Аналитическое стихотворение
(Прочитав книгу стихов Андрея Гришаева «Останься, брат»)«Так, но с чего же начать, какими словами?» - этот вопрос предшествует любому письму, если оно хочет оставаться ответственным.
Я сижу, хожу, пью чай и думаю, как говорить о книге, которая начинается где-то в Лермонтове, в его «Утёсе», когда из тучек проливается нежность. Рядом с Отцом, рядом с Родом, ведь книга так и называется: «Останься, брат».
Наедине с братом, а я зову Андрея так, потому что мы из одного района на севере Ленинграда, я из бетонного гетто, он из заросших зеленью хрущёвок, где рождается то, что не должно рождаться уже давно.
Он едет в метро одиноко
От Звёздной до Озерков
В компании сонных зверков
Он их озирает глубóко
Пожалуй, случайность цитат – единственный выход из положения, когда надо разобрать хрустальную конструкцию.
Видел один раз объект, купленный, если не ошибаюсь, Русским музеем. Это было похоже на взрыв стеклянной лужи или просто некий плеск в пустоте, разбрасывающий во все стороны капли. Мой друг спросил: «А как эту скульптуру архивировать?»
Мы архивируем поэзию, превращая её в контент для школьного учебника. Фет не нужен в этой дурной книге. И Блок, и Кузмин, и Николев.
Андрей Гришаев зовёт остаться с ним. Отца, мать, брата-сестру (неразделённых, как две тени одного «ребёнка», попавшего под свет), своё отражение как нового отца:
Мать отец мы ваша любовь друг к другу
Мы прихожая с вешалками и крючками
Висело зеркало в нём свет отражался
Ничего не разрушено
Поспорили с очень интересным поэтом N о «духе тяжести», который он видит в этих вещах. Но если опираться не на Ницше, похожего на тот самый Лермонтовский «Утёс», а на другую сторону этой тяжести – свободу и лёгкость, то получится классическое Мандельштамовское:
«Сёстры тяжесть и нежность,
Одинаковы ваши приметы»
Или
«Из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам»
Весь вопрос в том, что для нас тяжесть. Ресентиментальность любого опыта, по крайней мере, опыта человека модерна, предполагает усложнение и даже перекодировку, трансформацию, событие, - внутри работы языка, памяти, стихотворения.
Говорили с NN, которому склонен доверять. Он видит здесь нечто, скажем так, отпугивающее. Кого-то ещё пугает опыт смерти, разделения и не-встречи (или встречи, не-желанной, слишком желанной, всегда бывшей и будущей, но не
теперь). Как Гамлету является его совесть и ресентиментальность в виде Призрака, так мы читаем буквы, без теней, но в пространстве воображения они появляются и начинают оживлять тела и тельца. Мне совсем не страшно читать Гришаева, потому что его призраки и собеседники, сестра, названная братом (и наоборот) – что-то на длинных хрустальных ногах, продолжение которых скрыто за облаками, а здесь, внутри дома (Рода, семьи, языка, русской визуальной антропологии, отмеченной «Утёсом»), между землёй и полётом – это просто хрустальный дождь, на котором играет ветер, производя шум. Извините, но я соединил два сновидческих образа, один из Дали, другой из песни БГ, и этот произвол важен, поскольку я стал «бредить» книгой и её нарративами и смещениями. Вот этот хрустальный шум – стихающий модерн. Его, возможно, последний след в будущем. Не думал, что такая свежесть возможна в 2020 году, сто лет после того, как Гумилёв делился последней крупой с рыжей протеже Одоевцевой. А ведь она носила банты, а мой папа всегда отрывал помпон от гэдээровской шапки. Возможно, это и есть «отцы и дети», «старое и новое»…
В культуре всё происходит сразу. Для кого-то это утверждение будет верным.
Или о ёлочке в темноте комнаты
Что медленно возжигается
Что-то радостное доказывая
И медленно гаснет
Всполохи тех языков, которые теперь приобретают более прагматическое и публицистическое звучание, в силу множества причин, для нас, «бумеров» и «иксеров», для тех, кто любит поэзию «в столбик», кто вообще застрял, как крановщица (метафора Гребенщикова), между чем-то и чем-то, попав в разрыв и некую непроговариваемую катастрофу деления на до «Матрицы», фотошопа, фем-поворота, новой серьёзности, эко-утопии и прочее, и прочее… Вот для нас, маленьких, малых сих, это всё очень непросто. Нет, мы не будем стенать и просить пощады. Мы просто будем говорить своё «бубу», о котором поминал Целан. В шуме «бубу» есть Логос. Такой же Логос, как в современном политическом стихотворении, поскольку речь идёт о теле и его речевых полях, карты которых есть там, где нет ни целлулоида, ни Яндекса, а есть только экзистенция или, как сейчас чаще говорят, феноменология.
Холокост и ГУЛаг породил некий кризис. А, возможно, этот кризис возник от естественной абсурдизации поздней капиталистической культуры с её профанацией гуманитарного и заменой его на шопинг и туризм.
Странно всё это упоминать, когда речь идёт о хорошей книге. Но я получил её в бутылке. Андрей прислал два экземпляра по почте. Открываю, а на страницах бумажные цветные кругляшки, конфетти. Пишу:
- Ты специально положил?
Андрей присылает фотографию, где на пачке этого конфетти указан год производства, 1979. Я родился в этот год.
Так время, очень маленькое время жизни и конфетти, производит не благо, не символический капитал, а благодать (прошу прощения).
Поэт живёт в нежности и благодати. Андрей Гришаев живёт в хрустале, чем-то привходящим ограждённом, потому что надо же «как-то жить».
Им, любимым
Лелеемым:
Чтоб любимым, лелеемым быть
Ими – должно и грязь полюбить
Под шагами чужими – скорей бы и нам
Как бы мне не хотелось отдавать эту книгу в «золотой фонд». Это, понятно, просто пыльный шкаф. «Времени плоть и кровь», которая внутри буфета в стихотворении Бродского – это что-то вроде отчаяния человека перед лицом того, что делает из всего лишь археологию.
Мой друг, философ ДД, говорит: «По-настоящему говорить можно только с мёртвыми». Мы почему-то их предпочитаем. И с мёртвым отцом, и с мёртвым поэтом, и вообще со всем телом человечества, о котором заботились русские космисты и их христианские предтечи.
Ещё ДД говорит: «В Рай можно попасть только всей деревней. Но дело в том, что ни одну деревню в Рай не возьмут». Вот этот парадокс, он про ту же тяжесть и нежность (лёгкость). Лёгкость души часто происходит из тяжести, нагруженности или травмированности, просто сверхчувственности тела, которое плоть и кровь, до момента…
А, возможно, кто-то, и это очень часто, не до конца входит в свою плоть, и всегда в режиме дождя, посередине карты, взгляда, чувства.
Есть ли формы, в которых мы можем себя узнать наверняка и точно? Боюсь, и да, и нет. И корабль снова надо латать и пересобирать. Новый корабль из старых частей, старый корабль из новых частей.
Почему-то:
«Идите и гладьте –
Гладьте сухих и чёрных кошек!»
Это цитата из пьесы Маяковского, залетевшая, возможно, просто по контрасту, с бухты барахты, выражает некое кредо:
Нежность делает обычное и тёмное, непрозрачное, тяжёлое (странно, что Призрак непрозрачен и прозрачен по какому-то произволу, как «края» у Алисиного гриба), - странным и личным, но таким, которое всегда узнаешь, будь ты читатель или писатель, когда оно захочет принять твой взгляд и ладонь. Касание, «синергия» – это то, что возможно в противовес «заброшенности в бытие». Но и заброшенность – форма касания. Потому что мир должен быть прочитан и через слово опознан и принят. Или не принят. Земля слишком странное место, поэзия – очевидное место встречи для тех, кто есть в языке, но не принял его состав, предложив свою кошку, пусть пройдёт первой – там …
скачать dle 12.1
