(о книге Уильям Шекспир «Сонеты : Перевод Владимира Гандельсмана», Издательство „2020“)Творчество Шекспира, естественно переводное, занимает в русской литературе особое место, которое трудно сравнить с чьим-либо другим. В ту эпоху, когда Бард творил, то, что мы называем сегодня Россией, только формировалось, и в этой формирующейся общей культуре художественная литература, в том числе драматургия и лирическая поэзия, ещё полностью отсутствовала. Первопечатник Иван Фёдоров после первоначальных опытов сбежал в Литву, и в любом случае, как минимум до Петра, счёт печатных публикаций шёл фактически на единицы — почти без исключения это была духовная и богослужебная литература.
Шекспир пришел в эту культуру значительно позднее, со всей сложившейся репутацией и мифологией, которой не обзавелись, допустим, Расин и Корнель, он по сей день окружён ореолом некоторой инопланетности и, в отличие от многих других классиков, которых в России принято перевести раз и навсегда и забыть, обладает статусом крепости, которую непрерывно штурмуют, или горной вершины, на которую совершаются всё новые восхождения.
Репутация Шекспира, надо сказать, была в России не совсем верно понята и в таком виде закрепилась. «Бард» - значит «поэт», поэт — это автор лирических стихотворений и поэм, а пьесы пишет драматург, и в каком-то смысле Шекспира у нас разделили на две ипостаси, в то время как на самом деле его поэтический талант воплощён в пьесах чуть ли не ярче, чем в стихах — в конце концов эти пьесы тоже стихи, в том числе такие шедевры, как некоторые из хроник, в русской традиции в основном оставленные без внимания, ибо это — чужая история, нам бы в своей разобраться. В результате сугубо лирическая часть этого наследия, в первую очередь сонеты, выделена в отдельного «барда», и по количеству попыток перевода им нет равных, сравниться может только «Гамлет», но это уже, по нашей традиции, другой пахотный участок.
Честно говоря, я понятия не имею, сколько русских переводных версий сонетов можно насчитать к настоящему моменту, наверняка среди них есть более и менее достойные. Только в этом году изданы две: Аркадия Штыпеля, который, как я понимаю, перевёл весь свод полностью, и Владимира Гандельсмана, который переводил выборочно, хотя и большую часть. По справедливости в эту рецензию следовало бы включить и Штыпеля, но у меня, на изрядном расстоянии, к тому же усугубленном пандемией, его текстов сейчас нет, да и рецензия вышла бы по необходимости слишком пространной, на что попросту нет времени. Поэтому пока — только о Гандельсмане, а Штыпелю приношу искренние извинения.
Владимир Гандельсман, на мой взгляд — один из лучших ныне здравствующих поэтов, к тому же довольно активный на ниве поэтического перевода. Те, кто знаком с его переводческой деятельностью, знают, что его метод — не полная привязанность к оригиналу, а некое свободное над ним парение, допускающее многие вольности, и хотя сам я скорее за максимальную верность, принципиально возразить не могу — в конце концов, перевод как пересказ и переложение — традиция, сложившаяся в русской литературе ещё с 19 века. С другой стороны, в такой минималистской и строгой форме, как сонет, простор для парения ограничен.
Но прежде, чем перейти непосредственно к текстам — два слова о шаблонах. Канона в поэтических переводах нет или, по крайней мере, не должно быть, потому что роль канона всегда играет оригинал. Тот факт, что в своё время Николай Кетчер, по выражению Тургенева, «перепер… Шекспира на язык родных осин», ни в коей мере не связывает руки тому, кто пытается после него. С другой стороны, любой, кто предпринимает перевод, например, «Илиады», не может хотя бы не оглянуться на Николая Гнедича.
С сонетами как раз все более менее ясно, роль приблизительного канона тут играют переводы Самуила Маршака. Они хороши уже тем, что производят впечатление стихов, написанных по-русски, без следов обычного переводческого пота. Но если сравнить с оригиналом, дистанция довольно очевидна. Поэзия Шекспира очень плотно упакована — отчасти ввиду очевидной краткости английских слов, но также и из-за синтаксической виртуозности автора, которая выделяется даже на общем фоне английской поэзии эпохи Возрождения. Перевести это на русский, ничем не жертвуя в переводе, практически невозможно, но даже с учётом этого обстоятельства версия Маршака удивляет несколько излишней прозрачностью и воздушностью, несвойственной лабиринтам оригинала.
Для меня очевидно (по причине, о которой чуть ниже), что Гандельсман не держал образцов Маршака перед глазами и переводил полностью набело. Сразу видно, что его метод значительно риторичнее, чем у Маршака, и в этом смысле передача особенностей оригинала временами заметно удачнее. Правда, риторичность иногда достигается лексическими средствами, не вполне свойственными 16 веку, но копировать архаику одного языка в другом бессмысленно. К числу удач я бы отнёс, например 20-й сонет — Маршак, то ли по личным соображениям, то ли по канонам тогдашнего пуританского времени, «замылил» явную скабрезность его заключительных строк, Гандельсман оставил ее на месте.
XX
A woman’s face with nature’s own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman’s gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women’s fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick’d thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
XX
Самой Природою сотворено
твоё лицо, – ни капельки жеманства,
а сердце – нежно-женственное, но
без женской фальши и непостоянства.
Притом – мужская стать! Твой взор, слепя
всех, на кого направлен, – воплощенье
ума, и кто ни взглянет на тебя,
немедленно приходит в восхищенье.
Ты был задуман женщиной сперва,
но слишком увлеклась тобой Природа,
к изящным совершенствам естества
добавив кончик мужеского рода.
Конечною любовью женщин радуй,
мне ж будет бесконечная наградой.
И однако, как бы ни хотелось ограничиться похвалами, недостатки слишком очевидны — любые отступления от оригинала всё же не должны подразумевать прямого искажения его смысла. Так, в переводе 5-го сонета очевидно простое непонимание.
V
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter, and confounds him there;
Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone,
Beauty o’er-snowed and bareness every where:
Then were not summer’s distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty’s effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was:
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
V
То время, что затепливает взор
любимых глаз, даруя жизнь ему,
таит в себе и смертный приговор,
жизнь постепенно уводя во тьму;
оно замкнёт легчайший летний день –
немедлящее! – на засов тяжёлый, –
и дерево под снеговую сень
уйдёт, дрожа в растерянности голой.
Но если выветрится аромат
листвы и лета – тот, что день за днём
хранит веранда, – значит, умер сад,
и даже проблеск памяти о нём.
Пусть облетает дерево в свой срок –
его живит души древесный сок.
Речь, в числе прочего, идет о цветке, гибнущем зимой, и о сохранении его аромата. В качестве средства такого сохранения неявным образом упоминаются духи — на это намекает и упоминание стекла, и слово distilled, подразумевающее возгонку или настойку. Этот образ верно понят и передан Маршаком, у Гандельсмана же духи странным образом превращаются в «веранду» - надо понимать застеклённую, в которую цветок перенесли, хотя до этого зима уже успела его погубить. Если есть архитектурная деталь, минимально характерная для английской архитектуры того времени, так это как раз веранда. Между прочим в начале следующего сонета всплывает тот же образ, но у переводчика он на этот раз необъяснимо превращается в реку.
VI
Then let not winter’s ragged hand deface,
In thee thy summer, ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty’s treasure ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That’s for thy self to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death’s conquest and make worms thine heir.
VI
Так пусть зимы корявая рука
дыхание твоё не пережмёт,
и плодотворной влагой, как река,
ты осчастливишь русло той, что ждёт.
Ведь на такую ссуду нет суда –
увидят и должник, и кредитор
прекрасный плод взаимного труда,
пополнивший их двуединый хор.
А если ты родишь десятерых,
то и для смерти будешь снаряжён
неуязвимо, в образах своих
десятикратным светом отражён.
Будь щедр, чтоб красоту свою и стать
в наследие червям не передать.
А вот неудача другого рода, где читателю почти невозможно понять, о чем речь. В оригинале адресат 3-го сонета — явно мужчина, тот же, о ком речь и в соседних. Но в переводе, в четвертой строке он вдруг становится матерью, и попытка решить этот ребус в финале лишь сильнее запутывает.
III
Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother’s glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live, remembered not to be,
Die single and thine image dies with thee.
III
Узнав себя в своём отображенье
зеркальном, не захочешь ли узнать
свой облик в обновлённом продолженье?
Нет? Мир скорбит: ей матерью не стать.
Но есть ли та, прекрасная, чья пашня
призреет плуг? И кто так нерадив
и так самовлюблён, что бесшабашно
проводит жизнь, потомства не родив?
Вы с матерью отражены друг в друге,
она в тебе находит отблеск лет
своей весны, – так в старческом недуге
ты, как в окне, в юнце найдёшь свой свет.
Но если ты не хочешь обновленья –
и ты, и образ твой – добыча тленья.
Я не буду продолжать этот список поражений, но хочется отметить, что если Маршак и не эталон, к услугам современного переводчика всегда есть огромный корпус справочной литературы, к какому тот же Маршак вряд ли имел доступ, и игнорировать её непростительно. Вольности в переводе допустимы, иногда неизбежны, но наступает момент, когда возлагать вину за содержание на автора оригинала уже не следует. Любой перевод — неизбежный компромисс, но отводить глаза от совершенства не стоит.
скачать dle 12.1
