Редактор: Сергей Пронин Она несколько раз решалась круто поменять собственную жизнь – и в итоге вернулась к тому, с чего начинала, что не отпускало: к литературе. И не пожалела об этом. Сегодня Светлана Богданова – автор многих книг прозы в разных жанрах (от мистических историй до психологической прозы), признанный тренер начинающих авторов в проекте «Пишу книгу со Светланой Богдановой», к которому записываются очереди – за литературной поддержкой и редакторскими советами. Её называют «образцом классного и правильного продвижения в достаточно сложном интернет-мире», и она охотно делится советами.Мы поговорили о практическом смысле радикальных перемен и их побочных эффектах, о курсах писательского мастерства, о литпроцессе 90-х, о будущей книге, посвящённой цензуре, и об истоках творчества.Беседовал Борис Кутенков.I.
«Расставаться лучше всё же самому»Об умении меняться, нескольких жизнях и об эпицентре катаклизмаБорис Кутенков: В издательстве «Руграм Т8», в серии Flauberium Exclusive недавно вышла ваша книга прозы «Свободный человек». Ольга Балла пишет, что с каждым из ваших героев «происходит, по существу, одно – радикально их меняющее: обретение некоторого важного знания, освобождения от иллюзий (пусть даже – как в случае Эдипа – сокрушительного), умения, сохраняющего личность». Почему это обретение для вас важно? Часто ли вы проходили через подобные изменения?
Светлана Богданова: Думаю, каждый человек в своей жизни проходил через изменения. И даже если он всю жизнь жил в одном и том же доме, как, например, Орхан Памук, турецкий писатель, нобелевский лауреат, или девять лет работал в одной и той же библиотеке – как великий аргентинец Хорхе Луис Борхес… – всё равно изменения с ним происходили, и это были глубинные изменения, которые помогали что-то понять, что-то осмыслить. Помогали осознать себя в движении, в процессе, и этот процесс вёл по определённой стезе. Другое дело, что мне интересно изучать изменения от и до, с того момента, когда они начались. Но ведь мы порой, точно находясь в эпицентре катаклизма, ничего не осознаём, не видим и не слышим этих изменений. И вот они уже произошли, а мы оказываемся на пустыре, на выжженной земле, и начинаем по-новому думать о себе и об окружающем, находим в себе силы продолжать жизнь с чистого листа.
Б. К.: Это как раз о вас – «продолжение с чистого листа». В том числе и об уходе из литературы на 16 лет, и о возвращении в неё. Во многих интервью вы говорили, что, уйдя из литературы, «хотели быть нормальной». Что в данном случае норма, а что не норма?
С. Б.: Не знаю, насколько вы знакомы с произведениями Ирвина Уэлша, но у него в тексте «На игле» есть момент, когда главный герой, слезая с наркотиков, выбирает простую и понятную жизнь потребителя. Он говорит: я выбираю стиральную машину, я выбираю дом, семью и так далее. Мне тоже хотелось быть средним классом, работать в офисе, ездить на машине, по выходным закупаться в торговых центрах… Я попробовала это. И не выдержала.
Б. К.: В интервью Марку Скрипке вы рассказывали о своём отце, в том числе о том, что он показал вам пример «проживания нескольких жизней, и все они были яркими». Подумалось, что, возможно, вы унаследовали пример такого проживания как раз от отца, так как много раз круто меняли собственную жизнь. Правда ли это – насчёт отца? Видите ли вы отрицательную сторону подобных явлений?
С. Б.: Конечно, правда. А отрицательные стороны могут быть связаны с понятием статуса, с понятием социума: кто что обо мне скажет, как я потеряю в статусе, если начну сначала, и так далее. Мой папа ориентировался на своего деда, который в своё время – это было ещё до революции – учился на раввина, потом разуверился в Боге. Очень странная там была история. Потом он поехал в Берлинский университет, затем – в Киевский. Потом случилась революция, и он пошёл на бухгалтерские курсы, стал бухгалтером и до конца жизни был им, причём со знанием огромного количества языков, в том числе древних. Я не вижу в этом ничего дурного, я вижу в этом только позитивное, потому что если мы не меняемся, то нас что-то заставляет меняться – скажем, эпоха, окружение. Часто такое бывает. И умение меняться, умение подстраиваться или даже, скорее, перестраиваться – это, на мой взгляд, очень хорошая вещь.
Б. К.: А какое образование получил ваш папа?
С. Б.: Мой папа закончил мехмат МГУ, работал в НИИ, защитил диссертацию, но всегда мечтал о театре и в начале 80-х пошёл играть в театр. Тогда был такой студенческий театр МГУ, позднее этот театр стал профессиональным, теперь он называется МОСТ, не так давно стал частью театра Моссовета. Папа пошёл в этот непрофессиональный театр, играл там, некоторые его роли я до сих пор помню наизусть. Это был очень крутой проект! В начале 80-х они давали «Вальпургиеву ночь» Венедикта Ерофеева – причём в полной версии, абсолютно полной, вообще без купюр, так не делал ни один московский театр. Это действительно была потрясающая постановка.
В начале 90-х НИИ стали рушиться. Папа перешёл в театр и работал там замдиректора и директором Фонда студенческого театра МГУ. Он играл на сцене, и его мечтой было стать профессиональным актёром. В конце жизни он всё-таки получил запись в трудовой книжке – для него как для человека ушедшего времени трудовая книжка была важна, он к ней относился трепетно. Вот так он менялся.
Б. К.: Но вы менялись даже более радикально.
С. Б.: Да. У него, по сути, была одна такая большая перемена в жизни, когда он решился оставить науку и ушёл в театр. У меня таких перемен было очень много. До Литературного института я училась на филологическом факультете МГУ, закончила три курса, потом родила детей, потом поступила в Литературный институт, а затем пошла в Институт Европейских культур. В общем, чего я только не делала! Работала в журналистике огромное количество лет, работала в пиаре и рекламе, потом училась самым разным видам живописи, дизайну интерьера. В итоге стала специалистом по украшениям, занималась антиквариатом. Такая пёстрая биография.
Мои подписчики однажды меня обвинили в том, что я такой летун и дилетант во всём. Я не отрицаю этого. Вы смотрели «Молодого папу»? Это сериал, снятый Паоло Соррентино, гениальным режиссером. Там есть великолепная сцена, когда к римскому папе приходит на аудиенцию его любимый писатель, и они прогуливаются вватиканских садах. И писатель рассуждает о том, как он стал писателем. Он говорит: я понял, что я во всём дилетант, и для таких людей единственный путь – это стать писателем. Когда я это услышала, я поняла, что это я, ура. (
Смеётся).
Б. К.: А насколько легко даются подобные перемены? Я недавно задумался об этом, когда смотрел презентацию одного популярного журнала. Там молодой редактор, ему лет, наверное, 25, он стоял у истоков этого журнала, как-то очень легко сказал, что за него не держится и готов с ним расстаться… У меня были сложные чувства по этому поводу. С одной стороны, я подумал, что это ужасно неблизко мне, потому что все свои проекты я задумываю как долгоиграющие, то есть я достаточно консервативный в этом смысле человек. Суть проектов меняется, но я ужасно не люблю ничего бросать. Однако есть оборотная сторона подобных явлений – я не зря о ней спросил, потому что хочется увидеть две стороны медали, – и вы её совершенно верно сформулировали: «Если мы не меняемся, то нас что-то заставляет меняться». Это бывает болезненно, но это происходит уже неизбежно…
С. Б.: Любые перемены – это боль. Любые. Были ли они выбраны нами или кто-то их за нас выбрал – это всегда больно. Но есть такой момент: когда ты сам выбираешь перемены, то, по сути, признаёшься себе, что вот в этом старом уже нет для тебя энергии. И так легче, потому что ты понимаешь, что всё, уже отошло. Например, если вы когда-нибудь переезжали, то знаете: как только вы решились, старое, насиженное место как бы теряет оттенки, теряет свет и как будто распадается на пиксели. И вы уже не видите в нём того, что видели раньше: уюта, тепла. Что-то другое там проявляется. Нечто подобное происходит, когда меняешь мир, сферу деятельности, берешься за что-то совсем новое.
И ещё, когда сам выбираешь новое, то по любви: вдруг захотелось что-то другое делать. И вот это другое – оно вдохновляет. А когда жизнь заставляет нас что-то оставить, то бывает просто больно, безо всякого вдохновения. Так что мне кажется, что меняться лучше всё же самому.
Кстати, про боль не метафора. Больно бывает и в прямом, и переносном смысле, потому что когда начинаешь новое дело, просто обалдеваешь от того, насколько стало меньше денег. У меня были такие моменты: например, когда я покинула журналистику и решила открыть свой шоу-рум. Я была в минусе. И не могла позволить себе вести прежний образ жизни. Не знаю, как для мужчин, но для женщин это бывает очень болезненно. Отправляешься в торговый центр и не можешь купить привычное: просто идёшь понюхать все эти мыльца, крема, что-то примерить… В общем, заняться тем, что так любят делать женщины… Считается, по крайней мере, что они это любят, – я говорю сейчас очень архаично, но я такая, я архаичная. (
Смеётся).Б. К.: А ещё больно бывает смотреть туда, где ты был…
С. Б.: Ага. Возвращаешься в отчий дом к родителям и вспоминаешь, каким ты был там, какие вещи тебя волновали, как ты переживал от одиночества, от непонятости … Может нахлынуть тоска, ностальгия или всё одновременно. То же самое бывает, когда меняешь сферу деятельности и вспоминаешь: а, вот в этом домике-то мы сидели когда-то, что-то там делали… И как-то становится не по себе.
Б. К.: А у вас бывало такое, что вы ввязались в какое-либо дело, которое вам очень полюбилось, но люди, связанные с вами проектом, тормозили это дело или вам было с ними некомфортно по каким-то причинам? Но бросить это дело вы не можете как культурно важное. У меня такая ситуация была, в двух журналах, на протяжении нескольких лет. И это всегда очень сложный вопрос – ты многое на себя берёшь, твои коллеги никаких обязательств не выполняют, но благодаря тому, что ты это делаешь, получается нечто полезное. А с другой стороны, ты подспудно понимаешь, что в этой команде всё долго не протянется.
С. Б.: Бывало, потому что я долго работала «на дядю», то есть на чужие проекты. Теперь я не ввязываюсь в чужие проекты. Вернее, так: я ввязываюсь в них на условиях моего волонтёрства и полного карт-бланша. То есть я готова что-то сделать бесплатно, но у меня карт-бланш: никаких людей надо мной не может быть. Так я работаю на одних литературных курсах куратором: я волонтёр, и у меня карт-бланш: что хочу, то и творю. Но я уважаю смыслы тех, кто предоставил мне эту площадку, ведь всегда есть какие-то нюансы, связанные с форматом, с корпоративной культурой. Не могу я, например, выйти в зум и станцевать вприсядку. Есть совершенно определённые вещи, которые я должна там делать, и в то же время я свободна выбирать.
Мне на этих курсах предлагали что-то делать за зарплату. Но нагрузка была огромной, а зарплата – мизерной. И я сразу отвергла это решение, мне не хочется этого больше.
Если я в чужом проекте, то ко мне не должно быть никаких претензий. Вот никаких. А претензий не бывает только если ты волонтёр.
Б. К.: Бывают претензии и в этом случае.
С. Б.: Я тогда уйду сразу.
Б. К.: Вы принципиальный человек. А если по каким-то моральным причинам уйти невозможно? И ведь претензии бывают разного свойства. С некоторыми можно смириться ради интересов дела.
С. Б.: Наверное, тут важно, как они высказаны. И каковы, собственно, эти претензии. Но в целом я переросла приказы и начальственный тон. Я за коллегиальность.
Б. К.: А в журналистике у вас были подобные ситуации?
С. Б.: Я работала в журналистике в чужих проектах и делала какие-то невероятные вещи: я вытаскивала журналы из состояния глубокого минуса в состояние устойчивого плюса, я собирала команды. Это была серьёзная работа, и менеджерская в том числе. И я могу сказать, что я невероятно прикипала сердцем к тем проектам, в которых я работала. Мне казалось, что это прямо мой проект. Каждый такой проект – будь то сайт или журнал, – требовал от меня полной отдачи. Он закрывал собой горизонт, и когда приходило время перемен, я этого не понимала, цеплялась за отжившее. Но что-то уже меняло меня и разворачивало мою судьбу в другую сторону. И я попадала в кризис.
Б. К.: Например?
С. Б.: Например, увольняли всю нашу редакцию, было очень удобно нанять людей подешевле. При этом отбирали все наши материалы, которые мы заготовили впрок: другие люди потом месяцами работали на нашем подкожном жире. А ведь это просто я не увидела, что мне пора. Это как в «Мэри Поппинс»: подул северный ветер, пора раскрыть зонтик и валить.
(Смеётся). Я чувствую северный ветер, но, как закостенелая нянька, хватаюсь за эту семью, за этих детей, и говорю себе: я же их сейчас многому научу, я же их сейчас так здорово образую, всё будет круто. Но нет: надо слушать себя и слышать этот ветер, если работаешь на кого-то.
И да, так было: я продиралась через тормоза, через невероятно архаичное представление о СМИ, о бизнесе людей, у которых были деньги, но которые ничего не понимали в том, за что взялись. Так что то, чем вы делитесь, мне очень понятно. Но это говорит лишь о том, что вам, как и мне, надо делать собственные проекты и не надо вмешиваться в чужие.
II.
«Книга сама прокладывает себе дорогу»О любви к Набокову, игротерапии и совместном написании книгиБ. К.: В интервью журналу «Литоскоп» вы упоминали о Набокове как о своём любимом писателе. «В произведениях Набокова почти не осталось “белых пятен”. И всё равно, уверена, там ещё есть что исследовать». Расскажите, пожалуйста, чем он вам близок.
С. Б.: О, это такой сложный вопрос, не на одно интервью. В Набокове мне нравится всё: и сюжеты, и герои, и стиль, и символизм, и «остраненность», о которой писали когда-то исследователи. Его игра, его шифр.
Б. К.: А какие темы для исследований предложили бы?
С. Б.: Когда-то, будучи совсем юной, я писала эссе, посвященные творчеству Набокова. Тогда мне казалось, что я могу предложить какое-то иное видение его творчества. Правда, тогда я мало что читала из исследований – в силу того, что у нас мало выходило такой литературы (речь о начале 1990-х гг.), только Брайана Бойда, случайно привезённого мне из-за границы, и Виктора Ерофеева, чьи тексты тогда меня не удовлетворяли. (С
меется) Ну, и я смело ввязалась тогда в набоковедение… а потом быстро отступила, оглушённая волной набоковедческой литературы, которая стала доходить до нас. Так что я бы ничего и не предлагала. А вот начинающим писателям всегда готова порекомендовать что-то и помочь обратить внимание на те или иные приемы… Сейчас я обращаюсь к Набокову либо за атмосферой, либо за тем, чтобы подсмотреть какой-нибудь приём, который помог бы кому-нибудь из моих подопечных. Было такое: я перечитывала «Защиту Лужина», потому что хотела показать начинающим авторам, как можно смотреть на реальность через призму какого-то своего занятия, увлечения – в данном случае через призму шахмат.
Б. К.: А его «Лекции о русской литературе» вы как-то выделяете?
С. Б.: Я их обожала в своё время, просто обожала. Я знаю, что их критикуют, и помню известную байку из Довлатова
(«Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали: “ Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель”. “Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!”»). Но лично мне эти лекции очень много дали. Он для меня большой учитель, я к нему во многих вещах прислушиваюсь. И так
– с 19 лет, когда я впервые прочитала его «Дар».
Да, эти лекции грешат вкусовщиной, но мне этот вкус близок. И мне понятно, почему он так реагировал на те или иные тексты. Ну, допустим, пресловутая его нелюбовь к Достоевскому – мне она понятна. У меня тоже что-то не то с Достоевским.
Б. К.: Я их тоже очень люблю, эти лекции. Мне всегда казалось, что в них он чувствует себя большим писателем (каким и является) и поэтому говорит о классиках на равных, без пиетета. А вкусовщина и лёгкость изложения заставляют их читать.
Давайте продолжим о критике. Вы ярко выступаете в этом жанре в рамках нашего проекта «Полёт разборов». Что такое литературная критика для вас? Насколько она вам интересна?
С. Б.: Для меня это обучение. Я знакомлюсь с молодыми поэтами, я изучаю что-то, что, как мне кажется, могло их вдохновить, ищу связи, аллюзии… Это интересно. Конечно, никакой я не критик, тут у меня сомнений нет. Но я замечала, что кое-что всё же удаётся увидеть, прочитать, угадать. Так что это ещё и игра… Хотя играть в неё трудновато для меня, всё время приходится держать форму…
Б. К.: А когда вы ощутили себя куратором проектов для молодых поэтов? Комфортно ли вам в этой роли? И если есть сомнения, какие именно?
С. Б.: Я кураторствую на одних известных литературных курсах, там не только поэты, более того, могу сказать, что поэтов там меньшинство. В основном авторы литературы нон-фикшн и прозаики. А куратором я стала несколько лет назад, и мне это очень нравится. Всегда интересно, что люди пишут, всегда приятно, если автор приглашает тебя взглянуть хотя бы одним глазком на то, что там варится у него на творческой кухне. Именно из этого моего кураторства вырос и другой проект, уже мой личный, он называется «Пишу!» (в другой версии – «Пишу книгу со Светланой Богдановой»). И снова – он не столько про поэзию, сколько вообще про любое литературное творчество. И – нет, у меня нет сомнений в том, что я делаю что-то очень нужное. Потому что вижу, как это действует на творческих людей, вижу, как они находят себя, как расцветают в творчестве. У многих выходят книги.
Б. К.: Расскажите об этом подробнее.
С. Б.: Мои курсы интересны тем, что это не совсем курсы. Да, в рамках своего проекта я предлагаю послушать курсы, которые читают те или иные авторы, специалисты в области литературы, культурологии, кино. Но главное, наверное, это мои марафоны для авторов. Марафоны – такое неудачное, заезженное слово, но я не нашла другого… Нет, это не те марафоны, которые предлагают все и вся в самых разных соцсетях: научись готовить, похудей, напиши рассказ, – выполняя определённые задания. Мои марафоны позволяют людям писать то, что они хотят, безо всяких заданий, но при этом ощущая рядом внимательного читателя. Авторы пишут, сдают, – все это в определённом режиме, – а я читаю и даю грамотный и подробный фидбэк по каждому отрывку. Оказывается, это очень поддерживает, мало кто сходит с дистанции, многие продлевают своё участие в марафоне. И в итоге пишут и дописывают книги. И потом даже их издают. Итак, если короче, прийти ко мне надо ради присутствия и поддержки. Я – тот самый «наблюдатель» и одновременно и «редактор», и «читатель», который ведёт автора и помогает ему писать.
Б. К.: Что такое «писать книгу вместе», пусть даже и со Светланой Богдановой? Не подавляет ли такая совместность творческую волю вашего соавтора?
С. Б.: Сначала я думала, что это для начинающих писателей; для тех, кто чувствует себя неуверенно, кому нужно всё время спрашивать: а как вы считаете, а правильно ли я повёл сюжет, верно ли я употребил какое-то слово… Но потом оказалось, что и продолжающие авторы нуждаются в совете.
На что это похоже? Наверное, на всякие практики принятия, которые характерны, скажем, для игротерапии, когда ребёнок играет. И, по сути, присутствие человека с огромным писательским багажом, плюс владеющего навыками редактора для автора оказывается очень важным. У меня за всю практику было очень мало авторов, которые ушли и сказали: ну, это что-то не моё. Их было, может быть, человека три.
Б. К.: А текст пишется быстро?
С. Б.: Да, раз в три дня сдаётся фрагмент текста до 5000 знаков с пробелами. Автор может принимать или не принимать мою редактуру, я её обосновываю на полях – скажем, здесь повтор, здесь неудачная фраза. И дальше даю обратную связь – с мягкой, поддерживающей интонацией. Это такой краткий отзыв, показывающий, что я внимательно прочитала этот отрывок, увидела там такие-то связи, такие-то символы; очень интересным получился образ такого-то персонажа, а вот этого – не очень, и можно было бы его ещё раскрыть, у него огромный потенциал. А вот тут, скажем, много канцеляризмов, текст читается тяжело, и нужно ещё поработать. И таким образом выясняется, что большинству пишущих людей очень важен читатель. Читатель, который увидел и понял его, выдал очень подробный фидбэк. И, оказывается, это вдохновляет и мотивирует писать. За эти три года издано довольно приличное количество книжек. Причём эти книги вышли в издательствах, и только про одну я знаю, что она вышла за счёт автора.
Б. К.: Где-то в интернете встретил, что вас называют «образцом классного и правильного продвижения в достаточно сложном интернет-мире». Какие несколько главных советов по продвижению в литературе могли бы дать?
С. Б.: Ой, вы знаете, не хочу давать советов по продвижению. Все же я склоняюсь к тому, что это подходит далеко не всем авторам. Вы читали «Неаполитанский квартет» Эллены Ферранте? Это история дружбы и взросления, обретения своего голоса и своего пути в литературе. Так вот, там то и дело сквозит мысль: хорошая книга сама прокладывает себе дорогу, она живёт своей жизнью, и автору не надо её продвигать. Порой достаточно только написать её. Не надо думать, что без продвижения в Интернете у автора ничего не получится. Получится. У каждого автора своя стезя, и если сердце не лежит к работе в соцсетях, это не значит, что книга не состоится и что автора никто не узнает.
III.
«Писатель сегодня – самая желанная профессия»О литпроцессе 90-х, мистической Москве и дискоммуникации с Дмитрием КузьминымБ. К.: Давайте вернёмся к вашему возвращению в литературу. (Да, вот так получилось тавтологично…). О нём, случившемся после 16-летнего перерыва, вы отзывались так: «<это> оказалось не только внешним событием, но и моим внутренним открытием и осознанным выбором». Что за «внешнее событие»?
С. Б.: Собственно, возвращение и есть внешнее событие. Я стала снова ходить по литературным мероприятиям, участвовать в чтениях, опубликовала «Сон Иокасты» как отдельную книгу, а заодно и выпустила поэтический сборник «Ностальгический газ»… Таким образом отметив своё возвращение.
Б. К.: Ваша книга «Возможное начало» была издана у Дмитрия Кузьмина в «АРГО-Риске». Интересно узнать об этом сотрудничестве.
С. Б.: Ой, это было очень странно. Мне кажется, у нас с Дмитрием Кузьминым с самой первой встречи возникло какое-то недопонимание. Тогда я училась в Литературном институте, была глупа и эпатажна. (С
меется). Мы с Кузьминым познакомились на какой-то писательской конференции – кажется, в Ярославле… Там же я познакомилась со Славой Курицыным и другими совершенно прекрасными людьми, которых я потом долго и нежно вспоминала и общалась с ними. Например, с Русланом Элининым, если знаете такого.
Б. К.: Конечно! Это герой первого тома нашей мемориальной антологии. И значимый культуртрегер, и сооснователь салона «Классики XXI века» (вместе с Еленой Пахомовой). О нём много и с любовью рассказывала Людмила Вязмитинова.
С. Б.: Да, очаровательный человек, много шутил. Но я возвращаюсь к Кузьмину. Я читала его «Вавилон», но надо сказать, что я была тогда убеждённой западницей и задирала планку. Если я читала что-то маргинальное, то это маргинальное в моём представлении должно было встраиваться в историю литературы. Если, как мне казалось, прочитанное никуда не встраивалось, если оно не вращало какие-то гигантские шестеренки литературного мироздания и не меняло реальность, – я тут же его отбраковывала. Для себя, конечно. Я была чётко нацелена туда, к вершинам. И когда мне в руки попал «Вавилон», я удивилась пестроте авторов, и у меня не сложилось впечатления, что у этих авторов был высокий уровень. Может быть, я ошибаюсь, но это было моё тогдашнее впечатление. И когда мы с Дмитрием познакомились, я ему возьми да ляпни, что мне не нравится «Вавилон». Похоже, это определило в дальнейшем всё наше общение, и он, кажется, до сих пор ко мне с каким-то скепсисом относится.
Но тем не менее – у меня набралась проза; тогда было принято издавать маленькие брошюрки. В процессе сотрудничества всё было очень легко и по-деловому, и мне было жалко, что мы так и не подружились. Мы могли бы общаться, было о чём пообщаться. Затем меня пригласили забрать тираж, и на этом, по сути, закончилось всё наше общение, за исключением приветствий при встречах и переписки несколько лет назад в запрещённой ныне соцсети.
Б. К: А какие характерные черты нынешнего литпроцесса в сравнении с тогдашним?
С. Б.: Сейчас гораздо больше авторов, и все стремятся издаваться в крупных издательствах. А крупные издательства нас по-прежнему не хотят. Да и ситуация на книжном рынке давно более чёткая, а тогда, в девяностые, был хаос.
Несмотря на то, что без автора не было бы никакого книжного рынка, автор здесь – самый угнетаемый класс. И есть, к сожалению, авторы, которые никогда не выйдут к широкой публике, потому что продавцы убеждены, что этих авторов невозможно продать. Я с этим в корне не согласна, за годы работы с авторами и сотрудничества с издательствами я пришла к выводу, что хороший продавец может продать всё что угодно. Вовсе не спрос определяет предложение, а наоборот: предложение определяет спрос. Если захотеть и постараться, можно продать и современную «высокую» поэзию. Но стараться никто не хочет. Мы попали в ситуацию, когда порой даже редакторы не читают того, что они выпускают. Поразительно!
Б. К.: Литературный процесс сегодня к тому же сильно расслоён.
С. Б.: Да, и это тоже характерная его черта. Есть авторы, которые занимаются литературой во имя литературы, во имя самовыражения, а есть слой литераторов, которые чётко подгоняют свои тексты под требования издательств, а вернее, под требования книжных магазинов, и таким образом работают чисто на коммерцию. В 90-е же это было не так: выпускались очень странные издания, которые на удивление продавались, и даже в виде глянцевых журналов. Вспоминается «Матадор» – издание, с которым сотрудничал, например, Вячеслав Курицын. То есть можно представить, что это был за глянец, который публиковал колонки постмодернистского писателя и критика. Или, например, выходил журнал «Птюч», который был безумно свёрстан, и его вообще невозможно было читать, потому что там буквы съезжались и разъезжались в разных направлениях. Но это был весьма продаваемый журнал. Журнал как арт-объект.
Может, дело было в том, что рынок еще не устоялся. Да и авторов было поменьше.
Б. К.: В том же интервью Марку Скрипке вы упомянули, что самая популярная профессия в России сегодня – писатель. Это правда или я ослышался?
С. Б.: Нет, всё правда, я видела такую карту в интернете. Только я бы уточнила: не популярная, а самая желанная. На этой карте можно было увидеть, в какой сфере мечтали бы работать жители разных стран. Оказалось, во многих странах больше всего тех, кто хочет быть писателем. В том числе там отмечены и какие-то африканские страны, меня это просто потрясло. Видимо, они даже не представляют себе, что прожить с этого невозможно.
(Смеётся).Б. К.: У вашей повести «Искусство ухода» в вашей вк-группе интересная аннотация: «”Искусство ухода” – повесть, которую Светлана Богданова написала в 1990-х, будучи еще юной, а потом переписала в зрелом возрасте, совсем недавно, избавившись от того, что считала чушью. Она сама любит эту повесть, но не любит то время, когда писала её, а также то время, когда её переписывала». Почему считали чушью? И почему «не любите то время»?
С. Б.: Ну, у каждого автора такое случается. Чушь – это то, что побуждает любого писателя взять такую творческую метлу и хорошенько подмести свой текст. А время то не люблю, потому что оно было для меня очень трудным. Жила тяжело, работала, воспитывала двоих маленьких детей, да еще и училась на дневном в Литинституте. И хотя тогда в моей жизни свершалось много всего важного, с ужасом вспоминаю девяностые. Как я всё это смогла вытянуть, ума не приложу.
Б. К.: Вы как-то упомянули о ваших книгах в жанре нон-фикшн. А что это за книги?
С. Б.: Я пишу эзотерику. Я знаю, что на это люди реагируют по-разному, но тем не менее. В этом году в издательстве «Амрита-Русь» вышла уже вторая моя эзотерическая книга, она называется «Москва мистическая. Книга бессмертных”. Предыдущая была опубликована там же, но в 2021 году. Первая книга на удивление получила колоссальное количество отзывов на маркетплейсах и в соцсетях. Люди пишут: когда будет продолжение? Вот, объявляю: продолжение вышло. Но я очень беспокоюсь, что оно может разочаровать тех, кто полюбил первую книжку, потому что вторая книжка немножко другая. Хотя у меня уже есть один фидбэк от моей преданной читательницы, которой я отправила вордовский файл, и она сказала, что не может оторваться.
А еще у меня есть книжка для детей дошкольного возраста «Как подружиться с собакой», где я пишу о том, как надо вести себя с собаками. Причём об этом повествует не автор, а говорящая собака по имени Дружок.
Есть у меня и недописанные книги нон-фикшн. Некоторые я отложила и не знаю, когда к ним вернусь, в том числе есть и одна по писательскому мастерству.
Б. К.: Я очень жду именно книгу по писательскому мастерству. Но в этом году вышла и ваша эротическая повесть. Представьте её, пожалуйста, читателям.
С. Б.: Эту повесть я написала несколько лет назад. И я её рассматриваю как произведение не только эротическое, но ироническое и концептуальное. Там ставятся вопросы, как писать подобные тексты на русском – на языке, в котором, по меткому выражению Бродского, «любовь как акт лишена глагола», и как не скатываться в пошлость, и где вообще граница здесь между вкусом и пошлостью, а заодно и – граница между эротикой и порнографией. Это заведомо полемическое произведение, и я буду рада, если читатели включатся в обсуждение этих тем, особенно сейчас, когда в нашем обществе, в нашей стране медленно, но верно разворачивается довольно серьёзная цензура. В этом смысле я чувствую родство со знаменитыми авторами эротической литературы конца 18 века, перед ними тоже – в рамках подобных сюжетов – стояли задачи весьма непростые. Им надо было тоже решить проблему, что в этом плане нравственно, а что – нет, и почему.
скачать dle 12.1