу люди столько всего не говорят: время расширило привычные границы почти как в той знаменитой притче о воздушном путешествии Магомета, когда Барак, кобылица пророка, поднимаясь к престолу Аллаха, задела кувшин с водой, а Магомет, вернувшись с пятью заповедями, совершил невозможное — успел подхватить его, так что из него и капля не упала.
Мы не переходили, мы перелетали от одной темы к другой. Начали с Литературного института, потом я поделился впечатлениями от публикации в «Иностранной литературе» молодого монгольского поэта, который тоже учился в нашем институте, Бек сказала, что помнит его, потом заговорили о предстоящей книжной ярмарке, французской. Я понял, что для Татьяны Александровны это очень важный момент в ее жизни и что она внутренне готовится к нему.
— Скажите, Афанасий, неужели все будет, как в советские времена?
Мы посмотрели друг другу в глаза. Кажется, я ответил:
— Похоже, что так.
Вдруг, совершенно неожиданно, Бек спросила:
— «На круги Хазра» вы же посвятили памяти вашего учителя, верно?
Я кивнул.
— Не могли бы вы описать его, что это был за человек?
Слегка удивившись, я быстро набросал портрет Юрия Владимировича Томашевского: интеллигентнейший человек, специалист по Зощенко, любили студенты…
Бек улыбнулась грустной улыбкой, словно ждала от меня именно этих слов.
Мне показалось, что, отвечая на вопросы Татьяны Александровны, я чего-то недопонял, но значения этому не придал. Только подумал, что непременно посвящу ей какую-нибудь из своих новых вещей.
Литературный институт доминировал в нашей беседе, но вскоре мы незаметно перешли от Юрия Владимировича Томашевского к Виктору Пелевину. Татьяна Александровна, похоже, по-новому открыла его для себя. Она почти восторгалась им. А когда я осмелился накинуться на пелевинский стиль и буддизм народного образца, призывая на помощь «Девять рассказов» Дж. Д. Сэлинджера, отстояла Пелевина. Я говорил о пробужденном сознании — сатори, без которого невозможно написать многомерный текст, о первозвуке и «Девятивратном граде», теории раса — «главных чувств», о колокольном отзвуке, дзэн-буддистских коанах и их предположительном назначении… Вспомнил о замечательной книге Ирины Львовны Галинской «Философские и эстетические основы поэтики Дж. Д. Сэлинджера», которую вместе с «Хроникой Российской саньясы» Владислава Лебедько обещал закинуть Бек в ближайшее время. Думаю, что в эту минуту я просто ревновал к Пелевину, и ревность моя была очевидна и для Валеха, и для Татьяны Александровны. Не зря она, чуть прищурившись, скрывала огонек интереса к моему не совсем чистому чувству.
Позволив мне выговориться, не вступая в спор, она спросила, верю ли я в знаки судьбы, связь между мирами, предопределение, и случалось ли со мною то, что называется откровением.
Я, конечно, знал, что говорить на такие темы, не соскочив в суеверие, в бытовую пошлость, практически невозможно. Однако, почему-то поддавшись вопросу, коротко, без подробностей, обрезая и недоговаривая, где можно, рассказал о том, что случилось со мной однажды много лет назад. Закончив рассказ, удивился, что он не показался им пошлым, а я — смешным. Ожидаемой неловкости не возникло. Более того, рассказ мой, кажется, сблизил нас, вывел на новый виток откровенности. Говорили мы о том, о чем всегда будут говорить люди, обладающие даром воспринимать поэзию как реальность. И нет ничего удивительного, что я вспомнил строки из дневника Бодлера, утверждавшего, что ближе всего к Богу — священники, воины и поэты.
Татьяне Александровне слова эти страшно понравились.
— Как вы думаете, что он имел в виду? — спросила она.
Поскольку я об этом сам размышлял, ответил без заминки:
— Наверное, именно священники, воины и поэты ближе всего к смерти, к пределу человеческого существования.
— Вы ручаетесь за точность цитаты?
Несколько удивившись, я ответил, что да, ручаюсь.
— Мне это может пригодиться для одного текста.
Я не стал уточнять, для текста какого характера: и так было приятно, что эти пара строк из Бодлера могут каким-то образом пригодиться Татьяне Александровне.
Занимала ее в ту нашу последнюю встречу и прозрачная пелена, отделяющая этот мир от мира иного, пелена, где выступают порою знаки, которые мы, многогрешные, почти всегда расшифровываем с роковым для нас опозданием.
Уходить не хотелось, казалось, не договорили.
Выходили вдвоем с Валехом, прощались легко, без свойственных многим московским прихожим и парадным тяжеловесных банальностей.
По дороге к метро кольнуло: мог бы, между прочим, купить во «Времени» ее «Сагу с помарками» и попросить автограф. Ладно, успокоил я себя, как-нибудь в следующий раз.
Те, кто часто перечитывает одни и те же книги, как правило, не очень жалуют газеты. В лучшем случае перелистывают где-нибудь за столиком в кафе или в метро, осведомляясь в первую очередь о курсах валют, погоде, подвигах любимой футбольной команды, то есть о том, что превращается в прах, стоит выйти из кафе, метро или каких-либо других пригодных для чтения общественных мест.
Многолетнее стойкое недоверие к газетам у меня возникает уже от одних названий. В мое поле зрения газеты попадают в виде внушительной стопки на рабочем столе, то есть тогда, когда их единственное назначение пропадает. Так было и в этот раз.
В издательстве на моем столе образовалась стопа в рост компьютера. Решив, что скоро работать за столом будет невозможно, начал обрабатывать ножницами газеты месячной давности, уделяя особое внимание «Книжному обозрению» и приложению к «Независимой газете», печатной продукции, менее всего адресованной людям Фаустовой культуры.
Вдруг натыкаюсь на статью Яна Шенкмана «Писатель и все такое», с подзаголовком «Памяти безвременно ушедшего от нас Сэлинджера, с любовью и всякой мерзостью».
Первое, что пришло на ум: «Не может быть, уж кто-кто, а я бы почувствовал его уход из жизни». Слишком многим обязан ему. Откуда во мне была такая уверенность, объяснить не могу. Не читая статьи, кинулся в интернет, — все спокойно, как и думал, ни намека на кончину Сэлинджера. Спокойно, только не у меня на душе: чувствую что-то должно случиться, чего остановить не дано никому, и что каким-то боком это страшное «что-то» связано с Сэлинджером и с нашим разговором на кухне у Татьяны Бек.
Принялся за статью Шенкмана, по ходу понимая, какую крученую подачу выдал Ян. Оказывается, умер другой Сэлинджер, политический деятель, соратник Джона Кеннеди. А, ну раз другой… И забываю то главное, чему учила знаменитая проповедь Джона Донна: других смертей не бывает.
После концовки шенкмановской статьи: «Там живут не старея и подолгу медитируют над загадочными предметами. Там нет времени, а есть только молчание и покой. Там отказываются от самого себя, своей примитивной логики и человеческих, слишком человеческих слабостей… На границе с этой вселенной кончается литература», — почему-то решаю без проволочек позвонить Татьяне Александровне и занести ей обещанные книги. А еще — продолжить наш разговор о священниках, воинах и поэтах: я засомневался в точности цитаты, мне показалось, у Бодлера на первом месте были все-таки воины.
Придя домой, нашел книги, отложил, уже готов был звонить Татьяне Александровне и договариваться о новой встрече…
Позвонил Максим Амелин, сказал, что Татьяна Александровна Бек умерла.
— Не выдержало сердце. Они добились своего — затравили ее!
Спросил, кто «они», и он рассказал мне, взволнованно, сбивчиво, все, что предшествовало ее гибели.
Трудно сказать, чего во мне было больше — скорби или негодования. Каюсь, в первые недели — негодования. Причем росло оно день ото дня, стоило только узнать, самому увидеть, как почтенные, много лет завоевывавшие себе имя литераторы уходят в тихую гавань, чтобы переждать бурю, отмолчаться-отсидеться где-нибудь на подмосковной дачке, в каком-нибудь издательстве делают вид, что ничего особенного не произошло.
Господа не берут в расчет, что служить одновременно и Богу и маммоне невозможно, за все придется платить, и очень скоро, быстрее, чем им кажется.
Не уходит, не выветривается из памяти, как один молодой поэт, которому Татьяна Бек написала предисловие к его книге и которую он при жизни боготворил, трясясь от страха, признавался мне: «Простите, Афанасий, я ничего не хочу знать, хочу быть в стороне от всего этого», а замечательный критик N, уверявший меня когда-то в своей полной независимости: «Я никогда и никем не был ангажирован», — сказал мне в одном длинном коридоре: «Ну умерла, что с того?!» Глядя на удаляющуюся фигуру много работающего критика N, я подумал: «Вот где кончается наша литература — в длинных коридорах: три шага, и сгибается прежде неподкупная спина».
Не знаю, куда качает мир вместе с нашими литературными ульями. Эти болтания у нас отличаются знаками свыше. Сначала новая эпоха впервые, пожалуй, попробовала официально отметить юбилей Иосифа Бродского, крутила знаменитый венецианский фильм: авось поэт сгодится, авось послужит. Вышло не очень. Разве так следует себя вести нобелевским лауреатам?!
Иосиф Александрович отказывался понимать, что время изменилось, что нынче бронза снова в чести: то о любимых сигаретах Одена говорил, то о каких-то вольных поселениях и трактористах, то италийскую виноградинку подбрасывал и ртом ловил, и все ведь это на глазах у своего учителя. А потом и того круче события грянули, потом обесточенная столица вручала премию первому поэту. Выглядело это так, будто нашли единственную батарейку на ходу.
Кто вручал премию, зачем и кому, ввиду произошедшего ЧП большого значения не имело, ушедший в мир иной великий поэт, конечно же, не несет никакой ответственности за содеянное своим учителем. Кто ближе к Богу на сегодняшний день — священник, воин или поэт — сказать трудно. Есть подозрение, что Бодлер не учел ряженых. Ему бы следовало уточнить — настоящий священник, настоящий воин, настоящий поэт. В одном сомнения нет после ухода из жизни Татьяны Александровны Бек: ближе к Богу те, кого выбирает Большая История, кто гибелью своей как бы отмечает границу между миром вчерашним и сегодняшним.

1.- Валех Салех оглы Ёлчиев (Валех Салех) — азербайджано-российский поэт, ученик Татьяны Бек.

Юрий Цветков. ТАТЬЯНА БЕК. «Я БЫЛА ВАМ ХОРОШИМ ТОВАРИЩЕМ…»
(Из книги «Записки счастливого человека. Из жизни русской словесности»)

* * *

Гостиничный ужас описан…
Я чувствую этот ночлег, — 
Как будто на нитку нанизан
Мой ставший отчётливым век, — 
 
Где кубики школьного мела
Крошились, где пел соловей,
Где я ни на миг не сумела
Расстаться с гордыней своей,
 
А вечно искала подвоха,
И на люди шла как на казнь,
И страстью горевшая — плохо
Хранила простую приязнь, — 
 
Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушёл и растаял вдали.
Лишь падают слёзы, как комья
Сырой похоронной земли.
 
Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерождённые дети
Зовут меня из темноты:

«Сюда!» — Погодите до срока.
А нынче, в казённом жилье,
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе.

Каждый раз, когда я читаю это стихотворение, у меня мурашки по коже. Но я знаю, что, несмотря на очень непростую жизнь (а у кого из стихотворцев она проста) и склад характера (противоречивая натура) Татьяна Александровна Бек была счастливым человеком, во всяком случае, я много раз видел её счастливой. Она занималась любимым делом: литературой, писала стихи. Она не была проклята и не была одинока, потому что её любили и любят. Чему свидетельством наша память о ней и всегда переполненные залы на вечерах, посвящённые ей.
За свою по нынешним меркам не такую уж длинную жизнь (пятьдесят пять лет, я уже старше) она успела очень много. Она была невероятно многогранным человеком, проявив себя в разных сферах и невероятно трудолюбивым. Талантливый поэт, глубокий и тонкий критик, прекрасный интервьюер (сказалось журналистское образование?), чуткий мастер, педагог, авторитетный литературный деятель, — она была бесконечно предана литературе. Мне повезло, я был знаком с Татьяной Александровной, я был её учеником, я любил её. Она была бесконечно светлым человеком, надёжным другом, которому хотелось довериться, чем-то поделиться.
Мне тяжело говорить какие-то дежурные слова о ней, потому что Татьяна Александровна для меня была важным и особенным человеком. Мне трудно даже сейчас точно объяснить, почему это так: она много сделала для меня, у меня с ней были какие-то свои личные отношения, свои истории.
Она ушла очень рано. Её смерть, обстоятельства её смерти вызвали бурю эмоций, множество споров, разговоров. Это, в каком-то смысле — литературная смерть, тоже часть её судьбы.
Я писал тогда, вспоминая её похороны: казалось, во всём этом было что-то фальшивое, неискреннее, неестественное. Неестественной и неожиданной была сама смерть Татьяны Александровны. Знаете, бывает чувство, что это не с нами происходит. Попрощаться, а выглядело, как будто отметиться, пришла вся литературная Москва. Кого только не было! Словно кадры из светской хроники: в модных нарядах, в ярких галстуках. Сейчас, спустя годы, мне кажется, я был несправедлив к этим людям. Искажённой от боли была моя тогдашняя оптика восприятия.
Давайте о светлом. В памяти всплывают счастливые картинки.
Семинар в Литературном институте: наша аудитория № 13 на втором этаже, залитая весенним светом. Громкий дружный смех. Обсуждать, разбирать стихи — это же счастье. Лучистые глаза Татьяны Александровны, в них хитринка, её голос, то неожиданно взмывающий к верхним нотам, то плавно опускающийся до хрипловатого контральто. Мастера, которые сидели напротив нас за учительским столом, по традиции вступали в конце обсуждаемой подборки (за два часа занятий не более двух студентов), — конклуция. На всякий случай, чтобы никого не обижать, Татьяна Александровна практически всегда в начале своей подытоживающей речи говорила: «Вы все талантливые люди» — а дальше уже недочёты: по-доброму, коротко, чётко, точно, задорно, весело… Сергей Иванович Чупринин, тогда ещё выпивавший, иногда приходил на семинар под лёгким шофе, во время обсуждения, бывало, клевал носом и, чтобы не заснуть, водил ручкой по листу бумаги, то ли рисовал, то ли записывал что-то, то ли просто… Это не мешало, а завершало, делало картинку счастья жизни законченной. Мы с моим другом Мишкой Иглиным даже во время страшных загулов старались никогда не пропускать этих занятий, в том числе, чтобы посмотреть на Сергея Ивановича в этом состоянии. Чупринин был частью нашей беззаботной студенческой юности (для меня уже дцатой). Надо отдать ему должное, говорил всегда по делу. Мастерство не пропьёшь.
Солнечный июньский день. Т. А. идёт в длинной, широкой, развевающейся юбке по Тверскому бульвару. Идёт легко, свободно. Излучает радость, уверенность, ощущение, что мир устроен правильно. «Годы правильно шли».
А начиналось моё знакомство с Татьяной Александровной достаточно давно. Вообще эти воспоминания, тесно связанные с моими первыми шагами в литературном мире Москвы, стоит описать отдельно. Во всяком случае, через них я выйду на свой первый контакт с ней.
В зимнюю предновогоднюю круговерть 1989–1990 годов мы с моим другом Димой Ивановым, ныне успешным сценаристом, шлялись по писателям, мешая им жить. Такие вылазки мы практиковали несколько лет подряд, специально для этой цели приезжая из Кишинёва, где тогда обитали, на пару дней в Москву. Под ночь за несколько дней до Нового года залезали через забор на дачу к Андрею Вознесенскому в Переделкине (выслушал, «а вот вы почитайте» «а теперь вы почитайте», «мне вот у вас про дули понравилось, это про мой дурашливый текст: «Тут ведь как: / Либо обида, / Либо либидо, / Либо “сам дурак”. // А груди, как дули, / Опять надули». Жена и муза, несгибаемая Зоя Борисовна Богуславская нас чем-то угощала. Ночевать, к нашему недоумению, не оставили. Вот какие наглые мы были. Пришлось уехать на последней электричке в Москву, в гостиницу «Россия», тогда уже с тараканами и раздолбанной мебелью. (Нас по блату поселили, без блата никак). Там же в Переделкине на следующий день ловили и поймали Евгения Евтушенко. Он гулял по свежевыпавшему снежку с новой молодой беременной женой и с двумя, кажется, борзыми. В общем, всё по классике, молодой красивый снежок, молодая жена, борзые, плюс сам в дорогой белоснежной дублёнке, со свежим лицом после хорошо проведённого накануне вечера. Мы объясняем, мол, начинающие поэты, приехали из Кишинёва, хотим мэтру почитать стихов. Он: «Вот ребята, я, когда выпью, тоже пою или бацаю немного на фортепиано, но я же не иду сразу к Рихтеру». Мы так смеялись, мы очень ему благодарны за этот ответ. Евтушенко оставался Евтушенко.
Побывали и в редакциях журналов. В «Знамени» (которому я лично очень благодарен, много раз потом они меня печатали, в том числе некоторые «опасные» тексты), ещё во дворах Никольской около Красной площади, нас приняла милейшая бесстрашная Ольга Юрьевна Ермолаева, именно благодаря ей в журнале публиковались лучшие стихи в стране. В «Октябре» нас встретила главный редактор журнала невероятная красотка Ирина Барметова (кстати, ей и журналу я тоже очень благодарен, моя первая публикация в «толстом» журнале состоялась именно в «Октябре»), как нам показалось, на фоне каких-то модных то ли предметов, то ли аксессуаров. В «Новом мире», там в смысле интерьеров, наоборот, показалось, что ничего не изменилось со времён Твардовского. В том числе заглянули и в «Дружбу народов» на Поварской, где тогда работала Татьяна Бек. Стихи приняла, читать при нас не стала. Ответ через положенное время пришёл по почте на мой кишинёвский адрес. С волнением открываю конверт. Где-то в недрах родительской квартиры это письмо сохранилось. Сейчас цитирую по памяти, смысл: «…конечно, бывают всякие чудеса, но я вам я советую бросить писать стихи». Обида, ожог.
Через какое-то время, а именно 1 июня 1994 года я, окончив кишинёвский журфак, наконец-то приехал поступать в Литинститут. В приёмной комиссии (Зоя Михайловна Кочеткова) меня радостно отшили: «С творческим конкурсом вы уже опоздали, молодой человек, приём работ закончен, приезжайте на следующий год». Что же мне делать? Мне уже двадцать пять лет, проехал больше тысячи километров, еле денег нашёл.
Позвонил Кириллу Владимировичу Ковальджи, одному из тех людей, кто настойчиво советовал мне переезжать в Москву, он поинтересовался: «Кто набирает курс в этом году?» — «Сейчас узнаю… Татьяна Бек и Сергей Чупринин». — «Позвоню Тане, я её хорошо знаю, — есть хороший поэт из Молдавии». Через некоторое время: «Она ждёт твоего звонка. Рукопись со стихами возьмёт почитать, но решать ей». «Здравствуйте, Татьяна Александровна». — «Приходите ко мне в Гнездниковский переулок в журнал „Вопросы литературы“. Пришёл. Она меня, конечно, не помнила. Передал ей свои стихи — много новых. На следующий день: «На вашу рукопись я написала положительную рецензию, готовьтесь к экзаменам. А Алексей Цветков случайно не ваш родственник?»
Так я стал студентом Литературного института, получил кровать в общежитии и начал общаться с прекрасными коллегами по цеху. Что это было по отношению ко мне? Умение менять мнение? Умение признавать ошибки? Кстати, не всегда. Объективность в литературе? Тоже далеко не всегда…
…Каких разных людей, эстетически разных, идеологических разных, мировоззренчески разных, разных по манере поведения она вместе с Сергеем Ивановичем Чуприниным набирала в свои семинары. В один год за партой со мной сидели Евгений Лесин, Мария Степанова, Сергей Арутюнов, Арсений Замостьянов, Иван Волков, Елизавета Кулиева (дочь Беллы Ахмадулиной), Антон Красовицкий (будущий скандальный политический журналист). Кажется, какое отношения мы друг к другу имели? А всё же имели. Нас посещали студенты из других семинаров и вузов: Александр Барбух, Татьяна Данильянц, Инга Кузнецова, Максим Курочкин…
Она и с литературной программой, сама не зная об этом, мне помогла. Я тогда подрабатывал в системе клубов «ОГИ». В 2003-м началось разъединение «холдинга», пошли какие-то интриги, ко мне обратились представители одних хозяев клубов (через управляющего Ивана Марача), которые были в контрах с другими, и, преследуя свои цели, заманивали — а не хочешь ли ты вести собственную (там до меня была уже) литературную программу? Я, не без серьёзных сомнений, решил — да, давайте попробуем.
Стал продумывать концепцию. Я много ходил на литвечера в 1990-е, и мне там что-то не нравилось. Какое-то «невеселье». Конечно, литература говорит нам часто о серьёзных вещах, о главном, о предельном, но хотелось облечь это в менее занудную форму. Сейчас я задаюсь вопросом, действительно ли нам удалось стать меньшими занудами или так казалось, потому что мы были безбашенные и отвязные ребята. К тому же мне не нравилась узкая направленность всех площадок — важно сделать было объединяющую программу. Такую, в которой будут участвовать и андеграундные поэты, и представители литературного истеблишмента, молодые и взрослые, маститые и не очень, все. Первой на вечера в «подвалы» я пригласил Татьяну Бек. Диалог у нас получился блестящий. Она говорит: «Юр, куда вы меня зовёте?» Я: «В «ОГИ». Она: «Ну ты с ума сошёл! Там же Дмитрий Кузьмин (хотя Кузьмина там было не так много). Где я и где «ОГИ»?» Но всё-таки я её уговорил, и выступление Татьяны Александровны стал вторым вечером в нашей программе. Это была презентация книги «До свиданья, алфавит (М.: Б. С.Г.-Пресс, 2003) 19 января 2004 года в клубе «ПирОГИ на Никольской».
А вот теперь о страшных вещах. Слышал такую историю, что после разговора с мамой, писательницей Наталией Всеволодовной Лойко, Т. А. сделала аборт, она была беременна от своего единственного официального мужа, после чего уже не могла иметь детей, всю жизнь из-за этого переживала. Почему мама так поступила? Мама говорила, что она уже старая, а ты вот родишь ребёночка и всё своё время и внимание посвятишь ему, а кто за мной будет ухаживать. Я долго не решался обнародовать эту историю. Советовался с подругами Т. А. Многие, кстати, говорили, не надо. Слишком личное. Но я всё-таки решился спустя столько лет. Должна же быть в жизни окончательная правда. А главное, эта история говорит нам, какой же это был светлый человек, чтобы после такого светиться от счастья, писать прекрасные стихи, статьи, возиться с нами.
Как-то зимой вечером по договорённости с Татьяной Александровной я приехал к ней домой на метро «Аэропорт» обсуждать какую-то статью, которую она писала с привлечением моих тезисов о молодой поэзии. Было очень холодно, минус двадцать, наверное. Я долго звонил в домофон. Мне никто не открывал. Я начинал уже сердиться. Какого чёрта! Уже отчаявшись, я собирался идти обратно к метро. Вдруг на сотый набор домофона мне неожиданно открыли. Татьяна Александровна была заплаканная. Что-то говорила про свою кошку и про её то ли погибших, то ли похороненных котят. Так это она о себе говорила, о себе горевала. О своей женской судьбе.
Что касается её ухода. Её брат Михаил Александрович, который, к сожалению, тоже умер в 2015 году (технарь по образованию, тем не менее я всегда его встречал на выставке нон-фикшн в ЦДХ и других подобных местах), всегда принимал самое деятельное и сердечное участие в вечерах, посвящённых Татьяне Александровне, говорил мне: «Юра, никому не верьте, она умерла от сердца, это медицинский факт». Правда это или он хотел, чтобы все так думали — уже никогда не разберёшь.
Поговорим о творчестве, о стихах, о книгах. В 1990-е у многих людей её поколения кризис, а у неё расцвет. Как литератор, поэт она только набирала, упорно работала, выходили книжка за книжкой. Только за десять-пятнадцать лет: поэтические книги «Смешанный лес» (1993), «Пятицветная тайна» (1994), «Дерево на крыше» (1997), «Облака сквозь деревья» (1997), «Узор из трещин» (2002). Безумно была рада и гордилась, что вышло настоящее избранное «Сага с помарками» (2004) в издательстве «Время», которую мы успели презентовать в клубе «Билингва» 9 сентября того же года; книга «До свидания, алфавит: эссе, мемуары, беседы, стихи» (2004), «Она и о ней: Стихи, беседы, эссе. Воспоминания о Т. Бек» (2005), презентацию этой книги мы провели уже без неё в клубе «ПирОГИ на Никольской» в 2006 году. Я уже не говорю о работе в журнале «Вопросы литературы», в «Независимой газете» (приложение «Ex libris»), в издательстве «Слово», где она в качестве ответственного редактора вела книжную серию «Самые мои стихи». Печатала свои первооткрывательские статьи и книги о Николае Глазкове, Ксении Некрасовой. И так далее, и так далее.
Как бы ты ни любил поэта как человека, он — «поэт, этим и интересен». Писать о поэте (а Татьяна Бек в первую очередь, конечно, поэт) и не писать о его стихах — бессмысленно. Поэтому — о творчестве Т. А.
Татьяна Бек пробивалась как поэт в непростых условиях. Будучи дочерью известного прозаика Александра Бека, она часто сталкивалась с предвзятым отношением: её постоянно сравнивали с отцом, а если и удавалось что-то напечатать в советское время, это тут же нередко приписывали семейным связям.
Многие стихотворения Бек отражают эстетику своего времени, но при этом в них иногда проявляется нечто большее. Для меня в её поэзии порой ощутим неуловимый переход к современности.
Что для нас важно в поэзии того или иного автора. Многое. Мне лично близок акмеизм Т. А. Литературовед Олег Клинг подметил: «Её родная стихия — акмеизм (хрестоматия по нему, переклички в стихах), но к концу второго тысячелетия в ней зародилось что-то иное. Сильное и предельно мужественное. Этому суждено было крепнуть с каждым годом». Эта оценка перекликается с моей мыслью о «переходе к современности».
Приведу цитату Натальи Ивановой, она очень точно высказалась о том, что мне импонирует в стихах Татьяны Бек: «Стихи её были ясными, афористичными — Таня была из породы (и направления) поэтов-смысловиков. Некоторые из её стихотворений стали общественными высказываниями — например, «Смешанный лес», напечатанный в перестроечном “Огоньке”. Но её публицистика всегда была замешана на чистом лиризме, потому и действовала, и запоминалась …свободолюбие и свободомыслие — вот Таня…»
В поэзии Т. А. для меня крайне важны и те темы, вещи, на которые мы с ней смотрели одинаково. Несмотря на разницу в возрасте, мы люди одной крови.
Не будем здесь писать филологическое исследование. Но любимые её стихи навсегда звучат в моей голове.

* * *

Повывелись, Время, твои бедолаги,
Твои горемыки, твои забулдыги...
А всё же — остались великие книги
На жёлтой, начала двадцатых, бумаге!
Твои бедолаги, твои простофили
Ушли. Но остались их дивные стили,
В которых писали и существовали,
Пока не погибли на речке Каяле.
От рыка, от рока, от доли пророка
Терпели. Пока не почили до срока, —
Зато молодые на вечные веки...
О, крикнуть бы в чопорной библиотеке:
— Давайте гореть и светло, и высоко!

Может ли сегодня кто-то из молодых современных поэтов крикнуть, хочется сказать «воскликнуть» (так по сути, да в строку не ложится) «в чопорной библиотеке»: «давайте гореть светло и высоко». Никто и не сидел из них в этих библиотеках, да и не в библиотеке дело.
«А ещё она была замечательно преданной, любящей дочерью», — вспоминает не только критик, но и её близкая подруга Наталья Иванова. Стихотворение про папу. В нём глубокая любовь к отцу смешана с болью утраты и желанием сохранить его память, защитить его образ от непонимания и несправедливых суждений. Во мне это всегда глубоко отзывалось. Могу ли я предать своих родителей? Нет. Родителей нельзя предавать.

* * *

Снова, снова снится папа,
Вот уже который день…
Вечное пальто из драпа,
Длинное,
                эпохи РАППа.
Я кричу: «Бэрет надень!»

(Она всегда старорежимно читала через «э»: «бэрет надень»)

Но глядят уже из Леты
Свёрлышки любимых глаз.
Нос картошкой. Сигареты.
«Изменяются портреты», —
Повторяю в чёрный час.
На морозе папа-холмик…
Я скажу
              чужим
                          словам:
— Был он ёрник, и затворник,
И невесть чего поборник,
Но судить его — не вам!

Филолог Екатерина Орлова писала об этом стихотворении: «Я ещё помню (и никогда не забуду), как Таня читала эти стихи. В интонации последней строки звучал скорее не восклицательный, а точка — знак не запальчивости, а скорее убеждённости много передумавшего и утвердившегося в этой мысли человека».
А её классическое, фирменное, узнаваемое.

* * *

Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы,
Ну, словом, брошка и штиблеты.
А всё-таки я буду сильной!
Глухой к обидам и двужильной.
Не на трибуне тары-бары,
А на бумаге мемуары.
Да! Независимо от моды
Я воссоздам вот эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо…
Я буду честная старуха.

Это своеобразный манифест творческого долголетия, интеллектуальной честности и внутренней стойкости. Она не дожила. А мне с тех самых пор хочется если уж становиться стариком, то таким вот честным.
Или такая метафорическая зарисовка, где приземлённость успешных обывателей контрастирует с духовной высотой поэта, чьё место в иерархии социального успеха где-то на дне:

* * *

Пока деляга рыскает в уставе
И зависает книзу головой,
Пока сигнала ждёт городовой,
Отогревая косточки в Управе,
Лирический поэт лежит в канаве
И только небо видит над собой!

Многие подозревают, что Женя Лесин после него написал своё знаменитое полуироническое-полусерьёзное:

Пускай поэт лежит в канаве,
Ты осуждать его не в праве…
И её одно из последних.

* * *

Наблюдая небес полыханье
И обиду прощая врагу,
Посидеть у разбитой лохани
На последнем своём берегу.
Перейдя постепенно на шёпот
(«Тише, мыши, — кузнечики спят»),
Благодарствую: всё-таки опыт,
И руины, и поздний закат,
И деревья стоят при параде,
Увяданию наперекор…
И негоже просить о награде,
Потому что и так — перебор.

Зрелый взгляд на жизнь, полный принятия, прощения и благодарности. Способность ценить каждый момент жизни, даже на её закате, и находить в ней красоту и смысл.
Статьи о поэтах пишутся и для того (всё время повторяю эту мысль), чтобы ещё раз позволить себе процитировать любимые, важные, прекрасные строчки. Жаль, что страницы журнала, рамки текста ограничены. Но вы почитайте «Я из этого шумного дома…» (из первой публикации в жизни в журнале «Юность» 1965 года), «Вечно меня манили задворки…», «Пожелтел и насупился мир…(«Юность я износила до дыр»), Счастливое лето (где про «четырёх поэтов» и «мои баскетбольные плечи — в ахматовской шали»), «Начинается повесть…» («А любила овраги да жёлуди»), «Как руки мои постарели…», «Вы, кого я любила без памяти…» («Я была вам хорошим товарищем…
Вы, надеюсь, заметили это?»), «Я с руки накормила котёнка…» (там, где «До свидания, алфавит»), «Что касается Кёльна, — его разбомбили дотла…», «И эта старуха, беззубо жующая хлеб…», «И шли, и пели, и топили печь…», «Родословная! Сказочный чан…» (про любовь к России) и далее, далее…
На протяжении многих лет я веду диалог с Татьяной Бек: человеческий, поэтический. Поэтому завершить небольшое эссе о ней, закольцевать я хочу своим стихотворением — диалогом с ней, своеобразным перифразом. Это стихотворение появилось в момент глубокой личной боли, когда уходила моя мама.

Восьмое октября 2021, Липецк, поездка на Бунинфест

«Гостиничный ужас описан…»
Я помню этот ночлег.
Я спрятался здесь… Чтоб не виден…
Мой главный ушёл человек.
— Растение, мама, растение, —
Мне брат родной говорит. —
Уныние — грех. И терпение…
А я, блин, не Айболит.
Всё кончено. Не в караоке…
О встрече с моими прошу.
Я проклят, теперь одинокий,
Я лампу гашу.

Фото Натальи Поляковой: