Редактор: Сергей Пронин 
Несколько слов о Людмиле ВязмитиновойЛюбой пишущий делает это с робкой надеждой на доступную литератору разновидность бессмертия: я умру, а мои тексты останутся, будут еще какое-то, пусть короткое, время что-то для кого-то означать, отвечать на чьи-то насущные вопросы… У современного критика нет даже такой надежды. Он намертво впаян в “момент” и “повестку”, его тонкие намеки больше не считываются, смелые выпады никого не задевают, реалии не распознаются, а тексты трудно читаются.
Людмила Вязмитинова была поэтом прежде всего, но на литературной сцене она утвердилась именно как критик и организатор. Эти роли, вопреки часто транслируемому мнению, достаются не самым хитрым и расчетливым, а – самым скромным и любящим литературу, людям, которые, стесняясь “продвигать” собственное творчество, берутся самозабвенно служить тем, кого считают ценнее и талантливее себя. Такой для меня была и Люда: вдумчивой, увлеченной и бескорыстной в своем служении тому, что она считала единственно важным – Литературе. Но ее вклад в общее литературное дело не исчерпывался одной лишь увлеченностью. В том, чтобы так считать, есть нечто несправедливо снисходительное к фигуре ее масштаба. Собственно, такой взгляд скорее мешает понять, в чем же он – вклад Людмилы и ее масштаб. Мне кажется, именно сейчас важно проговорить это.
Абсолютно не помню, как и где мы встретились с Людой в первый раз. То есть вариантов два: либо сразу в Георгиевском клубе, заседавшем в особнячке Союза литераторов, либо у Алеши Корецкого дома, где по воскресеньям собиралось объединение “Окрестности”. Это был 1996 год. Люда на этот момент уже опытный и известный “в тусовке” литератор. Я – только начинаю ходить в разные литературные места и со всеми знакомиться. Ей – уже за сорок (она старше моей мамы), мне – чуть за двадцать. Но на тот момент – момент становления “салонного” движения и связанных с ним форм литературной жизни – эта разница опыта (Люда все же была одной из тех, кто стоял у истоков Гумфонда им. Пушкина: она была секретарем в этой важнейшей для всего, что воспоследует, институции, но я об этом тогда даже не догадывалась) и возраста абсолютно ничего не значила. “Тусовка” как способ построения литературного сообщества только складывалась, ориентируясь на различные “системы” 80-х – от хиппи до КСП, и была полна духом равенства и экстравагантной свободы. Мы стали общаться, встречаясь то тут, то там. Но главным местом наших встреч была маленькая комнатка Корецкого.
“Окрестности” были одной из “альтернативных” литературных групп того времени, стремящихся выработать собственную программу, отчасти – в противовес “Вавилону”. На самом деле это было вовсе не оспаривание “вавилонской” эстетики, но попытка подумать “в сторону” от нее, продумать альтернативу, но установка на обязательную бинарность литературного пространства, задаваемая самим Дмитрием Кузьминым, давала о себе знать. И тогда логика подсказывала, что раз в “той” стороны (очень условно “той”, ведь “окрестная” тусовка состояла, помимо Корецкого, из Данилы Давыдова, Сережи Соколовского, Наташи Черных и частично с “вавилонской” перекрывалась) должны быть “пассеисты”. Что такое этот пассеизм, не понимал толком никто. Мы много тогда говорили об этом, но не формулировали ничего в явном виде, до конца все же не отдавая себе отчета, что именно мы делаем. А делали мы очень важную вещь – создавали некоторое пространство неисключения в поле достаточно жесткого эксперимента по построению новой литературной социальности (не путать с “новой социальной поэзией” и “новой социальностью” в литературе, она появится полтора десятилетия спустя при совсем других литературных обстоятельствах). Но, перечитывая статьи Люды, написанные в те годы, я поняла, что она-то и была тем человеком, который это “неисключенное третье” – между постмодернистским сомнением и косным консерватизмом – обосновал, тем самым закрепляя потенциальную множественность поэтических стратегий, в полной мере реализующуюся только теперь.
В своей статье “От полыньи Полины к снам Пелагеи Ивановны”, опубликованной в журнале “Знамя” в 1998 году и републикованной в ее книге “Тексты в периодике”, она пишет:
“Основания речи неразрывно связаны с основаниями говорящего. Решение вопроса о “новых основаниях” речи означает, таким образом, решение вопроса о новых основаниях человека. И свой ответ на этот вопрос пытается дать поэзия поколения 90-х. Если опираться на понятия философии “бытие” и “существование”, можно сказать, что высшие поэтические удачи есть отражение попадания человека в состояние бытия – как бы пребывания над самим собой, реализации себя как высшей возможности. Тогда та самая Форма, которая невыразима, воплощается в единственно возможную в данный момент (здесь и сейчас) форму, которая есть содержание”. Это состояние тождества, которое Людмила феноменологически нащупывает и так проницательно описывает, конечно же, имеет природу религиозную, но не в узком смысле этого слова, а в самом широком. Так Людмила создает свою собственную версию того, с чем сейчас принято бороться как с “метафизической санкцией” поэзии. Но вот ведь какое дело: этот прорыв к бытию – абсолютно авангарден, поскольку “существование”, бытию противопоставленное, – есть “просто жизнь сознания в привычных представлениях, штампах и традициях”. В предложенной Людой почти двадцать лет назад логике поэзия занимается как раз поиском нового, неавтоматизированного, языка для выражения вновь “перечувствованной” бытийности. Постмодернистскую иронию концептуалистской поэзии она понимает как “расчистку” завалов “существования”. И показывает, как идет у поэтов нового поколения работа по возврату к своему “бытийному”, то есть метафизически обоснованному “я”.
Эта “основа”, эта “бытийность” – та генеральная идея и основная интуиция, которая объединяет все стороны деятельности Люды. Кажется, это многое объясняет: и то, почему эта, казалось бы, крупная и сильная идея не была подхвачена тогда (хотя, конечно, у этого есть и своя гендерная сторона: критические концепты, порожденные женщинами, тогда редко достигали статуса манифеста; сходную по конфигурации, но иную по составу и идеологии идею высказал Дмитрий Кузьмин в своей статье о постконцептуализме, но только в 2001 году, и именно ее цитируют чаще всего), и то, почему Людмила Вязмитинова не осталась в “том” времени, а со всей своей энергией занималась поиском талантливой молодежи и разрабатывала свои проекты до самой своей трагической смерти. Ведь сформулированная ею в ее статьях 90-х годов установка была, в сущности, формулой еще неродившегося метамодерна, со всей его “новой серьезностью” и трагическим осознанием одновременно и невозможности, и необходимости Истины.
Звучит, как преувеличение? Мне кажется – нет. Другое дело, что судьба сложилась так, что Люда оказалась одновременно не только сверхчутким камертоном, но и заложницей литпроцесса. Она, как никто другой, понимала, что смыслы текстов выплавляются в тигле литературного общения, в литпроцессе: ее критическая оптика была заточена на вслушивание и всматривание, на постоянный диалог и сопоставление реплик. Ей было мало одного чтения. Но именно поэтому отъезд в Америку, прервавший ее живую связь со всей этой питательной средой, стал для нее событием трагическим. Она, кажется, и сама понимала, что, пока она была там, аппарат, наработанный ею, подломился, тревожилась из-за этого, страдала, и это – по возвращении – заставило ее утроить и удвоить интенсивность своего участия в литературной жизни. Ей стало важно быть везде, ничего не пропустить, все зафиксировать и так – лучше понять. Но вот эта-то “участность” и сослужила, мне кажется, дурную службу ей как критику: в ней видели только “нашу Люду”, принимая ее внешний облик (в литературной молодости – немного застенчивой тусовщицы, своей в доску, а в последнее время – литературной гранд-дамы, впрочем, чуть комичной) за самую суть и не вполне вчитываясь в те слова, которые она писала. Наверное, сейчас – самое время перечитать тексты критика Людмилы Вязмитиновой. Говорить о них. Обсуждать их – уже как нечто состоявшееся и даже хрестоматийное. Она написала их с большим запасом. На наш литературный век их точно хватит.
скачать dle 12.1
