На подъезде к посёлку машина съехала на обочину, Ивана вывели наружу и отстегнули поводок.
И тут же, не оглядываясь, молча, он сорвался с места и полетел. Блаженство!.. Сущее блаженство чувствовать себя в уверенном, неукротимом, крепком теле, несущемся навстречу ветру, полному говорящих запахов, звенящих звуков, мерцающего света и пьянящих ожиданий. Прыжком одолев придорожную канаву, Полуживец взмыл на железнодорожную насыпь, перемахнул смердящее креозотом, угольной гарью, старым железом и машинным маслом полотно, пронёсся вниз по другому склону и влетел в чахлый сырой лесок — всё сплошь ольха, осина, ива. Великолепно! Какая лёгкость, быстрота реакции, увёртливость! Какое наслаждение владеть такой безукоризненной машиной! Хотя, конечно, можно озвереть, когда перед глазами беспрестанно скачет, точно огонь из-под капота, собственный язык.
За забором на крыльце дома сидела девочка и сдирала шкурку с оранжевого мячика. Апельсин. Какой невыносимый, ядовитый запах! Не передать. По улице скакала сорока. Прыгнул — сорока, в панике забив махалками, слетела. У следующего забора задрал лапу и пометил место. По штакетине ползла оса, понюхал черным носом и сам собою вдруг то ли фыркнул, то ли чихнул. Ненужный, но опасный зверь. На углу улицы из-за сплошной ограды вывернула молодая кошка. Чёрно-белая, в носочках — щеголеватая мерзавка! Рванул, громыхнул лаем, но тут же осадил себя и внутренне расхохотался. «Ишь, сиганула, чёртова котяра! Я для тебя — бес болотный, рыжий ужас. Да ты пылесос не видела в деле!» Осадить осадил, но лапы дёргались, усы топорщились, клыки невольно клацали, как будто уже драли шкуру, ломали тоненький хребет. Потом была наглая ворона, опасливо косящиеся люди, дружелюбный мелкий кобелёк, плавунец в луже…
Смеркалось.
К этому дому ноги вывели сами. И надо же, из калитки — тут как тут — вышел хозяин. Какой родной, желанный запах! Хвост заиграл вьюном.
— Гай?! — удивился бонвиван. — Вот те раз. Откуда ты, бродяга?
Что ж теперь поделать. Раньше надо было думать. Полуживец уткнулся носом в хозяйскую ладонь.
— Заяц! — крикнул тот в сторону дома. — Ты посмотри — Гай от Ваньки сбежал.
В дверях появилась хозяйка.
— Чтоб ещё раз кому-то собаку отдать, — сказала, — через мой труп.
— Как он из города добрался? — почесал затылок бонвиван.
— Иди куда шёл, изверг, — велела хозяйка. — Хлеб, масло, яйца — запомнил? Давай, Гаюшка, в дом. — Махнула рукой. — Небось, проголодался, бедный.
Действительно, проголодался. Как это кстати…
Руки хозяйки трепали холку и чесали шерсть под подбородком ласково и смело. Того и гляди сосиска покажет из теста кончик. Однако же не до того — миска с сухим кормом пахла соблазнительно, неудержимо, райски.
— Странно, — сказал вернувшийся из магазина бонвиван. — У Ваньки телефон отключен.
Ночью Полуживец лежал на коврике, а в спальне, за приоткрытой дверью творилось чёрт-те что. Хозяин рычал то в ритм, то из-за такта, лоно хозяйки сыро чавкало, а сама она на высокой ноте, не слыша себя от самозабвения и потому фальшивя, выводила глянцевым «ааааа-а-а-а-а…» рулады. Кажется, что-то из «Волшебной флейты». Ну да: Царица ночи — «В груди моей пылает жажда мести». Полуживец прослушал арию два раза, прежде чем заснул.
Во сне он нёсся по просвеченному солнцем перелеску, и перед его глазами, как огонь из-под капота, скакал собственный язык.
Утром он плотно позавтракал, поймал, клацнув зубами, муху, обошёл двор, проверяя метки, после чего, улучив момент, сбежал на волю.
Весь день носился по лесу. Видел гадюку, семью ежей, бобра, напугал грибников, загнал в нору лису. Голодный и счастливый уснул в песчаной яме под выворотнем.
В воскресенье вышел на шоссе. Минут десять прождал в кустах возле километрового столба на подъезде к Тарховке. Потом появился знакомый микроавтобус, и Полуживец запрыгнул в распахнувшуюся перед ним дверь.
Утром в понедельник, перед работой, овеваемый приятным ветерком из-за приспущенного стекла, Иван заехал на квартиру к белобрысому коллеге. Он чувствовал себя свежо и бодро, как после проруби, хотя собственное тело казалось ему теперь неуклюжим, медленным, словно подмороженным, — хотелось подскочить, сорваться с места, пробежаться, а тело не поспевало за желанием, будто его, как тронувшийся автомобиль, забыли снять с ручного тормоза. И запахи… Воздух как бы выцвел и поблёк, его нельзя было разобрать, разложить на части по чутью — а еще вчера он был как душистый цветочный чай, весь сотканный из прядей живых ароматов.
— Ну, и что это было? — спросил, потягиваясь, заспанный приятель. Помятая щека его хранила след подушки.
Иван не удержался:
— Ну и рожа.
В ответ — длинный зевок и:
— Нет, это у меня лицо такое.
Ещё вчера Полуживец звонил ему и подробно наврал, как на выходные поехал с хозяйкой мастиффа к ней на дачу в Сестрорецк и настолько увлекся стремительным развитием сюжета, что хватился Гая только в субботу утром. Перенервничал, все закоулки прошерстил — от улицы Мосина (того, что изобрел одноимённую винтовку) до станции «Разлив» промчался, вернулся — а он, пёс то есть, тут как тут, во дворе с мастиффом играет в догонялки. Выходит, Гай, рыжая бестия, из Сестрорецка сб
егал в Тарховку, а потом вернулся назад, к новому другу и старой игрушке-огурцу. Словом, не повод переживать, а повод подивиться чудесам — собачьим сообразительности и внутреннему компасу. Такие — не у всякого псаря.
— Вот жена вернётся с дачи, она подивится, — вяло пригрозил коллега-бонвиван. — Так подивится, что фашисты ужаснутся. Повезло тебе, что я не твёрдый.
Гай казался немного сонным. Не юлил, не тыкался в хозяина носом — смирно улёгся на расстеленный коврик и наморщил рыжий лоб. Гребни встречных зачёсов на его короткой шерсти выглядели, словно швы на мягкой игрушке, состряпанной из лоскутов. Быть может, его смущали смутные воспоминания?
— Стало быть, вштырил. — Бонвиван почесал слежавшийся за ночь затылок. — И как мамзель?
— О-о, восторг! — словно бы в надежде увидеть собственный мозг и запечатлённую в нём картину, закатил глаза Полуживец. — Арию Царицы ночи пела. Представляешь? Это вместо «гут-гут, шнеле-шнеле!». За аренду пса с меня поляна.
Коллега вздрогнул, взгляд его понемногу стал наливался тёмной кровью, белёсые веки быстро захлопали. Лучших аплодисментов Полуживец и не желал.
В течение двух с половиной месяцев, с сентября по ноябрь, Полуживец продал сначала машину, потом унаследованное от далёких предков столовое серебро, которое со времени гибели родителей не извлекалось из буфета, следом сам помпезной архитектуры ореховый буфет-долгожитель — лет двести от роду, — и под конец кое-что по мелочи — хрусталь, фарфор, книги. Деньги спустил тут же — испытал тело кота (соседского Рамзана выпускали погулять во двор; Иван похитил его у дверей парадной, когда тот тёрся о ноги и просился в дом), побывал в шкуре шиншиллы (в столь ценимом некогда скорняками меху оказалось довольно жарко), и в довершение вкусил прелести беличьей жизни — этого зверя ему предоставила «конюшня», поскольку из разряда клиентов первой степени доверия его возвели куда-то выше.
Быть шиншиллой оказалось не очень весело, хотя по-своему забавно. Рамзана, как выяснилось, хозяева кастрировали, о чём Полуживца почему-то на медицинском осмотре ветеринар не известил. Это обстоятельство, должно быть, изрядно снизило градус впечатлений, поскольку встреченный кот прозрел инвалида насквозь и без предупреждения полоснул его когтем по морде. Впрочем, и в таком,
леченом, состоянии кошачья жизнь открылась Ивану во всей своей красе — она оказалась до краёв насыщенной движением, азартом охоты и счастливой негой. С белкой же — сущий восторг. Именно в этом прыгучем и летучем состоянии, Полуживец впервые по-настоящему оценил глубину замечания Александра Куприяновича — мол, иному «всаднику» из тела зверя, чувствующего мир тоньше, глубже, резче, быть может, не захочется уже возвращаться назад. Оценить оценил, но вернулся. Без смущения и колебаний — искус был насколько обольстителен, настолько и страшен.
Не то чтобы Иван всерьёз подумал, что мог бы до последних дней остаться в белке, как в живой тюрьме, навсегда запереть себя в существе, пленившем качеством замысла, сборки, отделки, настройки, — нет, не подумал, нет. Но… все-таки подумал: запереть? Как будто, оставаясь человеком, он в человеке не заперт. В этом костяке, хрящах, в этой голой шкуре… Тоже ведь застенок. И если бы не случай оказаться «всадником», он бы из своего узилища даже в тюремный двор не вышел. По существу, всё, что с ним в последнее время творится, — только смена камеры. Различия сводятся к виду из окна. И, разумеется, к сроку заключения, если решишь обосноваться в новой камере навек. Словом, Иван подумал как-то так.
На время холодов Полуживец решил взять передышку. В конце концов, он здорово поиздержался, и, чтобы продолжать свои забавы — а он хотел их продолжать, — надо было привести в порядок финансы. Но как? То, что он уже не сорвётся с этого крючка, не слезет с аттракциона, пока будет возможность, преображаясь, в нём крутиться, Иван не сомневался. Разве что насильно отлучат. Но об этом он думать не хотел. Он думал о деньгах. Не потому, что хотел о них думать, а потому, что возникла такая необходимость. Мысли роились, складывались в различные конфигурации. Порой преступные и даже чудовищные. Иван строил умозрительные планы, как можно было бы, обернувшись, скажем, начальником таможни, или соседом сверху, хозяином
леченого Рамзана, быстро оформить кредит, получить наличные, потом обратиться собой и — пусть коллекторы расхлёбывают. Но что же делать с полным доверием и душевным согласием? Нет, не пройдёт. А ведь как заманчиво под чужой личиной, зная всю таможенную подноготную, продумав все детали и ходы, провернуть аферу, состряпать хитрую сделку — так, чтобы все концы на другом сошлись. На том, чьё тело ты использовал, как спецовку. И куш вложить не в ценные бумаги, не в банк, чтоб прирастал процентом, не в дом, не в жизнь праздную под пальмой, а в скачки эти, в новые тела, чтобы прочувствовать пространство новым чувством, пройти нехоженой тропой, то совершить, что никогда бы сам собой не совершил… Вот, скажем, тот фрукт — спасибо ангелам за встречу с ним/ней, — что был в обличье Кати Барбухатти, — ведь он/она оформлял растаможку машин, купленных под заказ на заморском аукционе. Деньги, само собой, дали заказчики, а она (регистрировались «FJ Cruiser»᾽ы всё же на Катю, и в ПТС была вписана она) на пару дней становилась владелицей машин — пока их в салоне не отполируют и не прохимчистят (во всякой машине с пробегом найдётся леденец, облепленный собачьей шерстью), чтобы со спокойной совестью взять с заказчиков маржу при окончательном расчёте. Так вот, он же мог эти машины увести н
а сторону. Тот фрукт, что в Катю обрядился. Очень даже мог. Срочно продать кому-нибудь за полцены и — шито-крыто. Крайней останется Барбухатти. Другое дело, что тот, кто разместился в Кате, сам и был хозяином салона, для которого она (или в данном случае он?) оформляла машины. Получается, что он, фрукт этот, обул бы сам себя. Но это так, прикидка, чисто для примера. Суть в том, что возможности невероятны…
Второго декабря, когда, отстав от календаря на сутки, выпал первый снег, нежданно ожила старая "Nokia”, и Полуживец услышал голос Александра Куприяновича.
— Я изучил вашу анкету. У меня, мил человек, есть к вам предложение.
Так, по первому снегу, перед Полуживцом открылись двери новой жизни — жизни с чистого листа.
Встретились вечером в маленьком кафе на Кузнечном рынке. Когда Иван зашёл внутрь (зал в два яруса — столики на первом уровне и на возвышении, за балюстрадой), Александр Куприянович, по обыкновению небритый, уже был на месте. Перед ним на гобеленовой скатерти стоял графин водки, селёдка с луком и отварной картошкой, две рюмки и два стакана морса.
— Вы, если доверяться медицине, человек здоровый, — переговорщик кивнул на графин, — поэтому я, так сказать, позволил… Но горячее без вас не заказывал. После работы вы, должно быть, голодны, а здесь отличный повар. Таджик. Кудесник настоящий, а не то что — плов да манты.
Свободных мест в кафе почти не оставалось — заведение, несмотря на свою кажущуюся прозаичность, было популярным. Полуживец полистал меню и выбрал жаркое в горшочке. Александр Куприянович — котлеты по-киевски. Сделав заказ, переговорщик погладил светлую щетину и наполнил рюмки.
— Я и сам был медиком. Знаю людей изнутри. Но я, мил человек, ушёл из профессии, потому что, узнав человека изнутри, медицина стала играть на людских слабостях.
«Опять двадцать пять, — подумал Иван, — далась ему медицина». Александр Куприянович между тем гнул своё:
— Она производит и лицензирует недуги. Хворь, полученная вами в обход медицинской лицензии, не берётся в расчёт. Монополия! Приобрести болезнь вы сможете лишь после того, как сделку зарегистрирует врач. Иначе вы, мил человек, не получите оплату по временной нетрудоспособности. Будет считаться, что вы болеете, так сказать, контрафактно.
Водка была холодной, селёдка — нежной, забытого уже почти что вкуса. Повар, как видно, не только не признавал готовое филе-пресерву, не только честно сам выбирал селёдку-мальчика из бочки и её разделывал, но ещё и знал, где эта заветная бочка стоит.
— Зачем всё это нужно медицине? — расплылся в улыбке переговорщик.
Полуживец рассудил, что вопрос риторический, и оказался прав.
— Чтобы продать вам свой следующий товар — лечение. — Александр Куприянович вознёс к потолку указующий перст. — Мир, мил человек, помешан на здоровье, а вернее — на болезни и её лечении. И медицина этим бессовестно воспользовалась.
Он снова наполнил рюмки.
— Хотите чисто петербургскую загадку? Вместо тоста? — Александр Куприянович хитро прищурился и, не дожидаясь согласия, тут же загадал: — Что между Первой и Второй?
— Перерывчик небольшой? — машинально предположил Иван.
— Ничего подобного — улица Репина!
Полуживец невольно рассмеялся — ловко.
Выпили. Попробовали морс. Хорош — определённо собственного производства.
— Эффективнее всего та власть, которая лучше скрыта, — доверительно сообщил переговорщик. — Это, мил человек, не я — это Мишель Фуко сказал. И он прав. И это определённо про медицину. Кто ещё, кроме врача, способен выдать предписание, которому подчинятся и суды, и социальные службы, и школьное начальство? А власть развращает. И развратила. Теперь докторишка оказывает вам помощь в зависимости от качества вашей страховки и при этом рассуждает о самоотверженной гуманистической миссии. Цинизм. Как и цены на их услуги. Вы ещё молоды, но когда вы узнаете, что один зубной имплант стоит как четыре смартфона, вы меня поймёте.
— Ваши услуги тоже недёшевы, — заметил Полуживец.
— Мы, мил человек, предлагаем наши услуги в той форме, в какой они никоим образом не могут быть расценены как залог вашего здоровья и насущная необходимость. Чего не скажешь о медицине. И это вторая причина, по которой я ушёл из профессии: меня не интересует кислотно-щелочной баланс в вашем желудке, меня интересует Чаша Грааля.
— И что — нашли? — Полуживец мял бумажную салфетку — он волновался, сам не понимая ещё причины своего волнения.
— Нашёл. Я и мои единомышленники. Не думайте, что в нашем деле я — статист. Просто многое приходится делать самому, включая переговоры с клиентами. Не будем, впрочем, отвлекаться. — Александр Куприянович отправил в рот ломтик селёдки и утёр салфеткой губы. — Итак, мы нашли. Но медицине не нужна Чаша Грааля. Хотя наше открытие способно не только подорвать её могущество, но и сделать её власть абсолютной. И абсолютно её развратить. Пока медицина — начальник вторых, а с Чашей станет начальником первых. Впрочем, это только метафора. То есть Чаша — метафора. — Не сводя взгляда с собеседника, Александр Куприянович поиграл подвижным лицом. — А вы что же, мил человек, не понимаете, с чем столкнулись?
— Почему не понимаю, — смутился Полуживец. — Понимаю.
И тут же осознал, что солгал — не понимает. Он думал о течении времени в темноте, думал о теле — тюрьме, думал, где взять деньги, но не думал о том, каковы реальные возможности того, во что он лишь играл.
— Полагаю, вы уже насочиняли сто способов, как можно присвоить чужие деньги, появись у вас возможность на время обрести другое тело бесконтрольно. — Александр Куприянович откинулся на спинку стула, развёл, разминая, плечи, вытянул руки и повращал кистями. — Не отпирайтесь. Я же говорил, что знаю человека изнутри. А если отбросить дурные наклонности и замахнуться шире? Какие перспективы в деле шпионажа? Сыска? Каковы возможности исследований в условиях иной среды — скажем, под водой? А то, что мы практически решили проблему физического бессмертия, вам тоже не приходило в голову?
Тут подали горячее. Это событие отвлекло переговорщика и позволило Полуживцу уйти от немедленного ответа.
— А теперь вернёмся к вопросу цены услуг. Я вижу, вы не из тех людей, кто, сделав дело, ждёт, когда его спросят, сколько лимонов положить ему в чай. Вы — не стяжатель. Я читал вашу анкету. Вы совершенно здоровы, молоды, одиноки… И вас, так сказать, увлекает процесс. — Александр Куприянович изобразил на небритом лице двусмысленную гримасу, будто говорил о чём-то фривольном. — Я хочу сделать вам предложение. Вы, мил человек, получите возможность переходить в другие тела совершенно бесплатно. Более того, это будет ваша работа, за которую вам начнут платить деньги. Очень достойные деньги. Вы станете испытателем. Одним из многих наших испытателей. Знаете, как в авиации. Только машины, которые вам придётся испытывать, уже давно сконструированы и опробованы матушкой природой. Не под человеческие, правда, нужды. В этом и вопрос. — Александр Куприянович поймал цепким взглядом взгляд Полуживца. — Условие таково — метемпсихоз будет происходить по
нашему усмотрению. — Он выразительно нажал на слово «нашему». — Понимаете? Исследования продолжаются — в этом деле ещё много неясного. Например, с рептилиями и птицами, в принципе, уже можно работать, а с рыбами и членистоногими пока что закавыка. Или вот вопрос: возможно ли провести наше сознание через метаморфоз, скажем, махаона? Претерпит ли и оно преображение? От личинки — к бабочке. Возвысится ли дух? Нужны не просто добровольцы. Нужны специалисты с опытом переселений — от очевидного, так сказать, к невероятному. Разве вам не интересно взглянуть на мир фасеточным глазом?
И, не дожидаясь ответа, Александр Куприянович вонзил нож в золотой бок котлеты по-киевски, так что из раны прыснула на скатерть горячая струя зелёного масла.
Полуживцу было интересно, он хотел. Хотел взглянуть и фасеточным, и немигающим рыбьим глазом, и круглым зраком птицы, и вертикальным змеиным зрачком. Хотел стать сопричастным делу, величие которого во всей полноте теперь ему открылось. Метаморфозы жизни! Преображение тел, полное торжество содержания над формой! Алхимия немеет. Евгеника стыдливо уходит в тень, становясь служебной дисциплиной. Бессмертное ядро сознания, извечно путешествующее в рукотворном бестиарии сансары! Человек в пауке! Паук в человеке! Помыслить невозможно…
Он принял предложение и уже на следующий день, протрясясь на маршрутке до Турухтанных островов, подал начальнику отдела рапорт об увольнении. Хотя, конечно, были и сомнения: если вычеркиваем медицину, кто тогда возьмётся вершить рукотворную вечность? На всех же всё равно не хватит. На всех всегда не хватает — ни хлеба, ни разума, ни бессмертия, ни Бога. Кто назначит избранных? Кому выпадет жребий жертвы? А без них, жертв, при нынешнем раскладе — никуда. Мыслимое ли для человека дело? Всё та же песня — счастье на костях. А что, собственно, с содержанием? Возможна ли, действительно, возгонка духа до высших фракций? И нужна ли физическая вечность без такой возгонки? Стоп. Почему всё и сразу? Вот и посмотрим, что выходит. По очереди, по частям. Разберёмся, так сказать, в процессе. Уж если и окажется, что это грех, так это будет величайший грех. Такой, что небо содрогнётся. Утешимся величием злодейства.
Возвращаясь из начальственного кабинета, Иван увидел в коридоре Катю Барбухатти — та шла навстречу. Скользнула по нему быстрым взглядом — без интереса, как по скучной вещи, будто он — пепельница или корзина для бумаг. Полуживец не удержался.
— Привет директору автосалона.
Катя удивленно замерла.
— Вы знакомы?
— Так, — неопределённо махнул рукой Иван. — Поверхностно. И вместе с тем довольно глубоко.
И пошёл дальше. Катя посмотрела ему вслед, явно недоумевая — если у шефа здесь знакомство, почему она ходит не в тот кабинет?
Спустя без малого месяц — на то, чтобы окончательно разделаться с таможней, потребовалось время, — Полуживец вновь отправился на встречу с Александром Куприяновичем. На этот раз его пригласили в небольшой особнячок на 4-й роте, очутившись во дворе которого (ряд гаражей, берёза, молодая ель) Иван понял: именно здесь в шкуре Гая он впервые почувствовал себя выстиранным бельём на свежем ветерке. Стало быть, теперь ему доверяли, раз дали адрес гнезда, тайного логова, базы. Или их несколько?
Полуживец слегка смутился, когда в кабинете, в котором рассчитывал встретить знакомого переговорщика, обнаружил молодого ассистента Макара в бело-голубом хлопковом свитере. Тот по-хозяйски восседал в кресле за рабочим столом, направив линзы очков на тонкой дужке в раскрытую книгу. В шкафах здесь было много книг: философия, биология, ненавистная медицина, математика — даже тома золотых и серебряных поэтов.
— Смотрите-ка, — вместо приветствия изрёк Макар и принялся читать: — «Египтяне также первыми стали учить о бессмертии человеческой души. Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в тот момент. Пройдя через тела всех земных и морских животных и птиц, она снова вселяется в тело новорожденного ребенка. Это круговращение продолжается три тысячи лет. Учение это заимствовали некоторые эллины, как в древнее время, так и недавно. Я знаю их имена, но не называю». Во как. Похоже, египтяне и индусы черпали некогда из одного источника. Да вы, мил человек, садитесь.
Макар указал на стоящий возле стола стул, и закрыл книгу. Полуживец невольно бросил взгляд на обложку и вверх ногами прочитал: «Геродот. История. Книга Вторая». И тут его, как запоздалая догадка, волной накрыла… нет, не так — вернулась и догнала проскользнувшая поначалу мимо интонация речи, явно заёмная, Макару не принадлежавшая, а принадлежащая совсем другому человеку. Как говорил когда-то белобрысый бонвиван: голос у баяна один, но кто-то сыграет так, а кто-то — этак. «Чёрт возьми», — чертыхнулся про себя Иван и настороженно посмотрел на прыщавого ассистента. Он мучился — спросить или не спросить: а куда, собственно, подевалось то, что прежде тут, внутри сидело? В какую упаковку сослали эту личность? И какова судьба той упаковки? Не спросил.
— Да, — ответил на его взгляд Макар. — У нас тут форс-мажор случился. Не знаю даже точно, чьи силки — спецслужбы, криминал или новоявленные медицинские коммандос. Пришлось немного пофинтить — сожгли мосты, замели следы, хвост отбросили. Ночевать даже довелось в дешёвом хостеле, в одном номере с шестью пускающими ветры финнами. Но нас, мил человек, на фу-фу не взять: спутают ноги — отрастим крылья. Так что теперь принимайте меня в этом виде. — Макар провёл вдоль свитера руками, будто стряхивал невидимые крошки.
— Александр Ку… — нетвёрдо произнёс Полуживец.
— Нет, я Макар, — сказал Макар. — Сирота, холост, аспирант биофака. На что есть соответствующий документ. И давайте без расспросов. У нас тут собственная служба безопасности — ей, если на то пошло, виднее. Я ведь, между прочим, и не Александр Куприянович. Ну, то есть, когда им представлялся, не был им — тоже маска. — Однако Макар был не склонен вдаваться в подробности. — Итак, к делу, мил человек, к делу.
И Полуживец погрузился в дело, как в сказку, как в запой.
Следующие полтора года стали самым ярким, захватывающим, рискованным, рассыпающимся на несостыкуемые части и всё же складывающимся вновь временем его жизни, полным черных провалов и радужного света. Иван познал глубины моря и ветры небес, где лишь глыба вод и свистящий воздух были ему опорой. Он выскальзывал из рыбацких сетей, грыз землю, оглядывал пространство глазом на стебельке. Он сжимал клыками хрипящую добычу, висел вниз головой, укутавшись в перепончатые крылья, свирепел, когда разум его в гон заливала рубиновая пелена, хохотал в ответ на брошенное ему «гули-гули», пил дубовый сок и в ярости отбрасывал соперника от пенящегося источника огромными рогами. Мир разговаривал с ним языком звуков, жестов, запахов, цветов — Полуживец учился понимать. Сколько впечатлений и переживаний… Сколько животных страхов и тёмных, дремучих, превосходящих вместилища разума откровений… Он разрушался, он страдал, он приходил в себя и снова рвался в бой. Он погибал. Он боялся и преодолевал страх. Порой ему казалось, что он исчезает, порой — что зреет, наполняется, растёт. Любая страсть, став содержанием жизни, подтачивает человека, как поток — высокий берег, и чем поток крепче, тем разрушительней. Полуживца сносило, валило, наматывало на колёса… Всякий раз, поднявшись на вершину, он видел — там ничего нет. Он успокаивался, он срывался с петель…
Однажды в июне всё кончилось. Разом — будто жизнь резко обрезали по широкому краю. Но этого, кажется, никто не заметил. С Полуживцом по-прежнему здоровались соседи в Казачьем переулке, в его сторону стреляли глазками девицы, шиншилла брала из его руки корм. А как-то на Финляндском вокзале дорогу ему преградил раскрытыми объятьями белобрысый парень.
— Ёксель-моксель! Ванька! Привет, бродяга! Что не бритый? Чисто ёж!
Рядом, пристёгнутый к поводку, стоял рыжий риджбек.
— Э-э… — Иван смотрел то ли в шутливой растерянности, то ли испытывая муку узнавания.
— Ты что — с дуба на ёлку? — вытаращил глаза белобрысый. — Я — Саня. Таможня на Турухтанных.
— Ах, да, — сказал Полуживец. — И пёс, гляжу, знакомый. Ну, мил человек, рассказывай, как у тебя дела.
Во дворе особнячка на 4-й роте третий день подряд, лишь ненадолго отлетая к ближайшей помойке, сидела на вершине клёна ворона. Третий день у парадной двери суетились люди в касках и бронежилетах — сегодня они выносили к служебному автобусу коробки и опутанные проводами приборы. Один боец, загрузив в салон коробку, встал рядом с шофёром, закурил.
— Главный у них — пацан совсем, — сказал. — С виду — рахитос заторканный. Такой о воду порежется. Но матёрый. Погремуха смешная — Сара. С хохотком. И как только с такой погремухой в папы вышел? Дела…
— Прыткий, — поддержал разговор шофёр. — Видать, семимесячным родился.
— Хоть матёрый, а не ушёл.
— Это который? Что под ш
иза косит?
— Ну да. Руками машет, скачет козлом и каркает: кра-кра. Ничего, приведут в чувство — и не таким мозги вправляли.
Ворона думала по-русски: «Каюк. Хвост, стало быть, отбросили. Всё-таки тюрьма. Заперт… Забыть и видеть человечьи сны? Или — к Кузнечному? Когда-нибудь его потянет отобедать у таджика…»
Рассказ включён в книгу «Царь головы». (Издательство АСТ)
_________________________________________
Об авторе:
ПАВЕЛ КРУСАНОВ
Родился в Ленинграде. Окончил Педагогический институт им. А. И. Герцена по специальности «география и биология». В первой половине 1980-х активный представитель музыкального андеграунда, член Ленинградского рок-клуба, участник группы «Абзац». Работал осветителем в кукольном театре, садовником, техником звукозаписи, инженером по рекламе. С 1989 года начал работать в издательствах на редакторских должностях.
Постоянный автор журнала «Октябрь». Автор книг: «Укус ангела» (2000), «Бом-бом» (2002), «Американская дырка» (2005), «Мёртвый язык» (2009), «Царь головы» (2013) и др.
скачать dle 12.1
