Преодоление графомании(рассказ)
Погружаясь в поезд – думал про квас. Про баллон ржаного/ржавого питья, впрочем приятного, – его принесла вчера вечером подруга матери, худая, неврастеничная училка, нынче празднующая лето. Она приходила часто. Весь учебный год страдала от нравов школьников, педколлектива, администрации, РОНО и выдавала это со всей добросовестностью; в преддверии последнего звонка, в вечера, полные оглушающего ветра и сирени, Лёва даже услышал от неё про девятиклассниц, «обтянувшихся так, что половые губы видно». Это приятно волновало. Лёва записал. Летом подруга отдыхала, размякала душой и телом, ходила даже по городу в развесистых дачных шляпах, а вчера пришла с полным набором вишни-смородины, деревенским хлебом, деревенским же квасом и шумно сожалела, что не рискнула потащить ещё и арбуз. Лев собирался. Пока на кухне текла задушевная женская беседа, а со двора орала музычка, он напряжённо складывал рюкзак; он и не знал – что там может понадобиться. Старенький тетрис? Да?..
Ехал он на непонятное студенческое сборище – не понятное никому; стояла середина августа, и, когда позвонила девчонка, знакомая по профкому, голос её тоже был растерян. Некая всероссийская программа. Некий олигарх. Провинциальные вузы. Лучшие умы. Интеллектуальный потенциал России. Летний лагерь. Они ещё пошутили про «лагерь». Похоже, профком собирал не столько «потенциал», сколько тех, кого банально удалось разыскать в жарком, полном умирающих «Икарусов» городе.
Согласился. Поехал. Бегал по центру в поисках сканера для лицевой страницы паспорта. Разделавшись с этим, позволил себе стакан разбавленного пива в шатрах перед Гостиным двором. Поехал.
И теперь Лёва думал про квас. Что не стоило увлекаться этой сомнительной жижей перед тем, как топать на поезд. Что в животе угрожающе бурчало. Мешало сосредоточиться. Лев пытался принять самый серьёзный вид; из города, по данным источника из профкома, ехало студентов двадцать, наверняка все в одном вагоне; знакомых, увы, не ожидалось, и надо было как-то должным образом поставить себя.
А тут ещё и водитель обматерил. Нет, видите ли, сдачи с пятисотки. Лёва исподлобья оглянулся на почти пустую маршрутку – не видать ли потенциальных попутчиков, углядевших его провальное лепетание; позор.
Уже на вокзале, в какой-то совсем уж курортной толпе, щеголявшей самыми паршивыми шлёпанцами – облезлой резиной и полиуретаном, он выхватил взглядом пару человек, годившихся на «интеллектуальную элиту» в том виде, в котором стряпали её олигарх и профком: тут рюкзачище и пятилитровая бадья, судя по лениво взбалтывающейся пене – с пивом, там – плывущий над головами гриф зачехлённой гитары.
Лёва подумал, что в буйной алкогольной банде он, пожалуй, ничего не сможет записывать, а блокнот и две ручки лежали в боковом кармане рюкзака; он скоро утешился тем, что скажет – в крайнем случае, – что «молодёжка», в которой он состоял внештатником, поручила описать увиденное. «А это вы можете описать?» – «Могу». И Лёва с тончайшей дрожью тайного филологического остроумия домыслил что-то про подобие улыбки, скользнувшей по тому, что когда-то было его лицом, или как там в оригинале.
Пыльные стёкла вокзала восходили к революционным мозаикам, тяжеленные, и возле касс дальнего следования убивался народ.
На самом деле в «молодёжке» панически боялись неясных политических ветров и никогда бы не поручили ничего подобного; пару лет назад они испугались даже помянуть всуе относительно нового президента, что странно для государственной газеты. Путин приезжал в их город, среди прочего – толпу молодёжи согнали в Гостиный двор, и Лёва отправился туда тоже, как институтский активист. Сначала – час путаницы на входе со списками и паспортами. Потом – семь часов ожидания внутри, в буквальном смысле запертыми, потому что охрана никого уже не выпускала, и прошедшие позавидовали непрошедшим. Те, кто думал, что будут работать любимые народом закусочные или же просто пивные, те жестоко ошиблись. Две девчонки, одетые в национальные костюмы, шутили со Львом, что хорошо хоть туалеты работают. Лев в ответ шутил с ними, что, когда приедет Путин, можно посветить на него лазерной указкой. Девочки смеялись про охрану и снайперов. Лев воодушевлялся. Потом приехал Путин, едва угадываемый в эпицентре раскормленной местной свиты; во всех углах резко запели, затанцевали, и маленькие самбисты принялись усиленно швырять друг друга на ковёр. Путин прошёл по периметру, нигде особо не задерживаясь, и уехал на машиностроительный завод. А Лёва долго, долго мёрз на остановке, жалея, что потерял в толпе тех двух девчонок. Потом, когда он принёс в «молодёжку» статью, редактор только глянул на название – «Путин пошёл по кругу» – и с ужасом запрятал её в стол. И что-то говорил про чувство юмора...
На пересвеченном солнцем вокзале, где ничего нельзя было различить на табло прибытий и отправлений, – а люди всё чего-то ждали, – Лёва увидел то, что уже можно было записать в блокнот. Примостившись где-то в уголке, он вывел торопливым почерком, воспроизвёл текст широченной «растяжки»: «С МПС – по региону, по России, по миру». Ухохатываясь в душе. Если честно, и это хорошо бы оставить за рамками описаний и вообще вычеркнуть из памяти, плакат сообщал всего лишь, что «по региону, России и миру», но... Реальность ведь так несовершенна.
На самом деле, Лев не знал, для чего делает эти заметки. На самом деле, знал. Но представить заранее, что принесёт ему настоящий писательский успех, не было пока никакой возможности.
Итак, взбираясь в горячий вагон, вцепляясь в натруженный и вытертый поручень, он вспомнил про квас. И что оставил дома столь нужный в дороге ножик. Настоящий швейцарский. Как шутили друзья, со швейцарского вещевого рынка. Поезд трогается, проползает разлинованное сотнями проводов небо – разлинованное с педантичностью маньяка-чертёжника, и, как любит обещать что-нибудь вроде «Бременских музыкантов», никто не знает, что ждёт наших героев впереди.
Пока же их ждал скандал с проводницей. Лёва продвигался по вагону, стараясь не зацепить никого рюкзаком; народ размещался, толстая старуха возилась с какими-то тюками, невнятно бормоча, и пахло – то ли от неё, то ли от тряпья, и становилась пробка. Народ ехал самый разный. «Интеллектуальное будущее» угадывалось островками, и пока все вели себя тихо; Лёва поначалу зашвырнул рюкзак, а за ним и сам взобрался на верхнюю боковую – с лёгкой растерянностью движений; организму нужно вспомнить. Считается, что это место самое неудобное. Льву нравилось. Никто не доставал. Никакого вынужденного общения. Упёрся затылком и пятками в этот проплывающий над огромной страной тесный гроб, и никому не должен, и где-то под набрякшей скулой тоненькая полоса окна, и если постараться... Лёва постарался и проводил взглядом бедненькую, уже за городом, станцию: дома, огороды, всё как после давнего пожара; остов кабины грузовика – без радиатора, обрубок. «Сифилитический», – придумал Лев. Записал. День складывался.
В это время где-то там, далеко внизу, под его Олимпом, назревал скандал: запылённая девчонка в джинсе с волосами, прокрашенными, что ли, зелёнкой и неухоженными, почти уже кричала на проводницу. Проводница хоть ненамного, но старше, но совершенно не знала, что возражать. Панкушка требовала немедленно открыть окно. А если рамы заело намертво ещё при царе Горохе – вызвать того, «кто тут у вас ходит по вагонам». Панкушка не могла не победить. Во-первых, с удовлетворением отмечал Лёва, падкий на человеческое топливо, она часто ездит – разбомбленными, «триста весёлыми» плацкартами, последними вагонами электричек – «на собаках», стопом; она знает всё, знает, кто и где должен ходить с плотницким инструментом по полудохлой змее поезда и как призвать его к работе; да ей волю дай, она и бельё бесплатно выцарапает, хотя наверняка обойдётся ночью без него (и само это звукосочетание – приятно волновало); во-вторых, в её хамстве слышался профессиональный, прямо-таки ментовский драйв. У его школьного друга разбитная старшая сестрица училась в школе МВД, носила селёдочный мундир, жаловалась, что форменные туфли неглубоки, и назначала свидания подследственному, мелкой сошке наркобизнеса с большими понтами. И она умела потрясающе «гнать». Под шквалом самоуверенных слов, богато интонированных, терялся любой собеседник.
А ещё сестрица та очень не любила садиться в кухне лицом к входной двери в квартиру. Ей отчего-то казалось, что из глазка сейчас выстрелят – ей – прямо в лоб.
Тем временем плотник колотил по окостенелой раме, и действительно получилось сдвинуть немного вниз. Хлестнул жёсткий, как щётка, железнодорожный ветер. Ночью будет сквозняк?..
Ночью будет – товарняк, и в вагон ударит воздух, подобный бетонной плите, осязаемый, как гитарная волна от усилителей на рок-концерте; поскидывает почти опустошённые, с разводами слюней и пены баллоны, разбудит людей; и спавшие позавидуют не спавшим.
Пока же студенты начали кучковаться: у кого места были не рядом – менялись, с забавной слёзностью упрашивали обычных пассажиров, и вот уже повели толстую бабку, как на расстрел повели; лихо понесли её тюки и растерзанное постельное бельё. Лёва смотрел в близкий потолок, думал, с чего же начать загаданный когда-то роман, всё ещё очень туманный; думал, что в поездах ешь не ешь – всё равно желудок начинает неясно ныть, всем объёмом, как прооперированный. Вот уже и первые гитарные аккорды, робкие, при намертво придушенных – прижатых к грифу – струнах. Вот уже и первые глотки пронесённого в вагон самого разноликого алкоголя. Нескольких делегатов отправили в закуток к проводнице, так же слёзно и смешно выпрашивать стаканы, ну и в итоге караул устал – она сдалась.
Конечно, в разбомбленные семь утра, когда «интеллектуальное будущее» начнёт спешно выгружаться на станции назначения – поезд стоит всего двадцать минут, она будет в панике носиться по вагону, ибо недосчитается пары подстаканников. Им нужны сувениры. Ни для чего. Просто как знак молодцеватой удали и риска. Вон один таскает привязанным к джинсам красный молоточек из маршрутки – аварийный. Тяжёлый, тянет за штаны, наверное.
Прислушиваясь к разговорам, Лёва отметил, что панкушка солирует. Почти единственная девчонка среди всей братии, набившейся в это полукупе (они даже хотели занавеситься простынёй – и от него занавеситься тоже, но не получилось), она сразу завладела вниманием, рассказывая одно за другим, одно за другим, и боже, как много с ней произошло в этой недолгой ещё жизни; и «лабала» она в переходе под Гостиным двором, в так называемой «трубе», и пытался кто-то бить ей арматурой по рукам, чтобы отбить, что ли, бесценные пальцы гитаристки... Творческая зависть? (У Льва?) Солнце наливалось кровью, клонилось к горизонту, заглядывая в поезд с разных сторон, как будто равномерно прожаривая.
– А помните же случай, когда убили Зомби? Ну Зомби, был такой ...нутый парень в тусовке, даже не в тусовке, просто ходил чё-то по местам тусовки... Когда его нашли с проломленной башкой, то всех нас потащили в ментовку, собрали по городу человек тридцать. Не знаю, то ли кто-то нас назвал, то ли чё... Ну, менты, они же не будут разбираться, кто в какой тусовке, кто с кем... И вот прикол, я сижу в этом кабинете одна среди трёх десятков парней, убийца! Ха-ха, ха-ха!
Лёва отметил хрипотцу. Панкушка уже с минуту поигрывала пачкой «ЛД».
Неожиданно и для себя вмешался в разговор.
– А я помню эту историю, – Лев впервые подал голос, свесившись с полки. – Ну, в смысле убийство. Их потом нашли, это были какие-то гопники, пэтэушники, им просто кто-то сказал, что этот Зомби мучил и убивал кошек, что он типа сатанист... Мы в «молодёжке» об этом писали.
Повисла пауза.
Панкушка смотрела с насмешкой.
Ну да. «В "молодёжке” писали». Вот откуда он видит жизнь. Со своей дурацкой верхней полки. Лёва готов был сгореть со стыда. Куда он влез? Зачем?
– Они ошибались? – спросила панкушка, налюбовавшись паузой.
Лёва нервно хохотнул.
– Ну наверное! Не все же длинноволосые парни в чёрном – сатанисты...
Пара таковых, кстати, присутствовала.
– А если я скажу, что он реально убивал кошек на кладбище?.. Пошли курить.
И Лёва, изумлённый, вывалился с полки.
Уже в тамбуре, полном ползучих синих дымов, они познакомились. Точнее, панкушка попросила называть её Дженис Джоплин. Было во всём этом что-то невыразимо пошлое, но как раз вся эта дешёвая бижутерия и завораживала. Они поехали по мосту; замелькали тяжеленные опоры; он даже рассказал ей под настроение, торопливо, пока не вернулись в полный людей и скепсиса вагон, как однажды ехала электричка, некий садовод зачем-то начал выбрасывать из окна обрезки пластиковых труб; одна труба ударилась об опору, влетела в вагон, покалечила пассажира. Реально. Они в «молодёжке» писали.
Она усмехалась про себя, делая какие-то антропологические выводы. Но, во всяком случае, когда вернулись, пригласила Льва присесть со всеми, налила кислушки...
Уже ночью, когда он лежал на полке и в животе бродило, а за окном тянулись не то печальные поля, не то печальные болота, а над ними стояла низкая и жёлтая луна – как в «Собаке Баскервилей», а разговоры внизу продолжались, продолжались, – Лёва почти проваливался; в одну минуту он понял ясно, что каждый из тех, кто сидит внизу, знает о жизни гораздо больше, чем он, и, в общем-то, его претензии на то, чтобы писать, да ещё и роман (проводница отключила свет, и контуры романа размывались тем более), – позорны... Но, может быть, в этом и заключается закон жизни, что одни испытывают на себе, а другие об этом пишут? – Лев не знал; Лев пустил слюну на вываренное намертво в автоклавах бельё; Лев спал...
Они выпали из поезда ранним утром, осоловело, в тот час город не ждал их, а они не ждали города. Сонные, мятые. Разболтанный вокзал. Сбор намечался в обеденное время возле неведомого корпуса неведомого вуза, впереди лежала пропасть времени, а потому всё ночное студенческое братство распалось на атомы, как будто никто уже не нуждался ни в ком. Зевая зверски, разбрелись. Длиннющий парень с рюкзачищем литров в сто – он ехал на соседнем месте, верхнем, наверное, с трудом, – отдал какие-то мятые десятки, почти не глядя, почти брезгливо, и прошёл в платный зал ожидания «повышенной комфортности», где, Лёва видел, растянулся сразу на четырёх сиденьях и тут же уснул, привычный, видимо, ко всему. Лёва подумал тоже. Но стальные дырчатые сиденья как-то не соответствовали его представлению о «повышенном комфорте». Несколько человек потопали в буфет, где брали дрянной кофе или даже дрянное пиво, была ли с ними панкушка – Лёва так и не смог отследить, хоть и тёр полные песка глаза, но она будто поблекла, затихла и растворилась с рассветом, да и всё вокруг слепило и дрожало, призрачное, в чрезмерно ярком солнечном свете, пыли и тенях нечистых стёкол на каменном полу. Повинуясь сначала указателю «Туалеты», а затем и вовсе неизвестно чему, Лёва спустился в полуподвал, где хотя бы не было этого сухого света; постоял перед камерой хранения, раздумывая, не сдать ли рюкзак на полдня, но и эти сомнения были ни к чему – лишь видимостью выбора и умственной работы вообще, – потому что железные воротца камеры (по размеру и уровню расположения – чистый крематорий) оказались заперты; объявлений никаких; видимо, везде здесь просто и безбожно спали. Лев поднимался обратно. На свет Божий.
Преодоление графомании. Как близорукости. Он шарил по жизни, не зная, что выделить; он верил, что однажды нащупает среди этого многословия что-то важное, которое и поведёт его само – как вроде и должно быть, а пока – захлёбывался в потоке слов (и слов неловких, стёртых), разномастных выбросов самой жизни, и его вело, как по гололёду, от стержневой мысли – то к подруге матери, то к старшей сестре школьного приятеля (кстати, почему-то получается – к женщинам старше, но и это снова скольжение в сторону). Вело и швыряло; и каждый раз, вытягивая невод, он обнаруживал мелочь, пустяки, и то – мало, мало, мало...
Зачем, к примеру, зимой, на морозе, переписан в блокнот – плакат с дверей подъезда; конечно, уморительно смешной (кто-то в ЖЭКе или начал праздновать заранее, или страдал непостижимой глупостью): «Вступим в год Обезьяны без долгов по квартплате!»... Конечно, уморительно смешной, но что с ним можно сделать в настоящей прозе, где и слабая ухмылка читателя, может быть, не нужна?.. Не-ет, он ходил, собирал фразочки, радовался услышанному в маршрутке диалогу – зачастую признаку органического поражения мозга, совершенно не представляя при этом, для чего могут понадобиться все эти ржавые обломки и гроши, если однажды в нём действительно что-то выстрелит и он напишет такое, от чего задохнутся в восторге или изумлении все – и задохнётся он сам.
Не представляя; но при этом он снова шагал – на разграбление незнакомого пока города, не особо понимая, что ему надо; единственное, что он понял ясно, – что по-настоящему забыл не плеер, а фотоаппарат.
А впрочем, с проявкой плёнки сейчас такая стала мука.
Раннее летнее утро всегда недожарено, в том смысле, в каком бледно-жёлтое, совсем ещё жидкое яйцо резво заливает покоробленные куски колбасы в совершенно случайной забегаловке. Слишком ярко. Слишком светло. Бетонные коробки кварталов, и без того лишённые красок, выбелены агрессивным августовским рассветом; можно себе представить, как прожигает сейчас окна, но ни у кого ещё нет сил, чтобы поднять, подвести себя, как на шарнирах, и задёрнуть шторы поплотнее. Улицы пусты. Трамвай, полный той же ослепительной стекольной пустоты, но тем не менее соблюдающий какую-то условность, идущий и тормозящий у остановочного павильона... Лёва топал, уже и жалея, что не сменил заранее кеды на сандалии, уже подумал даже, а не пройтись ли по асфальту босиком, пока никого не видать. В этом – в кое-как связанных шнурками кедах, болтающихся в руках, как на длинной шее; в сухом холоде – уже была какая-то нота должного бунтарского безумства... которого он ждал от этой поездки. И от жизни. На самом деле. А почему в это время дня и года все города настолько похожи друг на друга? – ведь даже на малой родине, изученной, казалось бы, вдоль и поперёк, когда случалось – редко – так вот выйти, постоянно попадались под ноги такие же незнакомые кварталы, и приятный холодок путешествия, даже приключения, появлялся не раз. Как написать об этом?.. Но, увы, стояло смутное чувство, что кем-то такая утренняя новизна, или топографическая амнезия, как угодно, это кем-то уже передано. Лёва подумал. Рассказ Довлатова про Новую Голландию. Как назывался, не вспомнишь, у него (у Довлатова) это почти всегда стёрто, – да и понимал ли тот вообще, что получается у него поверх букв скверного анекдота, одноходовки, о двух алкашах, очнувшихся якобы за бугром, всех этих натужных шуточек про «обувь летнюю, мозоли на виду» и горсти вермишели в кобуре постового. Обувшись всё же перед забегаловкой, Лёва долго, долго завтракал яичницей с колбасой и вермишелью. Он так же долго стучал, прежде чем попасть сюда, хотя написано было – «открыто». Заведение прикидывалось мёртвым, как удод. Официантка выглянула опять – когда он закончит.
Про город буквально один-два абзаца. Интуитивно Лёва дотащился с рюкзаком до центра; не впечатлило: от крохотной площади бежали, как на аэродроме, бетонные плиты, бежали к странной фигуре метров в тридцать, на которой более всего выделялись костистые руки, гипертрофированные, выполненные в эстетике плаката времён Гражданской войны, того самого, на котором иссохший крестьянин в рубище взывает: «Помоги!». Оказалось, фигура – скорбящая мать. По пути к ней вдоль всего аэродрома стояли тяжеленные, толстенные плиты красного гранита с убористыми списками погибших на войне; в самом уголке, Лёва и не сразу заметил, скромно притулился камень, хочется сказать – камешек, «жертвам политических репрессий», – нарушал симметрию – новодел – мешал. Ветер погнал газету и ещё какой-то сор, потом бросил. Два гастарбайтера пили кефир, сидя на уголке плиты. При оставленной кустарной бетономешалке. Что-то подправляли. Странно, что в августе, а не в апреле. Вечный огонь ныл от напряжения. Памяти здесь не было.
Месяца два назад – малопонятное издание «Роман-журнал XXI век», его Лёва раз заприметил на стенде новинок в университетской библиотеке, – пролистал скуки ради, – и оно мало походило на «толстый» журнал, так, книжечка на скрепочках, – оно объявляло конкурс к будущему 60-летию Победы. За год, капитально. Начинающим талантам из провинции предлагалось присылать рассказы на тему... собственно, дальше списочно давались даже не темы, а «техзадания», столько было конкретики, и Лев облюбовал пункт «о том, кто восстановил оградку, поставил памятник на могиле воина», и даже начал рассказ про пасторальную старушку, которая нашла в глубинах огорода каску-кости и, вместо того чтобы сажать картошку далее, а после есть ее, поставила там крест, и, собственно, поставила крест на урожае. Якобы соседские пасторальные старушки сочли её ненормальной, а она шла против всех. Фальшь сквозила изо всех щелей. Зато это давало почти гарантированную публикацию... Чёткость установок техзадания настраивала на спокойный, деловой стиль работы... Не вспомнишь уже как, но Лёва забросил это дело. Остановившись на краю чего-то.
Главный корпус местного вуза, с приторными карнизами да пилястрами, и тоже, поди ж ты, со следами ремонта, не впечатлил. Лев пришёл сильно раньше. Никаких шатров с пивом, на которые он втайне рассчитывал, поблизости не оказалось; оказалась бронзовая памятная доска (с элементами модернизма, что выдавало столичную закалку), повествующая, что в этом здании в такие-то годы преподавал учёный с мировым именем... Годы назывались самые глухие, «космополитические», так что доска стыдливо умалчивала о причинах нахождения учёного в этой дыре. (Эх, не забыл бы фотоаппарат – снялся б на фоне и подарил фото одногруппнику-снобу. Впрочем, Лев хорошо просчитывал реакции людей. Одногруппник бы после вредно похвастался, что вырезал Лёву и оставил для своей коллекции только доску.)
А пока оставалось ждать. Сидеть в задыхающемся от старости скверике. Липы источали какую-то гадость, скамейки стояли чёрные, будто вымазанные в солидоле.
Постепенно начало возникать на горизонте и интеллектуальное будущее России. Долговязый парень с рюкзачищем, который, пожалуй, был даже выше владельца, всем своим видом выказывал страдание (вероятно, выспаться в «зале повышенной комфортности» не удалось) и то и дело прикладывался к бадье, полной тёмной пенистой жидкости. Лёва даже подивился свободе нравов: глушить пиво прямо здесь?.. перед главным корпусом университета?.. Панкушка уже не волновала так, как раньше, где-то по дороге от вокзала до вуза растеряв всё своё очарование. Притихла и поблекла. Сосредоточенно курила в уголке, оглядывая всех с преувеличенным, холодным вниманием. Теперь Льва впечатляла другая, не имевшая с ней ничего общего. Какая-то густо накрашенная девица в сапожищах на шпильках – совершенно не по погоде (и не по ситуации), томная, нарочито вульгарная, какая-то вся изнемогающая: достаточно посмотреть, как она дотащится вертлявой походкой от одного конца скромненькой площади до другого. Едва не выпадая вперёд; как будто ноги уже не держат её, а волочёт инерция. Её проход по ламинату или паркету напоминал бы, вероятно, обвал в горах. И в этой смеси пошлости (она даже говорила каким-то угасающим фальцетом) и усталости был свой шарм, неожиданный. Интересно, откуда она приехала. Лёва потом, в лагере, даже попытается робко выяснять. В сухом остатке будут Татария и фамилия Юсупова, или Исупова, не понять.
Подали автобусы. Водители курили. Толпа волновалась. Всех можно было чётко разделить на две неравные группы: те, кто рвался занять лучшие места, и те, кто всеми силами старался показать, как отвратительна им сама эта мысль. Стояли в сторонке и тоже курили. Лев попытался не примкнуть ни к тем, ни к другим. В итоге сидячее место ему всё же досталось; впрочем, явные тревоги одних и тщательно скрытые – других оказались напрасны: расселись все. Где-то сзади тяжело плюхнулась панкушка, и по кисловатому шлейфу можно было понять, что она банально пьяна. Место Лёве досталось рядом с худеньким очкариком, который выглядел лет на шестнадцать; столько ему, конечно, быть не могло, и Лёва потом удивится, узнав, что парень даже чуть старше его. (Этот, конечно, боролся за место и лез в пазик в первых рядах.) Такая моложавая, приторно-сладкая внешность мальчика-вундеркинда, наверное, может попортить много крови, когда человек уже вышел в другой возраст, другой культурный пласт, и такое восприятие просто уже мешает нормальному общению с людьми... А впрочем, некоторым нравится оставаться такими, и они не пытаются, как многие, разворотить себя хоть каким атомным взрывом, отпуская неуместные – им, как правило, не идут – волосы, прокалывая уши, губы, перцы и носы; ломая всё устоявшееся бренчанием в переходах, дешёвым алкоголем, прожиганием бурной молодости по явно чужому сценарию... Сергей (а парня звали Сергей) был определённо не из тех и готов был даже с гордостью рассказать, как в десятом классе ездил в Москву на съёмки в «Умниках и умницах», но недобрал каких-то медалей и не дошёл до победы по какой-то там жёлтой дорожке. Не замечая, как улыбки становятся брезгливы. Но это он начнёт рассказывать потом. Сначала они познакомятся. Сначала их будут долго, долго варить в стоящих автобусах, ждущих перед охряным зданием университета неизвестно чего; все уже сидели, роптали, истекали ручьями пота, потому что железные крыши накалялись, как печи. И можно было умереть. Впервые встретившись здесь, люди предстали друг перед другом в самом отвратительном виде: с лоснящейся, сальной, воспалённой молодостью кожей. Некоторые покидали душегубки, выходили поразмяться, покурить. Лёве передали баллон долговязого, в котором плескалось где-то с треть. И это оказалось не пиво. Квас. Квас опять. Не стоило пить. Запускалась бесконечная возгонка жидкости по измученному организму, и чем больше Лёва хлебал из баллона, тем боле текло по нему ручьёв. Он протянул баллон соседу – так и познакомились.
Сергей оказался разговорчив; более того, он оказался парадоксом в том смысле, что внешность совершенно не отвечала внутреннему содержанию. Имидж отличника, не нюхавшего жизни, какого-то тепличного существа, прикрытого родителями от всех возможных невзгод, не выдерживал проверки в первые же пять минут разговора, и оставалось непонятным только, зачем тогда Сергею так цепляться за этот образ, для чего маскироваться, отправляясь в лагерь чуть ли не в костюме. Ну, во-первых, родителями Сергей прикрыт не был точно, так как давно покинул отчий дом: уроженец глухой деревни чуть ли не в пермской тайге (и вот ещё одна обманка во внешности), он в детстве очутился в городе, в интернате (это называлось «школа-интернат для одарённых детей»), один, а теперь жил в институтской общаге, и радовался столь шумной жизни, и обожал мотаться по стране – как своим ходом, так и активно заявляясь на сомнительные мероприятия, подобные этому; активно знакомился, общался, открывал мир...
Они, кстати, уже ехали, выбираясь из города тихими перекрёстками, и Лёва выхватил да проводил закусочную, в которой так одиноко завтракал...
– ...А он работает машинистом в Елесинке, я туда добирался полтора дня, и электричкой, и автобусами, и попуткой...
– Кто работает? – не понял Лев.
– Ну я же говорю, брат мой, сводный... Я приехал. С собой, конечно, водки привёз, ну и они на стол накрыли; там всего человек десять работает в это время года... Посидели, выпили, сходили в баню, опять посидели. Ну, конечно, не хватило...
– Так ты бухаешь? – попытался подколоть Лёва.
Но Сергей не смутился, расхохотался, с удивительно хорошими зубами:
– Я-то нет, ну они-то – путейцы... Ладно. Брательник говорит: мужики, поехали за водкой. Я говорю: далеко? Они: не-ет, тут рядом, шестьдесят два километра...
Сергей опять хохотал, а Лёва запоздало сообразил, в честь чего этот разговор: только что в автобусе все спрашивали друг друга, далеко ли ехать по жаре, и ныли, что далеко.
– И ты представь, мы поехали на тепловозе! Маневренном... Шестьдесят два километра! На тепловозе! За водкой! Едем, колея пустая, ночь, зима, впереди во-от такая луна, и никого... Красиво...
Парень замолчал, давая время представить. Понимающая ухмылка стыла у Лёвы на лице. Его покровительственный тон старшего, с которым он поначалу обращался к этому «салаге», лишался всякого уже смысла; если попытаться определить одним словом, что чувствовал сейчас Лёва, то – уязвление. Собственная жизнь казалась ему настолько пресной, что он лишался права писать, вообще претендовать на что-то в этой сфере. Насколько он будет смешон. Сам ничего не переживший.
Ну ничего. У него есть другое. Раз Лёва уже формулировал для себя. Можно бухать, нажираться до блевоты и в этом угаре прокрутить свою жизнь, ничего толком не оставив в истончённой памяти. А можно сделать глоток вина, оценить всю гамму его вкуса, всё оценить – и описать, и в этом смысле твой опыт не будет отличаться от опыта прожигающего жизнь, – но при этом жизнь свою, собственную, просторную, как лист, оставишь для чего-то другого. Более важного.
– ...Там ещё так ржачно. У тепловоза сбоку идут такие перильца, ну, как бы узенький проход, и там стоял велосипед. Ну, как в доме на веранде. Так смешно смотрелось. Я говорю: а зачем вам зимой велосипед? А брат говорит: ну, он всегда так стоит, летом катаемся, а зимой лень снять...
Сергей уже просто убил. Теория «глотка вина» летела к чёрту. Ведь, согласно теории, это Лёва должен был нацеленным глазом отметить «велосипед, как в доме на веранде» как деталь, в которой отражается всё; это Сергей должен был кататься за сто километров – за водкой, и так расходовать своё время, силы и душу; дизель тепловозный, наконец; но ничего действительно важного – не замечать, а Лев – отметить, выделить, забрать из этого главное и пойти дальше. Это была бы хоть какая-то компенсация за непрожитое и неполученное...
А они заблудились, кстати. Автобус заезжал в какой-то запылённый райцентр, долго стоял, пока водитель ходил в магазинчик разузнать дорогу, и студенты глазели из окон на чужую жизнь; потом плутали по пустым солнечным дорогам среди лесов, где остановились тоже, и сейчас все смотрели уже на придорожный памятник среди листвы. Крашенная в чёрный фигурка взмывающего лебедя, кажется вырезанная из дерева. И надпись, четыре буквы: «Катя». Все молчали. Вставала трагедия, очевидная уже всем. Вероятно, молодая девушка погибла здесь, на дороге; вероятно, любящий её парень или муж вырезал эту фигуру...
– А у тебя есть девушка? – спросил Сергей, совершенно не чувствуя момент.
– А у тебя?
– Сейчас нет, но... Ладно, как-нибудь расскажу.
Почему-то Лёва вспомнил ту девицу на шпильках, он оглянулся, пожалел, что она попала в другой автобус. Вспомнил её и ещё раз, когда встали на закатном поле, уже на подъездах к лагерю: что-то им хронически не везло. Автобус сломался. Все высыпали на дорогу, ожидая, когда же им пришлют другой – из лагеря. (Остальные уже доехали, машины освободились; остальным уже достались, наверное, лучшие корпуса и комнаты.) Здесь уже чувствовалась близость Волги. Всё было нездорово живо. Цикады не просто стрекотали, они ревели. Какое-то растение пахло так сильно и чрезмерно, что можно было сказать, совсем немного домыслить: несло трупами. Панкушка отошла ото всех, присела на корточки, сначала закурила, потом выкинула: видно было, что её совсем развезло от выпитого, духоты и тряски...
Лагерей в той местности оказалось немало, все носили тематические имена – почему-то здесь, в захудалой волжской глубинке, не имеющей ровным счётом никакого отношения к грохоту ракетных стартов, красивым легендам о молодых белозубых героях и тому подобному, в почёте были космические названия; и долго плутали – от ржавых ворот какого-нибудь «Гагаринца» к ржавым воротам какой-нибудь «Звёздочки». Лагерь – бедненько, но красиво. Его удалось вписать прямо в сосновый бор, и фанерные корпуса (все как один истошно-синие), умывальники, весёлые пожарные щиты и прочая-прочая, всё это вполне непринуждённо расположилось среди деревьев. Тропинок как таковых нет. Идёшь произвольно по песочку, устланному хвоей. И это было первым и последним достоинством лагеря. Да и нужны ли тогда другие? – ещё вопрос. Автобус выгрузил своих пассажиров, когда основная суматоха уже спала, но отдельные студенты ещё продолжали бегать между сосен, теряя заряд, как муравьи, когда заходит солнце. Лев никуда не спешил. В очереди он пропускал вперёд девчонок, судорожно выяснявших, по какому графику работает душ, парней, панически боявшихся не успеть на ужин; очередь скорбно стояла к усталой кастелянше, которая пыталась успеть и с паспортными данными, и с ключами от комнат, и с талонами на обед, и даже с бельём; получалось у неё неважно. В итоге Лёва оказался-таки в семиместной комнате, при хлипкой веранде, газетной толщины стенах, с лампочкой на шнуре и липучкой, мухи на которой уже мумифицировались... По надписям, вырезанным на тумбочке, можно было изучать географию, но сидеть в комнате не хотелось смертельно; рыжее солнце спускалось куда-то за рыжие же, с клочками тины, каналы; их сложная система (интересно, как все эти переплетения вен выглядят сверху, с борта самолёта) называлась «рукавами Волги», собственно – язык не поворачивался назвать это Волгой, но именно её обещал гостям лагеря аляповатый стенд на въезде...
Потеряв из вида почти всех (с Сергеем их поселили в одну комнату, но и тот, кинув вещи на панцирь кровати, куда-то сразу делся), Лёва особенно остро чувствовал, что он здесь один, никому не нужен, и стоило ли всё-таки ехать вообще? Ощущение полной бессмысленности усилилось вечером на эстраде, куда всех согнали для «вводного тренинга», что звучало чудовищно; большинству послышалось – водного, и плоские шутки на эту тему не затухали в лагере ещё долго. Реденький бор здесь удачно спускался в яму, в которой и была устроена эстрада, раковина из шифера с дверью в серёдке; дверь почему-то особенно приковывала взгляды; по склонам от эпицентра туго стояли скамейки. Все протискивались, спотыкались о толстые коренья, тут и там торчащие из земли, негромко матюгались, спотыкались; протискивались. Вили гнёзда, то есть демонстративно застилали скамейки «пенками» или одеялами из корпусов. Полуподпольно покуривали. Подпольно хлебали из баллонов. Целовались. Курили. Уже совсем стемнело, над скамейками-то светили цветастые лампочки, а вот в непроглядном лесу со стороны реки кто-то шарил по земле и деревьям мощным фонарём, шагал к эстраде, и напоминало это начало триллера – щекотало нервы.
Ну, а потом стало совсем неинтересно. Парень в костюме очень хотел не то что понравиться, скорее наоборот – унизить и чуть ли не раздавить своим величием. Нервно ходили желваки. Он повторял:
– Мы научим вас общаться с незнакомыми людьми, конструктивно критиковать, руководить, генерировать идеи, не теряясь в самой неподходящей обстановке! Важно выявить ваши способности слышать других людей, работать в команде, делать всё для коллектива, добиваясь, чтобы в итоге ваша команда добилась цели. Наши конкурсы и ролевые игры направлены на выявление лидеров. Когда человек должен показать, что он может продвинуть свои идеи, организовать людей, решить какую-то проблему. Для того чтобы адаптироваться в ситуации и показать себя... Сейчас наши волонтёры раздадут вам футболки...
Ну вот. Началось.
Как неудобно в чужой вещи. Лев без остановки оправлял жёлтую футболку с номером, чтобы она сидела лучше, сидела хоть как-то, и даже ловил себя на том, что принюхивается к ней.
У ребят рядом футболки были красные, синие, оранжевые...
– А теперь – ищите своих!
И все поднимались со скамеек, растерянно шарахались по периметру. Броуновское движение продолжалось минут пять. Никто особо не понимал, что делать. Лёва видел одного человека в жёлтом, другого; в итоге они сбились в стаю вокруг долговязого – тот на сей раз был без рюкзачища, но с сотовым, который совершенно невозмутимо терзал. Кажется, играл во что-то. Делал вид, что ему совершенно не интересно, что вокруг происходит.
– Ага! – подскочил к ним тот самый нервный «менеджер». – У вас уже выделился лидер! Оригинальная тактика, молодой человек...
Молодой человек, оторвавшись от трубки, глянул оторопело...
Затем дали задание. Поставили цель. Засекли время. Все огляделись недоумённо и попытались соревноваться... Льва терзала полная бессмысленность происходящего. В казённой футболке с номером он чувствовал себя идиотом, и подопытным кроликом, и Львом Рубиным – по совместительству. Но «лидер» не отказался от «оригинальной тактики»:
– Давайте, думайте, предлагайте, – и снова демонстративно уткнулся в телефон.
Лёва пожалел, что не захватил из корпуса свой. Особенно противно было видеть, как некоторые не то чтобы стараются, но при виде «надзирателя» в костюме начинают громко что-то говорить, предлагать наперебой, стремясь произвести впечатление...
Расходились, прибитые долгой дорогой и общей бессмыслицей мироздания. Луна стояла над изломанной, как кардиограмма, границей леса, ударами в какую-то балку охрана объявила отбой, и возле лампы на веранде махрово, пыльно хлопотали бабочки.
...Утром было всё то же, но с нюансами. Туман стелился за берегом, не поймёшь – поля там или болота, в этой сетке варикозных вен старой, толстой и больной матушки Волги. Прохладно. Лев жалел, что вышел в сандалиях, изнемогая перед умывальниками с ледянющей водой. Сложносочинённая железная конструкция, вся в наслоениях зелёной краски, гудела, дрожала, сочилась в сочлененьях. Вчера Лев оставил здесь мыло. Сегодня мыла, конечно, не было. Пора уже привыкать. Будешь верить людям, а уж тем более – «интеллектуальному будущему России», – без штанов останешься...
– Есть телефон? – гаркнули за спиной.
Лёва дёрнулся, едва не выбив зубы о кран. Панкушка. Дженис Джоплин. Запыхалась. В глазах ужас.
– Е-есть, конечно...
– Ну, в смысле, он тут ловит?
Это была беда лагеря. Ни черта не ловило. Знатоки объясняли, что здесь работала относительно нормально только какая-то недобитая, недокупленная федеральными монстрами местная GSM со смешным, невоспроизводимым – топоним местных народностей, экзотика, какое-то булгаро-марийско-чувашское слово – названием. Но её «симок» ни у кого, понятно, не было. Нормальные же сети бастовали. Те, кому надо звонить, шли на пригорок, чуть ли не на деревья лезли за одной-двумя заветными «палками», и чаще всего бесполезно. Льву не надо было. Режим добровольной ссылки предполагал и это.
– Мне очень срочно! Я заплачу!
– Да ладно, чё ты...
Они пошли в корпус. Джоплин почти бежала. Лёва с ужасом увидел, что она на взводе настолько, что вот-вот зарыдает.
– Что-то случилось?
– Не знаю, – ответила сквозь зубы; дурдом...
Серёга лежал на кровати и смотрел в потолок. Здесь на всех нападало безделье. Ни компов, ни телевизоров. Плакаты старых фильмов в местном клубе, в этом комарином аду.
Панкушка принялась судорожно тыкать в кнопки, потом выходила на веранду, чтобы лучше ловило, и даже оттуда было слышно, как она натужно кричит в трубку:
– Алло! Наташа? Алло!!! Ты долетела? Алло! Наташа?!
Видимо, бесполезно.
Вернулась опустошённая. Злые слёзы дрожали в глазах.
– У меня сестрёнка должна была ночью лететь в Италию – из Домодедово... Я так переживаю... Никто ничего не знает... – вдруг заговорила она человеческим голосом, обращаясь почему-то к Сергею; Льву оставалось лишь удивляться – внезапной человечности тона, внезапному повороту сюжета, когда у этой волчицы искусственных подземелий обнаружилась вдруг сестра, да такая забота о сестре, да такая сестра, которая летает в Италию...
Из Серёги, между тем, вышел бы неплохой психотерапевт.
Беспечно настолько, насколько это вообще было возможно, он бросил:
– Да всё в порядке! Там же были точно не международные рейсы...
– Да? – панкушка успокаивалась.
– А всё-таки, что случилось-то? – не выдержал уже Лев.
– Как, ты не слышал?
Сергей хотел было рассказать, но осёкся.
– А знаешь что? – сообразил Лев. – Есть же высокий чувак? Всеволод. Ну, который вчера у нас типа «руководитель группы»? Он же тут живёт, в соседней комнате. Он вроде вообще не расстаётся с трубкой, может, у него нормально ловит?..
И, когда панкушка ушла, Сергей рассказал о том, что сегодня под Москвой упали сразу два самолёта, вылетевшие из Домодедово. Одновременно. «Говорят, они там даже на стоянке стояли рядом». Он многозначительно понижал голос. Никто ничего толком не знал в этом оторванном от мира, заброшенном краю, куда любые новости доходили медленно, глухо, изменённо до неузнаваемости, как звук под водой. И страшно было представить, как тайно намагничиваются чем-то два «туполева», внешне мирно соседствующие на перроне, почти касаясь крыльями.
– А что это? Почему? Что-то с топливом, что ли?
– Хэзэ... Пошли пожрём, что ли, уже?
Пошли. Уже на подходах к столовой Лёва увидел Юсупову. Вчера вечером, во всём этом соцсоревновательном маразме, когда он метался среди корней и скамеек в поисках «своих» – в жёлтых футболках – «своих», ну что за позор, – он озирался, пытаясь вновь найти её, потерянную после сухонького университетского сквера... Всё та же – на неудобных шпильках, как будто переломанная, она бродила на лужайке в стороне от столовой, водя по стеблям такими тяжёлыми – внешне – носками сапог. Такая странная.
– Ты видишь эту девушку?
– Которую? – Сергей оглянулся. – Вон ту? Вижу. А что?
– Да нет, ничего...
Запах общепита, расползавшийся, совершенно не располагал ни к какому разговору...
С едой тут было неважно; утром давали сомнительный салат, в котором доминировала капуста; днём его же заливали жидкостью и называли – «холодный суп». Вторая смена сидела с постными физиономиями.
– Становится страшно летать, – заключил Сергей после долгого молчания, с необъяснимым энтузиазмом пережёвывая черноватую запеканку.
– Что?
– Летать, говорю, страшно становится! Я тебе не рассказывал, что в детстве видел авиакатастрофу?
– Не-а... Серьёзно? Большую?
– Ну как тебе сказать? Конечно, не огромный лайнер. Ан двадцать четвёртый, кажется, или что-то типа того... Но человек десять погибли, или пятнадцать. Кто-то выжил. Это случилось прямо за нашим интернатом. Это окраина, считай, за хозблоком – уже пустырь... Ну и лётчик тянул туда, видимо. У нас аэропорт недалеко, наш был самолёт, местный... Вообще я сам не очень хорошо помню. Сколько мне было лет? Десять, одиннадцать? Старшие пацаны лучше помнят, они потом туда бегали, правда, пожарные раньше приехали...
– А что ты помнишь?
– Мы гуляли во дворе, как раз была большая перемена, там у нас час после обеда такая перемена, обязательно надо было во дворе подтягиваться там, отжиматься, всякие лестницы... Ну вот. Мы там были. Потом – громкий гул. Так-то бывало, что самолёты низко летали, но тут стёкла вот так вот дрожали. А потом над нами пролетел самолёт. Низко-низко. Я все надписи разглядел, шасси, вообще всё. Было страшно. Но мы не думали, что он разобьётся. Он, получается, ушёл за здание, и где-то через минуту – взрыв...
Сергей замолчал. Лёва молчал тоже. Как-то было не по себе. Затем, как будто стряхнув наваждение, его сосед махом допил остатки чая с сахарной жижей и даже молодецки хлопнул стаканом о стол:
– Пойдём?..
– Ага... Вращаться в кругах ада.
– Почему?
Сергей правда не понимал.
К сожалению, ему шла казённая футболка с номером и диковатым гербом благотворительного фонда.
Всё хорошо у активных людей, но, бывает, они платятся за эту свою активность.
...Вечера, наконец, брали своё. Обалделые семинары в яме, переложенные обедами, – и кажется, в столовой той хранился стратегический запас консервированных зелёных помидоров, – сменялись растерянными спортивными играми. Вероятно, организаторы полагали, что это усилит донельзя командные инстинкты; вероятно, их тайно грело что-то полудискредитированное вроде «в здоровом теле – здоровый дух»; они не учитывали, что для половины примерных отличников выход на волейбольное поле – это что-то типа многотрудной экспедиции к зубному. И спотыкаешься о норы неясно кого, и ожидающе глядишь на таких же «игроков».
Но так вечерами, – с чего начали, – всё возвращалось на круги своя. Культпоход за три километра в сельпо – в затянувшейся паузе меж мероприятиями – возглавил Серёга; человек пять – они весело пинали дорожную пыль на закате, и камыши стояли столь пороховые, что трудно было удержаться. Над прилавком сонно нависала продавщица, ничему уже не удивляясь. Тут был какой-то заповедник. Хотя бы в плане алкоголя. (Что-то невероятное, плодово-ягодное, в невинных бутылках-«чебурашках». Сергей повертел случайную коробку: «Из виноматериалов... Беслан... Где это вообще?») Помимо бухла: уникальные наборы – всё по одному – от ситцевого халата до громоздкого сотового... Ночью в фанерной комнате, при свете голой лампочки с перекрученным шнуром, с какой-то очень дальней гитарой, Дженис Джоплин учила молодёжь.
– Это называется «лаберетовка». Берём растворимый кофе. Один пакетик. Высыпаем в баллон. Вот так. Теперь наливаем водки. Немного! Ты поменьше лей, да, успеешь ещё набухаться, а это – элитный напиток, между прочим!
Поржали и над этим...
скачать dle 12.1
