СОПЕЛЬКА И ПОСЛЕДЫШ
Вернулась Александра с пустым ведром и
Сопелькой подмышкой. Сопелька кряхтела и цеплялась за спущенные
штанишки. Штанишки были на ней самым негрязным местом.
- Держи! -
сунула ребёнка Насте. Настя ошалело приняла кряхтящее существо и
неподвижно и немо держала на вытянутых руках. Шурка исчезла и мгновенно
возникла - с горшком и клизмой: - Сюда давай! И распластала ребенка на
собачьем коврике. На коврике застонали и тихо захныкали. - А мы сейчас
быстренько, а не больно, а не ной, а то собачке отдадим, - деловито
заговаривала Шурка. - Что за мамаша поганая, аборты делать надо: а вот и
всё, сейчас получится, ну и молодец, а теперь мыться. Насть, поможешь, а
то одной там не подступиться.
И Настя идёт помогать. Они вдвоём отмывают дворовую, бесприютную Сопельку до рахитичной девочки.
Настя
держит девочку за вспученные чистые рёбра, и не может её никак
полностью ощутить. Вот, живое, и дышит, а то ли есть в руках, то ли нет.
У Насти стонет под сердцем и стыдно за человечество.
- Откуда она... такая? - Спрашивает Настя, думая, не забрать ли себе и что по этому поводу скажет мама.
-
А, так вот - мать прав лишили, а детей в приют не сдаёт, не кормит, не
моет, живут на улице - кто подаст. Дворняги. - Шурка привычно
исследовала то, что получилось в горшке. - Песка налопалась. С
голодухи.
- Что? - ужаснулась Настя. - И кроме этой - ещё есть?
- Двое, - подтвердила Шурка, - но постарше, а это - дитя. Господи! Ещё и вшивая!
Шурка хватается за аптечку.
- Она мне собак заразит! Терпеть её не могу! - кричит она в отчаянии. - Ты знаешь, сколько эта малявка жрёт?!
Через
полчаса остриженное, обритое, намазанное собачьим блошиным мылом
детское существо сидит за столом и ест, ест... Ест... Всё подряд.
Рядом
сидит печальная эрделька Хелка и две взрослые женщины, и лицо у Шурки
сейчас, как у осени на дворе. Ребёнок, наконец, тычет ложкой Хелке в
морду, собака деликатно отворачивается, девочка, тяжко дыша, сползает с
табуретки и криво ковыляет в комнату.
Хелка уходит следом и прибирает её к себе под стол.
Шурка хватает "Пегас" и кофейную банку.
Дверь на балкон взвывает, но выдерживает.
Во
дворе качается осень, вверх-вниз. В небо, похожее на погасший
телеэкран, и навзничь, на серый асфальт. Вверх-вниз, сквозь проросший
песком металлолом, детсадовский и консервный.
Осень качается из-под земли в цветные дымы.
А
с начала августа всё под деревьями бурое с черным, и листья не гнутся,
разбиваясь об асфальт с сухим треском, а осень это потому лишь, что так
обещал Пушкин.
- В прошлое воскресенье матушка её стеклоочистителя
нажралась, пошла фиолетовыми пятнами, думали - помрёт. Как бы не так!
Откачали. Она тут же сняла какого-то синяка, дверь заперли, детей на
улицу, вечер, холодрыга, старшие по подъездам разбежались, а эта - в
песочек поиграться. Сидит, икает и почти не шевелится. Я с работы -
через песочницу, так короче, темень. Споткнулась, здрасьте! Отмыла,
отогрела! Накормила, а девать куда? Некуда, мужика жду. Понесла к
мамаше - хоть дверь высаживай. Пришлось обратно. Мужика, понятно,
восвояси, своих от бабки дождалась, Маньку к себе в кровать, постелила
этой на её месте, а кривулька меня спрашивает: "А это такое - чево?"
Какое, думаю, ещё чево? А она осторожненько простынь гладит - постели в
жизни не видела...
- А ты удочери, - пытается шелестеть Настя.
-
Не дадут! Вот своих без мужа могу рожать, хоть дюжину, никого не
заволнует, чем кормить стану, а вот чужого одного - перевернутся - не
дадут. Ходила уже. В приют, говорят, пожалуйста, а в квартиру - ни-ни.
Настя виновато моргает.
- Да и не люблю я её, - морщится Александра. - Грязнуля. У моих собак даже блохи за жизнь не завелось.
Шурка смотрит под стол.
Хелка обернулась вокруг ребёнка толстой шиной и горячо дышит в куриную грудь.
Про
нелюбовь - Настя не верит. Вдруг видит - не Шурка, так Хелка возьмёт
Сопельку на довольствие и выправит человеческий рахит, и Сопелька, не
доверяя белым простыням, приютится на собачьей подстилке и примет
собачью устоявшуюся веру в добро и начнет, быть может, новую точку в
человечестве, а Шурка, как Бог, будет обогревать доступную Вселенную...
Под столом Сопелька пытается пересчитать у собачки дырки в носу.
-
Тьфу ты... - Обе женщины хватаются за спасительный "Пегас", который
много не выкуришь, потому что не пахнет... Ни сандалом, ни розами...
"Уу-уу! Уу-у!" Настя втянула в себя колени и локти и сидит неподвижно руконогим неведомым насекомым.
Шурка
рассредоточила себя на табуретке обильной и крепкой редькой и курит,
щуря жесткие карие глаза. Шурка, замотанная, поскольку сегодня
воскресенье и быт потому неисчислимей, чем в прочие трудовые дни,
измученно вопрошает:
- Ну что с ней делать?
Не стены, а решето, думает Настя, прислушиваясь. Ей чудится: - Не могу-уу.. не могу-у...
Настя выпрямляется из насекомой позы в почти человеческую:
- Шур, а чего там?
- Митька с квартиры съехал, а вместо него баба заселилась. Сумасшедшая. Воет сутками. Ещё и дверь открывает, о, Господи!
- А дверь - зачем?
- Чтоб сочувствовали, - усмехается Шурка.
Настя тут же предлагает:
- Может, посочувствовать?
- Не помогает. Жалели уже... По очереди. Она всерьёз тронутая.
- С чего сбесилась? - спрашивает Настя.
- Мужик сгорел.
- На пожаре?
- Откуда у нас пожары... От запоя.
Настя пожимает плечами:
- Чего ж выть-то?
-
Да он вправду сгорел. Пламенем. Валялся у скамейки, а кто-то окурок
бросил, а он и схватился. Она ему кожу для пересадки, а у него не
приживается. А она - что же, говорит, я, дура, вместе с ним не пила -
тогда бы принялось.
- Рассадник... - неожиданно зло цедит Настя.
- Ты, Насть, в другом подъезде, у вас там только режут. А я - с одной стороны демократка с маразмами, а с другой - эта.
А Валерка сверху видик купил, теперь мой Тимка у него ошивается, смотрит, как бабы мужиков насилуют.
- Выпори.
- Может, и выпорю, а дальше как?
- Квартиру смени.
-
Ну, да! В другом месте - культпросветучилище! Может придумаешь
чего... - теряет последнюю надежду Шурка. - Которую ночь не сплю!
Настя рассерженно фыркает и потерянно слушает, как в соседней комнате начинает тоскливо подвывать Хэлка.
"Уу-уу... У-уу... Уу... " - повторяет она вслед застенным стонам.
Шурка шипит.
-
Шурочка, - бормочет Настя, боясь, что Хэлку сейчас изгонят обратно на
помойку, - Шурочка, говорят - теперь душевнобольных щенками лечат...
Помогает, говорят...
- То-то собак в городе развелось... - Шурка
давит бычок твердым ногтем. Бычок, хрустнув, рассыпается в пепел. - Ну,
валяй, давай, иди лечи! В ФРГ, говорят, сумасшедших держат в клиниках. И
продукты там есть, говорят. И, говорят, даже съедобные.
- Ты что... поехала бы!
-
Поехала бы... Куда!? Чтоб оно все! - орет Шурка, которая обед может
приготовить только из распоследней морской капусты, недоеденной кошкой
Варварой, у которой было тяжелое беременное детство.
- Шурочка, - почти шепчет Настя, - может туда Хэлку?
- Чтоб и собака спятила?
Шуркин
взгляд падает на невозмутимую Варвару, которая сидит на последнем не
пристроенном котенке. Котенок тарахтит у неё в хвосте. Кошка независимо и
удовлетворенно щурится от человечества в сторону, и Шурка вдруг
понимает, что бездонная Варвара опять тяжело беременна.
- И не разорвет, проклятую!.. - ругается Шурка, выхватывает из-под неё последыша и выбегает.
"У-уу... Уууу... - слушает Настя.
Шурки нет долго.
Пока её нет, Настя домывает посуду и крошит в морскую капусту какие-то сухопутные куски, может быть, получится хотя бы салат.
Потом на цыпочках возвращается Шурка и на половине коридора замирает. Прислушивается.
За стеной тихо.
_________________________________________
Об авторе:
ИРИНА ФЕДОРЕЦ
(196?-2003)
В 18 лет поступила в один из московских театральных вузов. Через год уехала на Север за романтикой. Вернулась. Поступила в Литературный институту. Два раза его бросала, восстанавливалась, окончила. Училась на сценарном факультете ВГИКа.
скачать dle 12.1
