(О книге: Оксана Васякина. Рана. М.: Новое литературное обозрение, 2021.) Наблюдая за путем «Раны», ее победоносным шествием (не одной мне кажется, что впереди борьба за «НОС») на просторах книжной критики, я сильно сомневалась, что мне есть что добавить к написанному и сказанному про роман. Да и про его авторку, поэтессу, и теперь писательницу, Оксану Васякину ранее я говорила немало. Но презентация романа, далеко не первая по счету, прошедшая в этот раз в Центре Вознесенского и построенная вокруг феномена автофикшна, несколько взбудоражила и заставила нарушить молчание.
Соглашусь с некоторыми тезисами спикерок. Отказать «Ране» в автофикциональности сложно, как сложно не поддаться обаянию Оксаны Васякиной, которая словно бы гипнотизирует публику уверениями: «Я написала автофикшн, я написала автофикшн». Полная драматизма история путешествия с прахом матери, запечатанным в урну, из города Волжского Волгоградской области в сибирский город Усть-Илимск фигурировала в соцсетях Оксаны Васякиной задолго до того, как составила основу романа. Детали отношений Оксаны с нынешней женой, придавшие книге особую лесбомагнетическую ауру, тоже нередко прописывались в фейсбуке. Материал, из которого сделана «Рана», существует в режиме «прожито» ‒ его следы находятся повсюду, достаточно каким-либо образом приблизиться к авторке. Впрочем, фикциональность этого текста также вполне на поверхности. Не буду комментировать отношения Оксаны с предыдущей девушкой, которые представлены в очень странном виде, оставим это на совести романистки, но предлагаю посмотреть в целом на пространство моделируемого, которое в «Ране» вполне обширно. Сюда попадают как эссе и поэтические тексты, которые включены в книгу на равных правах со стержневой роуд-стори и которые придают культурный смысл происходящему и непроизошедшему, так и извилистые ходы памяти, выводящие к совершенно разным сюжетам, собирающимся, на самом деле, вокруг персональной травмы пишущей, связанной даже не потерей матери (физическая смерть, кажется, зафиксировала положение вещей), но с ее ускользанием от какой-либо сборки. «На “Одноклассники” мама выложила много одинаковых фотографий с моря. <…> На этих фото мама не была похожа на ту маму, которую я знала. Эта была женщина в возрасте, на ее коричневатой коже я видела морщины, она была одета в дешевые блузки и джинсы. Этот образ никак не сочетался с образом матери, которую я обожала, боялась и ненавидела».
Автобиографическая мозаика «Раны» ‒ то, как она составлена и выверена, ‒ выведет, скорее, не к переводному автофикшну, но к «Живым картинкам» Полины Барсковой (не случайно написавшей предисловие к «Ране») и к «Памяти памяти» Марии Степановой. И тут же будет аранжирована физиологической оптикой Васякиной, для которой запах ежедневной прокладки умирающей матери имеет не меньшее значение, чем культурные символы смерти.
И тем не менее, за модным понятием автофикшна, которым так легко и приятно престидижитировать (я и сама склонна к подобным трюкам), кажется, не видно большего. Того, что наводит на размышления о печальном разрыве между волнами отечественного феминизма: нынешней молодой, поголовно поэтической, одной из лидерок которой является Оксана Васякина, и предыдущей, не такой заметной в медийном поле, преимущественно академической. Не будь злополучного разрыва, спикерки на презентации, мне кажется, могли бы в некотором роде вспомнить монографию Ирины Савкиной «Разговоры с зеркалом и Зазеркальем», выпущенную в том же издательстве «Новое литературное обозрение», что и «Рана», в 2008 году (или более раннюю ‒ невольный каламбур ‒ монографию «Пишу себя…», увидевшую свет в Тампере в 2001 году). Женское письмо по своей природе автобиографическое, автодокументальное ‒ такова отечественная литературная традиция. Женская литература ‒ это дневники, воспоминания, письма, т. е. то, что зачастую составляет основу нонфикшна и автофикшна.
Автодокументальная, автобиографическая традиция тоже появилась далеко не вчера и отнюдь не вместе с женским письмом. В связи с «Раной» я бы вспомнила сибирский травелог протопопа Аввакума, включенный им в большой автожитийный текст. Ссыльный Аввакум фактически открыл и отчасти изобрел пространство, которое, несмотря на какое-то количество ранее созданных сибирских травелогов, выглядело слепым пятном на карте успешной колониальной политики Московии (впрочем, всю Сибирь протопоп не изобрел и не описал, иначе бы ничего не осталось другим ссыльным). Работа со слепыми пятнами провинциальной России и особенно Сибири, пропущенными через модернизирующее сознание пишущей, ‒ это сильная сторона «Раны». Южнорусская степь, Байкал, описание Новосибирска, «города пыли и ветра», совершенно недопредставленного в литературе, что же говорить о крошечном Усть-Илимске, и вовсе не существовавшем на культурной карте, до появления genius loci, ‒ все эти просторы и пустоши, погонные километры асфальта и тоски, заборы, морги, аэровокзалы с проверкой документов и металлоискателями, облезлые хрущовки, пропитые мужчины, смертельно уставшие женщины, бесконечные разбитые шоссе, ведущие к мертвым, врываются в роман, зияют всеми гранями своего существования, не имевшего никакого смысла, пока их не собрали вместе и не показали глазами того, кто эмоционально вовлечен в происходящее и одновременно культурно отстранен от него.
Васякина еще со времен поэмы «Когда мы жили в Сибири» обитает в маргинальных и лиминальных пространствах, в которых бывали многие, но мало кто их воспринимал так остро поэтически. Здесь жизнь чувствует дыхание смерти. «Я знала эту дорогу. Она была как мертвое тело и тихий серый прах в стальной урне, стоявшей все это время у меня в ногах. Все вокруг было мертвое и меня не знало…» Рядом можно поставить только Галину Рымбу с ее циклом «Космический проспект», осознанно пролетарским и физиологичным. Никаким почвенникам такое одушевление нестоличного пространства и такой градус экспрессии не снились.
Впрочем, я снова возвращаюсь к женскому автобиографическому и автодокументальному письму, имеющему в российских контекстах, как минимум, двухвековую историю. Наверное, и записки Дуровой, и дневник Башкирцевой, и цветаевская проза, и книги обеих Гинзбург, которые упоминала Оксана Васякина на презентации, можно сейчас называть автофикшном. Можно, но по сравнению с ними «Рана» и традиционна, и одновременно нова. Эта ошеломляющая прямота, с которой рассказываются самые сокровенные вещи, ‒ не просто признак дневникового дискурса. Проговаривание травмы и разнообразных физиологических подробностей, которые обычно не вносятся на обозрение, ‒ скорее, следствие психотерапевтических практик, а это уже принципиально новый модус в автопсихологической литературе.
Примерно в то же самое время, когда Оксана Васякина написала свою «Оду смерти», впоследствии полностью включенную в «Рану», Валерия Пустовая выпустила «Оду радости», большую прозу, где не последнее место занимает сюжет потери матери. Две «оды» ‒ два способа репрезентации травмы ‒ две формы письма. И вот что стоит отметить особо: Пустовая, как это нередко бывает в «литературе опыта» (ее же термин), говорит из ситуации после катастрофы, принесшей обновление субъекта, т. е. катастрофы преодоленной. Васякина и в «Оде смерти», и в «Ране» говорит изнутри катастрофы, голосом самой катастрофы, и через эту катастрофу проводит сборку самой себя. Имея в инструментах предельную откровенность, она ведет «разговоры с зеркалом», которые, сошлюсь на Ирину Савкину, имманентны женской литературе. Даже обращаясь к матери, которая подчас оказывается вовсе не тем человеком, который воображается, она обращается к другой себе, недостижимой себе. «Я чувствую твоим языком. И тебя твоим языком излагаю. Излагаю твою жизнь и твое умирание, твой взгляд и твою боль» (мать, всю жизнь проведшая на тяжелых работах, вряд ли могла так же владеть языком, как поэтесса Оксана Васякина). Оба романа автофикциональны и психотерапевтичны. Оба, что характерно для женской литературы, составлены из разнородных фрагментов и материалов. Оба фиксируют важные пласты современности. И все-таки «Рана» оказывается тем, что принципиально меняет представления о возможном в нынешней литературе.
Думаю, разговоры про автофикш имеют значение для самой Оксаны Васякиной вот в каком смысле. Автофикшн, как бы привнесенный извне и, казалось бы, не имеющий связи с традициями, легитимирует в отечественной словесности существование вне границ, задаваемых большим каноном, на протяжении долгого времени так или иначе маргинализирующим женское письмо. Потому «Я написала автофикшн» ‒ на самом деле, серьезная попытка переиграть русскую литературу на ее же поле, но по новым правилам.
Насколько игра Оксаны Васякиной убедительна и продуктивна покажет будущее. Однако уже сейчас понятно, что «Рана» ‒ это первая открытая лесбийская проза, которая становится фактом русской литературы в том плане, что ей, похоже, удастся сломать механизм маргинализации подобного рода текстов.
И здесь было бы эффектно поставить финальную точку. Однако есть еще один ключ к роману, который было бы опрометчиво не заметить. Не так давно, в сентябре 2020 года Дарья Серенко, поэтесса, феминистка и активистка, опубликовала на платформе «Ф-письмо» статью под названием «Краткая история феминистского сестринства». В статье раскрывается смысл утопии сестринства, проартикулированы тезисы «свобода, равенство, сестринство», «все люди ‒ сестры» и т. д. ‒ все то, что, без сомнения, актуально для молодой волны отечественного феминизма (то же «Ф-письмо» постоянно акцентирует горизонтальность своей структуры, равенство всех участниц). Вопрошание о сестринстве, кажется, накрывает собой всю «Рану». Недостижимость его в случае с матерью, мыслимой как «равной старшей», но, по факту, старшей никогда не равной, ускользающей от любых представлений и дефиниций, ‒ источник персональной травмы субъекта Васякиной. Через отношение к сестринству отчетливее становятся и ее отношения с женщинами: совершенно несестринские, если верить роману, ‒ вплоть до встречи с Алиной, моментально ставшей самой близкой и родной. «Иногда я прошу свою жену погладить меня по спине. Я ложусь на живот, и она гладит меня, тихо прикасаясь к моей спине губами, а потом сама поворачивается ко мне спиной, чтобы заснуть, и я, обнимая ее, прислоняюсь губами к ее коричневой коже и долго держу так губы, чтобы почувствовать близость ее тела. Она отвечает мне ‒ пожимая мою руку своей большой крепкой рукой. Свет с улицы холодный, и я вижу, как мечется дерево за окном. Так, в темноте, мы засыпаем. Сначала она, потом я». Этот мощный контраст между недостижимым, потерянным и внезапно обретенным создает поле напряжения в романе и одновременно показывает, что в русской литературе так тоже можно: наполнить личностными смыслами феминистскую утопию и попробовать прорваться с нею к широкому читателю.
скачать dle 12.1
