ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 224 декабрь 2024 г.
» » Евгений Никитин. ДНЕВНИК ЧИТАТЕЛЯ 2020, часть II

Евгений Никитин. ДНЕВНИК ЧИТАТЕЛЯ 2020, часть II



В первой части читательского дневника Евгений Никитин подводил свои «антиитоги года» и рассказывал о текстах, запомнившихся ему в первой половине 2020 года. Эта часть дневника посвящена второму полугодию.

* * *

Тексты Ксении Букши последнего времени — какой-то удивительный прорыв к новому смыслу, несмотря на то, что лучше всего они описываются ее же строчкой «бессмысленные речи с полуоткрытым ртом». Тут нет противоречия. Обозначим, вслед за Андреем Тавровым, два типа письма: в одном «смысл» является внешним и может быть сформулирован отдельно от текста, в другом — он является интегральным, то есть текст не «говорит о чём-то», а «является чем-то», предъявляя только себя самого как некий артефакт, требующий осмысления, или как процесс, вовлекающий в свое развёртывание. Новые тексты Букши — второго типа.

Ксения Букша

* * *

винные поля сохнут и кипят
огоньком в жаре слабо двигается
каждый кипящий шар
немного приподнимается, колеблется
тянется оторваться, приблизиться к самому верху
где самый крупный шар, огнём прозрачный в глубину
сморщивается, становясь всё слаще
нет тени ни под одним листом
сам в себя вкрутую уваривается сок
вращается внутри, доходя до
точки определения смысла

море падает и
снова падает
а тень не падает, все тени
уходят наверх

* * *

вода вкривь и вкось льётся по окнам
ржавая вода и пена обливает окна
кипит бетон и разрывает голову
залитую изнутри бетоном строительной пеной
дождь разрывает окно
щели окна вскипают, разбухают рамы
стекла разрывает дым, прогорклая вода
льётся и кипит в коричневой пыли
наливаясь снова
выкипая из себя

* * *

цветок растет в бензиновой пыли
никогда его не заметишь
небольшое тепло его тела
тёмное пыльное устье
скрыто пульсирует почти не виден
темно, мерно, неподвижно
без движения подрастает пыльно-жёлтый цветок
на обочине взгляда
неподвижная ужасная скорость в нём
вихрь неподвижного света
слепота

(Из подборки в «Литерратуре»)

Еще одна важная особенность этих текстов состоит в том, что формально их можно отнести к «пейзажной лирике», но это какой-то новый её поджанр, который я бы обозначил как «наблюдения за непознаваемым» или, пользуясь понятием из уфологии, «близкие контакты второй степени». Действительно, «пейзаж» (это слово сегодня звучит несколько нелепо и ассоциируется с какими-то «пейзанами») здесь максимально отчужден и самодостаточен, и я предложил бы говорить о нем, как о пространстве свободы от готовой оптики, которую мы обычно примеряем к знакомой реальности. А так как эти шаблоны не что иное, как имплицитная идеология, то это ещё и пространство свободы от власти. Но проникнуть в него нам не дано, его можно лишь наблюдать. Чтобы куда-то проникнуть (познать, приватизировать), нам необходимы двери, ключи, интерпретации, а это место, повторюсь, их принципиально отвергает. Совпасть с ним можно лишь на внерациональном уровне.

* * *

Любопытен комментарий, которым Василий Савельев сопроводил второе этих двух стихотворений, вывешенное с тэгом #живебеларусь: «Я никогда (вроде) не писал на актуальные темы. Наверное, и сейчас не хотел, но, вероятно, не мог не написать.» Таким образом, мы здесь видим своего рода эволюцию от первого «неактуального» ко второму «актуальному» тексту. Как мы видим, стихотворение от этого ничуть не проиграло.

Василий Савельев

* * *
я в деревне, как в посылке,
гулять пойду,
и рюкзак возьму -
на обратном пути выгулять еду.

в магазине прочитаю
продуктов имена
и случайно вспомню,
что сухая половинка хлеба
грустно дожидается меня.

КАМЕНЬ НОЖНИЦЫ БУМАГА

мент сбрасывает амуницию-лиственницу,
он становится беззащитный, вроде птица без оперения —
и чувственный, словно признание на асфальте —
истончаясь, как пищевод с прилипшей к нему таблеткой.
положи его в прикроватный ящик —
пусть лежит в белой сорочке: ангел,
бьющийся о стекло —
складывает любовную речь свою самолетиком
и разворачивает мускулатуру знаменами-тенью-крон;
а вены его раздваиваются
наперегонки с твоими.
возвышенный мент залезает под ногти деревьям,
трепещущим и шумящим, как змеи — они:
дарят друг другу кожу, сбрасывают и возвращают —
чёрный мент-дубинка
и деревья-армия — целуясь,
играют в ролевые игры:
мент, дерево, дубинка.

В обоих текстах Василия Савельева можно обнаружить близость к Василию Филиппову. Например, здесь деревня сравнивается с посылкой (сужение пространства), у Василия Филиппова предлагается «затвориться в морской раковине-комнате». Здесь «мент сбрасывает амуницию-лиственницу», а у Филиппова «перебираю ладонями-глазами песок созерцанья». Филиппов большую часть жизни провел в психиатрической лечебнице: здесь же это, так сказать, метод, и было бы интересно поразмышлять о том, насколько уместно говорить о конструировании безумия, но безумия с чертами «уютности», «одомашненности», как об одном из характерных признаков метамодернизма, к которому я бы причислил и Василия Бородина с Андреем Гришаевым. Стихотворения эти очень трогательны, в хорошем смысле, и мне особенно дорого первое из них, нарочито неправильное, с примитивными рифмами, как бы написанное из позиции человека, разучившегося писать (а это самая верная позиция для поэта, на мой взгляд). Во втором следовало бы еще проследить, как приговский «милицанер» превратился в белорусского мента и поговорить о том, как от Пригова в русской поэзии в первую очередь усвоена некая интонация, нежели ирония.

* * *

Это стихотворение больше всего поразило меня в книжке победительницы премии Белого текущего года. Хотя так ведь не говорят — «победительница премии», правильно «лауреат». Но в каком-то смысле Татьяна Скарынкина «победила» премию. Трудно представить себе более антиинституциональные стихи. Их основная тема — нелепость человеческого существования и тщетность его регулирования. В частности это стихотворение может описывать и типичную церемонию вручения, когда все произносят речи и сидят до самого конца — «взрослому трудно уйти незаметно». Если премия Белого в прошлые годы казалась мне почти неприступным кафкианским Замком, то благодаря Скарынкиной она приобрела совершенно домашние, человеческие коннотации.

Татьяна Скарынкина

ВЗРОСЛОМУ ТРУДНО

Взрослому трудно
уйти незаметно

налетят молниеносно
остальные взрослые

чего это
он?

мы же не уходим все
пусть тоже остаётся здесь

на виду у всех
пусть сидит себе.

* * *

«Одно из самых запоминающихся стихотворений ушедшего года написал Андрей Гришаев» — напечатав эту фразу я поразился легкости, с которой литературный критик превращается в оперирующего готовыми конструкциями свадебного генерала для чужих стихотворений.

Андрей Гришаев

* * *
Сожители во тьме два старика
И день и ночь одни в глухой могиле
По паспорту она — Любовь Рука
А он по паспорту — Рука Василий

Нам чайник на огонь поставить бы
Но обокрали: ни огня, ни кружки
Растут из пола белые столбы
Друзья друзей — кружки́ и завитушки
И внука внук — белёсый муравей

Всё ходит по кругу — не муравей, а всё
И песнь «Катюша» без конца заводит
Рука Василий под часами ходит
Рука Любовь огонь к плите несёт
Время идёт и места не находит

(Авторский блог)

Это, конечно, типично гришаевское стихотворение с характерными для Андрея образами паспорта и чайника. Например:

Был человек, и даже если не был,
Ему вручили паспорт и пиджак

(стихотворение «Пиджак»)

или

Часы в прихожей подведёт,
То паспорт вдруг перелистает,
То чайник на огонь поставит
И мелкими глотками пьёт.

(стихотворение «В больничных окнах сон и стыд...»)

Стихи Гришаева бесконечно комментируют друг друга, беседуют друг с другом. Мой комментарий к ним поэтому кажется излишним. К тому же Андрей превентивно обезвредил меня, сделав героем нескольких стихотворений, поэтому мой комментарий — это реплика персонажа. Вообще, если говорить о «персонажах» применительно к поэзии, то как раз стихотворение «Сожители во тьме два старика...» демонстрирует, как это работает. Любовь Рука и Рука Василий — казалось бы, какая-то нелепость, но вот мы уже слышим их голоса и видим движения.

* * *

Недавно у меня случилась переписка с Дмитрием Веденяпиным, в которой прозвучала такая мысль: подлинное новаторство опознаётся не по «новым ходам», а по удивлению от неожиданного столкновения с текстом. Новый текст несёт в себе некую надежду, выраженную не прямо, а в самом воздухе чего-то нездешнего, которым дышит стихотворение. Эта мысль Веденяпина мне очень близка, хотя я осознаю, что для анализа стихотворений она не очень применима. Нужно опознать все отсылки, прочитать память метра, реконструировать версию событий: работа филолога близка работе Шерлока Холмса, но проводится не в лондонских трущобах, а саду культуры. «В дому её, в гробу её». Но стихотворение Юлии Фридман оставляет меня в том самом радостном замешательстве, которое сильнее исследовательского любопытства.

Юлия Фридман

* * *
Они встречались в непригодных
Местах для этих встреч вдвоём,
В садах поэзии народной,
В дому её, в гробу её.
Она четвероногая кокетка,
То жаркая, то смятая постель,
В нём рыцарь скачет сквозь метель,
Когда включается в розетку.

Скажи мне, Люся — Люсю отвлекли
Фонарные пропорции теней,
Она мне ничего не нарисует,
Листок огня теряется вдали,
Не отличу лису я от косули,
Насос или сосна, неясно мне.

Когда поэты пишут про слова,
Стихи и лайки, кажется, в фейсбуке,
Их надо убивать, ты, милая права,
Ты нежная, а ночь колышется едва
Подолом шёлковым — что, лучше им на руки
Наматывать кишки? Нет, оторвать сперва?
Они растут прилежно, как трава,
Ладони и из них такие штуки.

Я тоже часто вспоминаю,
Как в кухне загорелся газ,
А ты кастрюлями, больная
И пьяная, с врагом дралась.
Тот враг, как все, в тебя влюблённый,
Дав чувствам ход, разбил окно,
И весь январский, как в кино,
К нам снег ворвался раскалённый.

Четыре месяца у нас
Вертелась маленькая вьюга,
Курился дым, к окну клонясь,
И мы не видели друг друга.
Потом весна настала или лето,
Не помню, да оно и всё равно нам,
Лишь в памяти моей осталась эта
Дыра в окне, не пережив ремонта,

Но знаешь, если я и не дышу,
Когда твое лицо прозрачной плёнкой
Затягивает лужи, лёд ведь ломкий,
Мне снится, как Москва замкадышу,
То озеро в огне, точнее, то стекло,
И холодно вдвойне, а всё-таки светло,
Стоит топор на воздухе в дыму
И в битве нет пощады никому.

(Журнал «Лиterraтура»)

Можно попытаться прочитать этот текст как картину столкновения самого стихотворения с только для него предназначенным читателем. Читатель, готовый «включиться в розетку» стихотворения, встречается с ним в «садах поэзии народной». Дальше демонстрируется распад и пересобирание мира: поэзия пересобирает его по принципу созвучий — «Не отличу лису я от косули/ Насос или сосна, неясно мне.»

Этот поворот лирического сюжета я бы назвал «гришаевским» — лиса у него тоже выступает как маркер встречи с чудом, а соседство слов — источником неожиданных смысловых вспышек. В следующей строфе происходит перерыв на рефлексию: «Когда поэты пишут про слова (...) их надо убивать». Дальше описывается драматическое воспоминание о конфликте, которое я понимаю как воспоминание о самом письме — о вдохновении, о преодолении «невозможности поэзии», тупика привычных схем мышления — для этого приходится «разбить окно». И вот в квартиру врывается «раскалённый снег» — наступает прозрение. От этого прозрения в стихотворении остается только семантическая дыра: «Лишь в памяти моей осталась эта/ Дыра в окне, не пережив ремонта». Именно по этой «дыре» мы и реконструируем события. А финальный «топор на воздухе в дыму» напоминает рассуждения Андрея Таврова о том, что поэзия — это преступление.
Интерпретация — тоже в своем роде преступление. Но я верю в то, что сильное стихотворение всегда больше интерпретации и восстает после нее, как феникс из пепла.

* * *

Как охотник на смыслы я увидел в стихотворении Пуханова «Ты стал статистикой, помог...» два следа — ложный и верный. Первый связан с прочтением текста в традиции Exegi monumentum, т.е. как описание специфического «памятника нерукотворного», который воздвигает себе поэт. У Пуханова этим памятником становится проложенная сквозь смерть тропа. Попробуем сначала прочитать именно так.

Виталий Пуханов

* * *

Ты стал статистикой, помог
Отчётностью слепой науке.
Подушный выплатил налог,
Истаял в крике, боли, муке.
Но в пустоте нащупав грунт,
Предел терпению узнал ты.
И следом за тобой пойдут
Бесстрашные танатонавты.
Они, пульсируя, след в след,
Тропой отчаянья и жажды
Дойдут живыми на тот свет.
И мы пройдём сквозь смерть однажды.

(Авторский блог)

Действительно, современный поэт больше не уверен ни в своем настоящем, ни в своем будущем. Интерес к поэтам и поэзии в большей степени социологический, поэт «становится статистикой». Но в этом оскудении стихи Пуханова все же «нащупывают грунт» — находят устойчивую опору — исчерпывая запасы «крика, боли, муки». Трудно с этим не согласиться тому, кто читает Пуханова со времен «Деревянного сада». Слой за слоем исследуя всю глубину бытового абсурда, эти стихи всегда находят твёрдую почву: этой почвой становится парадокс. И вот здесь как будто говорится, что кто-то «след в след», возможно, сумеет пройти за этими стихами «тропой отчаяния и жажды» сквозь смерть.

Аргонавты искали золотое руно, танатонавты ищут смысл: найти смысл и значит остаться живыми. Собственно, первые танатонавты — это именно стихи: если они пройдут сквозь смерть, то протащат автора и читателя.

Однако я думаю, эта интерпретация ложная, а верная — другая. Вероятно, стихотворение — всё же разговор о так называемых «простых людях». Хотелось бы откреститься от высокомерия, которое заключено в этом словосочетании — его нет у Пуханова и нет у меня. «Простые люди» — все мы. Судьба большинства из нас — истаять в крике и стать статистикой. Вне разговора о поэтах и поэзии. У поэтов есть на этот счет некие иллюзии, многие из них традиционно рассчитывают остаться в вечности, но большинство людей не могут опереться и на иллюзию. Жизнь человека — простите за банальность, но она мне нужна для аргументации — составляют рождение, работа, старость и смерть. И мне кажется, здесь говорится просто о том, что всё это происходит не зря и каждое поколение как бы протаптывает дорожку для последующих. В этой трактовке стихотворения танатонавты никакие не стихи и не их читатели, а просто каждое новое поколение. Здесь совершается типичный для Пуханова переворот: то, что обычно оценивается негативно — истраченные, ставшие статистикой жизни — здесь предстает как благородный труд, прокладывание тропы.

* * *

Евгений Вольперт — одно из главных поэтических открытий прошлого года. Стихи его, спокойные, неторопливые, полные какой-то экзистенциальной трезвости взгляда, часто растут из мифологического сюжета. Герой их обычно предельно одинок в этой трезвости, смотрит с холодным удивлением на человеческое копошение, как будто не до конца принадлежа этому миру. В этом стихотворении он отчуждённо наблюдает собственное тело.

Евгений Вольперт

***
На пиру богов я был самым желанным гостем.
Ради этого пира отменил все другие встречи.
Между рыбой и мясом и моё выносили тело,
водружали на стол и втыкали под рёбра вилки.

Я сидел за столом и тоже тянулся к блюду.
Отрезал с тела ломти и накладывал на тарелку.
А вокруг меня боги нахваливали, говорили,
что я духом, как камень, твёрд, а боками нежен.

На пиру богов я сидел за столом, как равный.
Лишь за тело моё перед ними мне было стыдно.
Копошилось на блюде оно, порывалось сползти оттуда
и всё время из страха держало меня за руку.

(Журнал «Формаслов»)

Текст сюжетно пересекается со стихотворением Александра Авербуха, вошедшим в премиальный лист «Поэзии», но отличается более аскетичным решением. Второе запомнившееся стихотворение Вольперта — из журнала «Знамя», по которому хорошо видно, что Вольперт тяготеет к прозе: по сути «Смерть Юлиана» — это роман в миниатюре.

СМЕРТЬ ЮЛИАНА

Император Юлиан проявил к нему милость и выслал его под охраной из Рима,
а дом, имущество и рабов его отдал доносчику Титу.
Тит перерезал всем рабам горло и сжёг вместе с домом их трупы.

Он провёл в дороге полгода и за всё это время
разговаривал с охраной лишь в ту неделю, когда страдал растройством желудка
и только лишь потому, что каждую минуту боялся осквернить свою лошадь.

По приезде, он был встречен отцом-стариком и был им стеснённо обласкан.
Отец его вскоре, не выдержав этой радости, умер. Он остался один,
с десятком отцовских свиней, в окружении варваров, на окраине мира.

Варвары были все плосколицы и коротконоги. Ели конину.
Говорили между собой по латыни с акцентом, но не уважали римских традиций.
Женщины их не брили подмышек, а дети обоих полов бегали по улицам без одежды.

Он назвал всех свиней по именам своих врагов из сената и язвительно с ними общался.
Самого визгливого борова нарёк Юлианом и обращался с ним грубо.
По утрам вспоминал свою жизнь и избивал Юлиана поленом.

Постепенно, за годы, он привык к своему положению и ярость его иссякла.
За кормёжкой он рассказывал свиньям про прошлую доблесть и подвиги в битвах.
Свиньи кушали жадно и не верили ни единому слову. Всё, что он говорил было правдой.

Он проснулся в ночь бунта от визга свиней, которым плосколицые варвары резали горло.
До того, как ему перерезали горло он так и не вспомнил ни кто он, ни где он.
Юлиана варвары перед смертью ради потехи избивали поленом.

* * *

Интересно, что стихотворение Марии Марковой пересекается с текстами Лилии Чернявской из подборки в журнале «Лиterraтура». Лилия тоже может бесконечно находить все новые слова для весеннего воздуха, становящегося самостоятельным персонажем её прозы на грани стиха. Если же сравнивать это стихотворение с пейзажными текстами Ксении Букши, то бросается в глаза важное отличие — у Марковой происходит традиционная антропоморфизация пейзажа.

Мария Маркова

* * *

Снег сошёл, как будто не бывало,
спит вода в глубокой темноте
нашего закрытого подвала.

И ещё ничто не облекло
воздуха холодного стекло.

Воздух, воздух — звёзды и хвосты,
чешуя, и в окнах голубеют
ломкие квадратики слюды.

В кровь впустить, и, отворяя клетки,
превратиться в ветер и трясти
чёрные беспомощные ветки.

Воздух, воздух, — где его пути?

Я его поймаю и в горсти
покачаю, словно он вода,
и попросит воздух «отпусти»,
и скажу ему я «никогда».

Ходит воздух улицами, бел,
входит воздух в комнату одну,
видит воздух очертанья тел,
тёплую застывшую волну.

Как стихи для пятилетней!..

Ты,
воздух растворяющей весны,
полон слёз, любви и нищеты.

Новизны?..

Какой-то новизны.

Даже и не знаю, что сказать,
как тебя от ревности терзать,
чем тебя, исчезнув без остатка,
в будущем пугливо осязать.

(Журнал «Лиterraтура»)

Стихотворение Марковой классично и написано как будто вне времени — актуальной поэзией это никак не назвать. Тем удивительнее, что по силе эмоционального воздействия оно ничуть не уступает самым пронзительным текстам о насилии, травме и власти языка. Однако отметим, что не являясь чем-то «новым», они тем не менее взыскуют новизны и прямо проговаривают это: «Новизны?.../ Какой-то новизны./Даже и не знаю, что сказать». Мне кажется, это «незнание» и есть ключ к стихотворению. Оно написано в той точке, где ощущается необходимость нового и одновременно беспомощность перед ним. А тоска по обновлению — очень злободневное чувство в ситуации 20-летнего политического застоя. Может быть, поэтому это стихотворение попадает в меня столь безошибочно.

* * *

Для меня поэзия Александра Рытова — это прежде всего удивительная история преображения в позднем возрасте, на четвертом десятке. Будучи автором вполне «сформировавшимся» (беру в кавычки, так как этот эпитет прочно увязан в моем сознании с ярлыками, которые раздавались на литературных семинарах в начале 2000-х), семинаристом Риммы Казаковой и Кирилла Ковальджи, автором бардовских песен, Рытов увлекается в 10-х переводами новогреческой поэзии и это полностью меняет его собственную поэтику. Причем так, что его голос звучит совершенно свежо и, тем не менее, естественно даже на фоне всех формально-содержательных находок современной поэзии.

Александр Рытов

***

На Десне есть несколько полянок рядом с водой,
где в конце августа каждый год девочка-очкарик
сидит на широкой циновке
и что-то пишет в своем блокноте.
Самая удивительная девочка-очкарик,
самая красивая девочка моего детства.

Она сидит на всех четырёх полянках у реки под соснами.
Хотя по сути это один человек.
На холме её дача с бабушкой Тамарой.
На другом берегу речки поле и семь коров.

Всю неделю слежу за ней, перемещаюсь
на велосипеде, на электричке, пешком.
На всех четырёх солнечных полянках она.
Как ей идёт этот август. Тихий подмосковный август
с дачными легендами и сухими тропами.

В какой-то момент в начале сентября она исчезает.
И вот тогда я получаю право посидеть на том месте,
где была расстелена её циновка на всех четырёх полянках.
Так прошло всё мое детство.

(журнал Лиterraтура)

Здесь все одновременно просто и неожиданно: о девочке можно сказать «самая красивая девочка моего детства» — и в тексте Рытова это не прозвучит банальностью; почему? — потому что найден способ сказать это вовремя. Кстати, со звучанием этот эффект неразрывно связан — с выбранным ритмом негромкой беседы с самим собой. Но и со своевременной сменой планов, ненавязчивыми повторами. Перемещается только наблюдатель, а девочка оказывается одновременно во всех точках его траектории — этого небольшого фокуса достаточно, чтобы произошло поэтическое событие. Но это на внешнем, поверхностном уровне — а самые важные события в этом тексте происходят не со словами, а с нами.

* * *

О эта стремительная, летучая просодия 90-х, зачастую с моторчиком из Серебряного века, я должен признаться, что скучаю по ней. Между ней и стихотворениями Гали Рымбу уже разверзлась огромная, непреодолимая пропасть. Крах литературоцентричности, эмиграция, изоляция от центра литературной жизни и происходящих в ней процессов не дали многим текстам вовремя вступить в свои права и одновременно продлили их жизнь вплоть до сегодняшнего дня. Столкновение с прекрасными образцами такой поэтики вызывает у меня чувство утраты. Считаю, что эти рудники еще не исчерпаны. Эти стихи заслуживают внимания и эти поэты — своего места в литературной картине мира.

Вадим Гройсман

ШАРФИК

Жизнь, проходящая откуда-то куда-то, —
Пальто в заплатах и лицо в слезах.
Ни бархата её, ни серебра и злата,
Одни потери на пустых весах.
И с ними шарфик твой, обидная утрата, —
Стрижи и бабочки на серых небесах.

У каждого беда, и каждый нагляделся
На дом разрушенный, на бедноту и труд,
На страшный угол городского детства,
На тоненькие усики минут.
Не плачь о шарфике, он никуда не делся.
Вернулись ангелы — и шарфик твой вернут.

Не удивляйся им. Поверь, ещё не то нам
Откроется в тоске и пляске родовой.
Ещё одна душа по переулкам тёмным,
По руслам памяти воротится домой.
Я сплю в твоих руках, и в небе обретённом
Стрижи и бабочки летают надо мной.

(Журнал «Лиterraтура»)

* * *

Никакой дневник читателя 2020-го года может пройти мимо стихотворения Галины Рымбу «Моя вагина», написанного в поддержку художницы и активистки Юлии Цветковой. Сказано о нём и апологетами, и оппонентами невероятно много. Что-то добавить к этому трудно. Эта лирическая мениппея, переходящая в политический манифест, — один из самых главных текстов последних лет. Как гендерное насилие отражается в социально-политическом и наоборот можно беспрерывно наблюдать на митингах, когда на людей, защищающих себя от насилия, перекладывают всю ответственность за него, то есть. На схему виктимблейминга, проявленную в этой структуре взаимоотношений, недавно указала в фейсбуке Дарья Серенко.
К слову о Дарье Серенко —  проект «Заказное письмо» оказался одним из самых интересных в уходящем году. Это буквальная реализация понятия соцзаказ — любой человек мог заказать у Дарьи текст с определёнными параметрами. Одно из таких заказных писем — оно посвящено менструации — можно, мне кажется, считать началом разговора, завершением которого и стала «Моя вагина» Галины Рымбу, написанная несколько позже. Стихотворение начинается с техзадания, потом мы знакомимся с результатом. Сопротивление материала, возникающее из-за необходимости преодолевать рамки техзадания, создает здесь серьезное поэтическое напряжение.

Дарья Серенко
Заказное письмо № 15


ТЗ: Даша, привет! Слушай, а можно тебе заказать текст про менструацию для Афиши? Мы готовим к 8 марта тематический выпуск для рубрики, где поэтессы и поэты рассказывают, как написали одно своё стихотворение. Обычно мы выбираем какой-то текст, а потом я беру короткое интервью о нём. Это может быть стихотворение о табуированности темы менструации. Я бы хотела, чтоб в нём были всякие смешные эвфемизмы, которыми мы в школе называли месячные, — например, у нас говорили «гости из Краснодара» или просто сокращали до “гостей” и девочки говорили «у меня гости». Но это не обязательно, конечно, может, просто на что-то тебя натолкнёт. Подружки напомнили, как мы еще называли месячные — «красный день календаря» (прикольно, так как это из стиха про день 7 ноября, который учили в советских школах), также оно сокращалось до «праздников» (но тут двойной смысл, поскольку ты как бы празднуешь, что не беременна), ещё — «эти дни» (очень лирично мне кажется) и «дела», «у меня начались дела».  
 
***

8 марта — красный день календаря

говорит учительница

и девочки смеются

 
а я не смеюсь

может быть я не девочка

но, кажется, прямо сейчас

из моего живота

вырывают лист календарный

 
на уроках про женское здоровье

мальчиков выводили из класса

было слышно, как смех разносился по рекреации

после этого в школе мы передавали прокладку 

под столом из рук в руки как взятку

покупая молчание друг друга


в общежитии кастелянша спросила меня

перед огромной очередью

“ты что, у себя в кровати свинью зарезала?”

я поймала себя на том, что

1) при допросе лучше придерживаться этой версии

2) у матраса теперь две стороны и одна — гостевая


гости всегда приходили некстати

когда меня не было дома

когда я пела интернационал

на первомайском шествии

или плакала в день русского языка


в такие дни женщина считается нечистой —

сказал священник, когда я хотела крестить ребёнка

- если кровь, то только христова

и к иконам прикладываться нельзя

помню как разозлилась

и перецеловала все иконы в храме

нечистыми своими губами 


в первый день бог создал небо и землю, воду и свет

и отделил свет от тьмы, а от света тьму

а я в первый день лежу и думаю, как объяснить

что сегодня не выйду из дома

а во второй сижу и думаю, почему

за рисунки вагин можно попасть в тюрьму


родственники напоминают — 27 лет, а ты еще не родила

а я говорю — у меня начались дела

дело юлии цветковой

дело азата мифтахова

много дел в эти дни


при входе на митинг я прячу плакаты под ворохом средств гигиены

полицейские, обыскивая меня

отдергивают руки автоматически

оно и понятно

может быть я не девочка

а сама россия трёхглавая

хтоническое существо

и при обыске покажу своё естество

 

* * *

Стихотворение Игоря Булатовского, которое он выделил как один из своих лучших текстов прошлого года, начинается как диалог с Рильке (за подсказку спасибо Борису Филановскому), но тут же уходит в другую сторону, оказываясь, в моем понимании, политическим — о проклятии русской патриархатности, которое здесь показано как родовое — «с улыбкой идиота род». Передаваясь от отца к сыну, оно уродует поколение за поколением, превращая человека в «народ»

Игорь Булатовский

1.
смерть смерть бубним себе под нос
дер тод ист грос
дер тод ист жирненький эсцет
дер тод ист масса брутто
дер тод ист миста курц хи дэд
плохой немецкий это
хороший русский

2.
хороший русский мёртвый русский
его положат в рифму узкий
он ляжет вдоль своей травы
и в нем гуляют мотыльки
и ходят быстро трясогузки
они как воздух коротки
и как обетованье узки

3.
нам обещали тёплый край
как будто крым как будто край
большой запёкшейся ранки
там левантийские шары
шипя спускаются с горы
в зеленые лохматые лоханки
и ласточка кричит киряй

4.
а вышло всё в одном огне
в одном окне свистящем
обросшем ватой в три ряда
и слушающем как провода
гудели в настоящем
и будут в будущем гудят
туба мирум новый год

5.
огонь стоящий у ворот
с улыбкой идиота род
рот раскрывший идиоту
отец уходит на работу
а сын его до смерти ждёт
вернётся он пустой и волосатый
и скажет это я народ

6.
но только сын поймёт его
и за кухóнный стол посадит боком
и в одиночестве одиноком
сожмёт пустую мездру его
а там огонь и больше ничего
ни черного гостинца в платке
ни силы в кровяном кулаке

7.
и тьма когда на кухню входит мать
а ты лежишь на своем плече
калачиком в горячем калаче
приходит мать а значит нам вставать
куда вставать винительный зачем
берет за локоть и ведёт в кровать
и ты идёшь калач за палачом

8.
сухая темнота трава
раздвинь высокие слова
растрескайся углом осоки
не ссы сынок смотри туда
там ходит зверь там тянут луки
там пахнет салом тетива
там нет слов есть звуки

9.
там нет вины которая одна
неряшливая темная одна
полвека горбится под клетью
а есть луна горячая луна
роняющая ордена
на шкуру мёртвую медведью
и племена и вымена

10.
и моря жест ума пелёнка
сердце мокрое на песке
бьется в гулкую грудь ребёнка
умирает в тоске
по себе самому по ракýшке в руке
о цемент истёртой тонко
до скелетика на шнурке

11.
кто это видел ты сынок
пока бежал в тебе щенок
лапами суча
и сучья пасть и вонь и сласть
в спину толкала тебя горячо
и сердце в подушке как песок
под ухом шуршало стуча

12.
в тебе всего смысла на щенка
и счастья на щенка
пока ты маленький пока
ты маленький пока
пока поет в тебе огонь
пока свистит окно
к стеклу прижми ладонь

и слушай как темно

(Авторский блог)

Загадочная «туба мирум новый год» отсылает к латинскому литургическому тексту, известному нам по «Реквиему» (множества композиторов):

Tuba, mirum spargens sonum
Per sepulchra regionum,
Coget omnes ante thronum.

Труба, ее чудесный звук
В царстве могил,
Призывает всех к трону.

Получается, «туба мирум новый год» может намекать на ежегодное выступление президента на Новый год. Я не берусь это точно утверждать, конечно. Но можно спокойно сказать, что мотив цикличности и воспроизводящей себя Власти тут присутствует. Спасение Булатовский находит в языке — «раздвинь высокие слова», даже еще точнее — за словами, то есть в поэзии: «там нет слов есть звуки». Думаю, это типичное для питерской поэзии 80-х, линию которой продолжает Булатовский, стремление к внутренней эмиграции, в которой она стремится обрести подлинную свободу, в том числе от вины («там нет вины»). Я это мировоззрение не разделяю, но очень хорошо понимаю. То, что с языком творит здесь Игорь Булатовский — это какая-то чудесная хореография слов и смыслов, которая не может не завораживать — и в каком-то смысле демонстрация этой свободы.

Алла Горбунова

* * *
утки гуляют по щербатым мосткам
коряга молча лежит в воде
как земляной древесный озёрный
подгнивший трухлявый дед

что-то внутри коряги булькает и кряхтит
что-то в озере пускает маленькие пузыри
выгуливает старушка двух колли без поводка
шерсть колли как войлок, морды грустны

кое-где из труб тянется дым
огородные пугала машут руками
и осенние осы пируют в тарелке с тыквой
и растут вдоль тропинки
ядовитые красные ягоды ландыша

(журнал «Парадигма»)

Как мне нравится это стихотворение Аллы Горбуновой — словами не передать: вероятно, худшая фраза, которая может звучать в устах литературного критика, так как является признанием в некомпетентности. Ведь работа критика состоит именно в вербализации. Но я мало дорожу этим надоевшим всего за два года, все еще новеньким мундиром критика и при необходимости легко вернусь к моей привычной потёртой пижаме поэта-любителя и ночному колпаку читателя-энтузиаста.

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 406
Опубликовано 28 янв 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ