Часть I > | Часть II > ЗА ПЯТЬ МИЛЛИАРДОВ ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТАЭлегия о лучшей подруге
Вчера, увидев в своей ленте мультипликационное изображение столкновения нашего Млечного Пути и Туманности Андромеды, которое пророчат через пять миллиардов лет, впал в странную мыслительную медитацию, которую бы хотел зафиксировать как пример «игр разума», которые нас водят и которыми нас водят, – неосознанно, подчас, определяя всё дальнейшее поведение, системы мотиваций.
Ведь пять миллиардов лет, которые остались до конца нашего света (в мультике звёздные системы сближались со скоростью миллион лет в секунду), – это даже больше, чем вечность. Это абсолютно непостижимое ничто, которое и есть Гекуба гамлетовского актёра.
Тем не менее, думаешь об этом апокалипсисе, спастись от которого невозможно, и жалко мира, несмотря на то, что к тому времени от тебя не то что пыли, но уже никаких атомов не останется. То есть вообще ничего. Точно так же миллиарды древних анонимов, прошествовавших по нашей планете, не оставив следа, параллельно тому, как менялись климат и очертания материков, сгинули с гораздо меньшей временной протяжённости, а тут – века, и века, и века, а всё равно жалко.
Жалко, что всё рухнет, исчезнет, от Микеланджело до зубочистки, от пороши до параши, вместе с закатами, приливами и отливами, облаками, вай-фаем и переменной облачностью. Думаешь ведь, что, умерев, ты вносишь какую-то мельчайшую, меньше малого, но, тем не менее, частичку в развитие чего-то-там, допустим, культуры (тем более что Юрий Лотман как раз и определяет культуру как «обмен информацией») или социальной экологии тем, что просто живёшь, не гадишь мимо канализации, уменьшая, насколько это возможно, выхлопы собственной токсичности. И всё это, вместе с тобой или уже без тебя, несётся куда-то в тартарары, что, вообще-то, делает любую деятельность окончательно обессмысленной, да. Раз уж оно обязательно накроется, рано или поздно. Конечно, поздно. Но, тем не менее, неотвратимо.
И вот я сижу и понимаю, что мне всего этого, несмотря на то, что оно будет уже давным-давно не про меня, жалко. Потому что, ну что я? А тут же – всё остальное, что гораздо больше, ну, просто грандиознее меня, созданное миллиардами всеобщих усилий (не говоря уже о том, что самое важное и большое создано и вовсе без участия человеков). Себя не жалко и для себя не жалко, но вот за других, оказывается, обидно.
8 ноября 2015МЫСЛЬ НА КОНЧИКАХ ПАЛЬЦЕВ
Не смог восстановить текст, сгоревший из-за пропажи электричества. Писал на всех порах, когда свет пропал во всей квартире, компьютер отключился. Когда электричество вновь появилось, оказалось, что умная машина сохранила часть текста, поставив перед дилеммой: продолжить текст или написать новый? Ощущения от этой развилки показались мне интересными, симптоматичными – я понял, что не смогу восстановить сгоревшие буквы, даже если сильно постараться. Я их уже пережил. Текст возобновился по другой траектории, так как мысль, опиравшаяся на уже продуманное и, следовательно, отработанное, пошла жить дальше. Это именно что жизнь – непрерывный и горячий поток, фотографируемый в разных стадиях с помощью текста. Совершенно неостановимый. То, что прожито, уже неинтересно, так как свою функцию выполнило. Таков мой метод, касающийся не только этой конкретной зарисовки, но и любой писанины – то, зачем я, собственно, и пишу. Ещё один аргумент в пользу версии, что писать означает думать пальцами. Формулировать, накапливая опыт, а не отрабатывать номер, который обязательно должен быть исполнен.
5 июня 2016ИЗ МОИХ ТВИТОВ-1
***
Сколько же из созданного в эти бесцельные годы, под воздействием заказа или в противоход ему, «государственному», мгновенно уйдёт в утиль, когда ситуация изменится.
***
В ФБ люди умирают чаще, чем в ЖЖ. Брошенные аккаунты Инстаграма говорят только о потере интереса к фотографии. И лишь Твиттер дарует ощущение бессмертия.
10 июля 2015В ДОМЕ БЕЗ КНИГ
В доме без книг подумалось: книги всегда на виду, а начинка компьютера не только сугубо индивидуальна, но и окончательно интровертна. На что смотреть в чужом доме, когда вокруг – одни только спящие гаджеты?
10 мая 2016И МЫ, С НЕЮ В НОГУ ШАГАЯ, БЕСЕДУЕМ С НЕБОМ НА «ТЫ»
Часто думаю, отчего так сильно бросаются в глаза (причём важно, что не всем) изменения, происходящие в российской общественной жизни последнего времени. Почему некоторых бесят все эти «скрепы» и новые законы, воспринимаемые другими совершенно спокойно? Нахожу единственное объяснение – из-за пережитого раннее опыта свободы. Относительной, ограниченной, но не виданной ранее и оттого незабываемой.
Ещё хорошо помню, как изнутри воспринималась советская власть – незыблемым монолитом, неизбывной данностью, погодой за окном. Мы ведь раньше ничего другого не знали, как кошки и собаки, конструирующие поведение по образу и подобию хозяйского образа жизни.
Также отлично помню, что главными диссидентами моего детства были не правозащитники, вещавшие из какой-то параллельной реальности, но старики, заставшие дореволюционную жизнь и жившие по соседству. В пределах бытовой досягаемости. Знающие, что бывает иначе.
Со времён Перестройки мы прошли большой общий путь. Видимо, с тех пор мы эмансипировались до какого-то иного самоощущения, позволяющего начинать различать такие зыбкие материи, как «самоуважение», наложенное у нас на архетипическую для России жажду справедливости, «самодостаточность». Для самих себя мы смогли превратиться из субъекта в объект, очищенный от традиционного патернализма.
Нас так колбасит, ибо всё, что происходит вокруг, мы воспринимаем неотчуждаемой частью нашей персональной жизни (совок таковым не был, поскольку внутри него мы умудрялись вырыть автономные норы), своего личного существования, касающегося нас самым непосредственным образом. Мы хорошо помним окрыляющий опыт свободы и на глазах расширяющихся возможностей – информационных, социальных, бытовых. Когда многим из нас удалось вырваться из предзаданности и стать хозяевами своей жизни (что может быть более ценным?)…
Вот что важно: свобода оказывается важнейшим условием внутреннего развития. Начиная чувствовать себя даже относительно искренним, получаешь ускорение, оставляющее далеко позади консервативные залежи и пласты, в которых всё предсказуемо и понятно. Хотя, напротив, ничего ж непонятно. Зато есть запазуха «народной мудрости» на все случаи жизни.
Та ещё, в общем-то, ценность, усложняющая существование просто в разы. Непонятно (или всё-таки понятно) для чего?
9 июня 2015РОДНОЙ КАК ИНОСТРАННЫЙ
Мы же привыкли договариваться со своим телом; то есть, говорить с ним, понимать его. Когда-то меня поразила фраза Барта о том, что спинной мозг тоже мыслит, у него тоже есть собственная реальность и, следовательно, язык, не являющийся нашим собственным языком. Идешь по жизни и учишь – то ли себя, то ли какую-то субъективную реальность, сидящую у тебя внутри. Хотя чем дальше в лес, тем сильней разночтения – каждая языковая группа идет в свою собственную сторону, куда-то вбок. Расхождение накапливается вместе с опытом, с изощрением ума, как переднего, так и заднего тоже. Поначалу верхний ум довлеет – в детстве и в юности, когда тело живет в такой же автономности от всего, как и извилины, но позже, в зрелости, которая и есть остановка в развитии, которая и есть превращение человека в тело, становящегося неснимаемым скафандром, подрезающим наши границы. Только когда тела нет (точнее, когда его не чувствуется) человек ощущает себя бесконечным, причём как во времени, так и в пространстве, но стоит слегка заболеть или, недайбог, повредиться, мир начинает сворачиваться и наворачиваться вокруг одного, единственно возможного, центра.
С какого-то времени, несмотря на весь накопленный опыт, тело перестает понимать верхний мозг, уходить в глухую несознанку, делать вид, что нихт ферштейн. Кажется, именно тогда и начинается… старость?
24 февраля 2015ИЗ МОИХ ТВИТОВ-2
***
И.К., 82 года, рассказывает, что с февраля соцработник будет обслуживать её (хлеб приносить) за деньги. А я смотрю открытие Олимпиады в Сочи.
***
Чтение книг снимает противоречия между разными проявлениями жизни, уравновешивает крайности. Хотя бы и механически перенастраивая восприятие.
***
Пьёшь водку – и точно какую коллективную вину в себя впускаешь. Не первая колом, вторая соколом, но как ты котят глотаешь; а они потом внутри у тебя пищат.
16 февраля 2015ДУМАЮ О ПРИЧИНАХ РАЗЛИТИЯ НЕТЕРПИМОСТИ…
…которая кажется мне одной из важнейших, формообразующих черт нынешней общественной жизни. Когда каждый считает себя самым умным, а своё мнение – самым правильным, точнее, единственно верным. Почти каждый день мне хочется постить в своём бложике одну и ту же фразу о том, что, вообще-то, думать (а значит, и действовать) можно и нужно по разному. И вообще-то, это нормально, когда один любит кофе, а другой – чай, когда кому-то Пастернак – свет в окошке, а кому-то Мандельштам или Юрий Кузнецов. Кому поп, кому попадья, кому апельсины, кому – свиной хрящик, а кому – ящики из-под апельсинов.
Кажется, это один из самых простых и низменных способов – задирать общественное мнение своей собственной любовью/нелюбовью к различным событиям, явлениям и величинам. У всех разный опыт, пол, возраст, гендер и нам не сойтись никогда: мы хороши друг другу взаимодополнениями, пусть расцветают сто и один цветок, а не пена у рта, на которую, ну, пожмёшь плечами и идёшь, по своим делам, дальше. Принял к сведению, но что мне Гекуба?
Тут, конечно, важны отечественные традиции дискуссий, точнее, их отсутствие. Нежелание учитывать особости собеседника, у которого могут быть свои резоны, своё знание о предмете, которого лишены оппоненты, да и просто иной вкус, иные ценностные ориентации. Иная глубина взгляда. Но для нас почему-то существуют только две градации – правильная точка зрения и неправильная.
А ещё очень важно иметь своё отношение ко всему, что происходит. С тех пор, как нам отомкнули уста, почему-то важно высказаться по всем существующим вопросам, которые могут и не касаться нас напрямую. Более того, о многих явлениях мы судим из других, корыстных и заинтересованных рук, которые намеренно вводят нас в заблуждение. Скажем, я давно не был на Украине и не могу судить-рядить о том, что происходит в этой стране, основываясь на материалах в медиа, причём как с одной, так и с другой стороны. Я могу говорить лишь о том, что знаю и видел сам. Я не знаком с доктором Глинкой или Ксенией Собчак, поэтому у меня нет и не может быть никакого мнения о них, тем более что они мне в моей жизни не нужны.
К тому же никто не обязан иметь компетентного мнения по всем вопросам мироздания. Особенно если сосредоточен на чём-то своём. Когда человек при деле, он вынужден концентрироваться на важном, отметая второстепенности. И, между прочим, это и создаёт некую правдивую, информационную базу, которой можно доверять – так как односторонность специалиста, как ещё Прутков заметил, подобна флюсу. И теперь, когда все мгновенно становятся специалистами то по Сирии, то по авиаполётам, то по акционизму, такая односторонность кажется мне спасительным, единственно возможным, причалом собственного доверия. Да, я за ограниченность и узость взгляда – только они помогают «отвечать за базар», фильтровать чужой, а не плодить полые сущности без особой надобы. Я не Гегель и не Ленин, мой ум мал и отнюдь не универсален, очень многое, таким образом, просто не моего ума дело. Мне важно отличать главное от второстепенного, зёрна от плевел, мухи от котлет.
11 ноября 2015ТОРМОЗИТЬ ДРУГИХ
Наблюдаю возле «Россия сегодня», как модная девушка ловит машину и когда подъезжает «сертифицированное такси» с чернявым южанином, отмахивается, продолжая тормозить других, пока не находит водителя со славянской внешностью.
15 мая 2016ЛЮБОВЬ У КАССЫ. МОСКОВСКИЕ НРАВЫ
Стою в очереди у кассы продуктового супермаркета, смотрю, как кассирша флиртует с высоким, красивым парнем в красной куртке, ждущим приятелей. Они, с литровым пакетом дешёвого вина, стоят в очереди, я – сразу за ними, а парень, чтобы не толкаться среди людей, обошёл кассу и разговаривает с моей любимой кассиршей. Обволакивает её улыбками и невинными расспросами, мол, а вы откуда, и она говорит, что «с Кавказа», а он отвечает ей радостно, что сам «с Симферополя», слово за слово, лейся песня.
Я всегда прохожу именно у этой последней кассы – мне нравится эта девушка, работающая здесь постоянно. По ней сразу видно, что она добрая и какая-то неспециальная, почти кроткая. Говорит не заученными фразами, но постоянно добавляет что-то от себя. Устанавливает неформальный контакт, всегда шире должностной инструкции. Видимо, ещё в Москве не пообтесалась, ну или же всё у неё тут сразу же сложилось хорошо, не наглоталась фирменной московской горечи. Ещё не устала. Или натура у неё такая, светлая, а большие глаза широко открыты. Плюс общительность, о которой я уже давно знаю, а парень – нет, вот и подсел, так энергично он с ней кадрится до тех пор, пока товарищи его, наконец, не пробивают вино и они не отходят.
Но Гузель, видимо, успела растопить сердце красной куртки больше обычного, поэтому, уходя, он находит в себе силы обернуться и уточнить – работает ли она завтра.
– Завтра у меня выходной, – кричит ему в спину Гузель, так как парень уже отвернулся к ребятам, и они уходят всё дальше и дальше в сторону двери. Вероятно, он уже давно уехал из Симферополя и знает особенности московского этикета: ситуация исчерпывается вместе с ситуацией общения, каким бы тёплым оно не было (особенно это в метро хорошо заметно – вместе шли душа в душу, но поезд у каждого свой; попрощавшись, люди мгновенно меняются в лице, сбрасывая избыточную роскошь радушия). Гузель видит всё это, из-за чего фразу заканчивает уже совсем тихим, будто бы разочарованным голосом, себе под нос. – Завтра у меня день рождения.
– Желаю здоровья, денег и счастья в личной жизни, – говорю я кассирше с большими глазами, выкладывая продукты на стол, ибо подошла моя очередь.
– Заранее не поздравляют, – говорит мне она и смотрит в сторону недавно открывшегося аптечного киоска, – а то вдруг я возьму и упаду в метро под колёса.
26 февраля 2016РУССКИЙ ВАРИАНТ МИФА О СИЗИФЕ
Именно городская маршрутка кажется мне главным символом жизненных изменений последних десятилетий. Эти юркие, разномастные жуки, бегающие наперегонки с троллейбусами, а главное, друг с другом, изнутри пропахшие бензином, залётными песенками прокуренного радио и близостью чужих тел, как нельзя лучше выказывают особенности городской жизни в России начала XXI века.
У нас же тут, как в просроченном алкогольном коктейле, произошло очередное расслоение. Какая-то часть среднего класса пересела в собственные авто, пенсионеры предпочитают муниципальный транспорт (на три рубля дешевле, а если есть пенсионное удостоверение, то и вовсе бесплатно), более медленный и неповоротливый, но гораздо более стабильный и комфортный, сохраняющий право на приватное пространство; тогда как маршрутки – это скученность, теснота гурта, напоминающая мне собачье логово, тёплое, пахнущее псиной гнездо, в котором сука, кормящая кутят, окружена щенками.
Маршрутками пользуется основная масса горожан, составляющая именно что массу – рабочую, обезличенную, задавленную проблемами, приплюснутую шершавым уральским климатом.
С одной стороны, маршрутки – прямая выгода и прогресс (разнообразие и точечность маршрутов, «остановка по требованию», вынужденные коммуникации, требующие дополнительной, внятной вежливости и внимания, ну, хотя бы при посадке-высадке и передаче денег через пассажиров), но, с другой, латанные-перелатанные горбатые автобусы эти – совсем из какого-то каменного века. Из «Районных будней» Валентина Овечкина: бензинный дух, как нельзя лучше, катапультирует память в глухое советское детство, в логику рейсовых сообщений между провинциальными городами, с торопливыми перекусами на перроне и ожиданиями остановки в пути уже не разумом, но мочевым пузырём.
Нынешние маршрутки, деловито снующие между отдалёнными районами Чердачинска, разбросанного не то по пустырям, не то по холмам, между прочим, не особенно заморачиваясь на этом, превращают большой город в скопление не кварталов даже, но сёл и деревень. Тем более что в немытые, грязные (а зимой – запотевшие, заледеневшие) окна мало что видно: где едешь? Куда?
Появление маршруток в Чердачинске совпало с моим переездом в Москву, где они появились, может быть, чуть раньше, однако там я ими не пользовался. Видел, но не принимал близко к сердцу. Теперь, всё чаще и чаще возвращаясь домой, я постоянно пользуюсь этими капсулами «обретённого времени», делая вид, что изучаю характеры земляков, подслушивая, о чём все они говорят по мобильным телефонам (раньше, для того, чтобы продемонстрировать свою «востребованность», достаточно было обручального кольца, теперь же необходимо ещё постоянно говорить в полный голос по мобиле).
Эти маршрутки для меня лучше всего символизируют очередное перепутье, на котором оказалась Россия – ведь их затрапезный вид и советская удаль, с какой приезжие шофера маневрируют у остановок, нагляднее любой телепропаганды демонстрируют то, что модернизация провалилась, а скрепы, базирующиеся на трате дедовских сбережений и «вагонного парка» позапрошлых эпох, неспособны остановить развитие и логику жизни. Людей становится всё больше и больше, строительство метро заморожено до лучших времён (может, оно и к лучшему), а частная инициатива, какие уродливые формы она бы ни принимала, несётся во весь опор, новой реинкарнацией «птицы тройки».
Челябинск, 29 января 2015ОКРУЖЕНИЕ
Есть люди, напоминающие инопланетян: когда до человека невозможно достучаться, какими бы аргументами ни жонглировал. Видишь, что «нет контакта» и отходишь в сторону. Я, по крайней мере, отхожу, если замечаю, что сцепки между вагонами наших «апперцепционных баз» не существует. Например, работать с инопланетянами невозможно: у них же биохимия непонятная, соответственно, из чего состоят их мысли, никогда не поймёшь.
Есть такие люди, что не могут сидеть без дела: постоянно окружённые заботами, они загружены до самой последней минуты, перед которой проваливаются внутрь сна, как в кромешную темноту. Всех дел не переделать, постоянно возникают новые и новые обязанности или обязательства – причём не только по службе, но и по дому. А если открыть кредит помощи другим людям – улицу можно отапливать до бесконечности.
Для меня самое интересное в занятых людях – то, как они будто бы не нуждаются в плодах своего труда; бегут от пустоты, приученные к перманентному созиданию или наведению порядка, необходимому не только им (что нам, самим по себе, взятым вне контекста, нужно? Крынку молока, да это небо, да эти облака), потому что всегда найдётся тот, о ком можно и нужно заботиться, как если заботящиеся о других люди сами не нуждаются в ответной заботе.
В этом вечном кружении мне, между прочим, видится плохо замаскированный надрыв и нарочито напяленная на себя аскеза, поскольку заботы несамодостаточны. Они нужны не сами по себе, но как средство достижения определённого состояния, в котором можно наслаждаться (?), ну или, пользоваться плодами. Тем, что так долго и самозабвенно (!) сеял. Может быть, я неправильно представляю общий график (или композицию) человеческой жизни, но пенсия должна же быть не только социальным, но и экзистенциальным механизмом. Что-то вроде вечного тёплого августа, застрявшего между собакой и волком.
А есть люди, предсказывающие твоё собственное будущее. Во-первых, из-за того, что они раньше родились или вышли в путь профессионального (какого угодно) совершенства или же, во-вторых, если ты безотчётно на них ориентировался в период складывания собственной идентичности.
Впрочем, здесь эти во-первых и во-вторых совпадают, накладываясь друг на друга, так как невозможно определить, что было раньше, курица или яйцо – то, что казалось тебе важным для подражания или же то, чего твой образец достиг на самом деле. Ведь ценными такие достижения станут только в том случае, если они ценны для тебя лично и представляются важными внутри твоей собственной шкалы оценок. И как же тогда не соотносить чужой достаток со своим собственным.
Рано или поздно, но мы теряем таких, бывших некогда важными, людей из виду, поскольку Буратино вырос и пошёл в школу. Любые дороги обязательно расходятся, особенно когда начинаешь заниматься своим делом, в котором тебе уже никто не указ. Даже наоборот: до тех пор пока есть чужой указ, твоё дело не может считаться окончательно твоим. Таков закон природы.
Изредка, пару раз в год, во сне, меня навещают две-три тени для того, чтобы я узнавал, что у них там происходит. Сны и есть память о моём вложении, некогда потраченном на эти фигуры, оставившим неизгладимые (sic!) рубцы где-то внутри моих извилин. Рубцы, похожие на след от ожога, отсюда и их фантомные роли, каждый раз выплывающие из заархивированных, казалось бы, файлов. Именно поэтому, кстати, я не тороплюсь узнавать о том, что с такими людьми происходит в реале. Я просто боюсь повлиять на своё будущее. Хотя бы косвенно. Тем более что однажды, вмешавшись в моё прошлое, они на меня уже повлияли.
Мне же хватает снов. Тем более что любая семейная (родственная) жизнь – бесконечный практикум работы с другими, живущими рядом. Даже если они далеко. Хотя и тех, кто ближе близкого, вполне бы хватило на то, чтобы школить себя и лелеять эмпатию.
14 февраля 2015ПРО ОПЕРАТИВНУЮ ПАМЯТЬ И ЕЁ ИЗМЕНЕНИЯ
В последнее время, на собственном примере, я наблюдаю, как меняются (перераспределяются) внутренние акценты в работе моей памяти. Интернет влияет на то, как она работает, крайне оперативно. После того, как сознание осознало, что может освободиться от излишка знаний, доступных в один клик, мозг сосредотачивается на концептуально более насыщенной работе. Становится возможной, что ли, более фигуристая работа с готовыми информационными блоками. Движешься не вширь, но вглубь, правда, попутно забывая простые слова. Я сначала паниковал, думал, что это следствие хронической усталости или склероза (пишешь, пишешь, и вдруг – затык, например, с «гештальтом» или каким-то ещё более простым словом), пока не понял, что это – побочное следствие перераспределения и перегруппировки умственных усилий. Которые делают нас более беспомощными в бытовом смысле, так как «нужное» начинает расползаться по поисковикам, но зато сгруппированными в рабочем процессе. Более сконцентрированными на том, что в данный рабочий момент важно.
Это, кстати, примерно как с фотографиями, которые делаешь, чтобы снять с себя груз впечатлений, вынести их на выносной диск камеры, для того, чтобы сосредоточиться на их сути. Выкликая нужные снимки-воспоминания по мере надобности. Интернет и фотографирование мирволят забываемости, но не снижают накала памяти, просто отныне она у нас становится немного иной. Пока непонятно, хуже это или лучше, хотя мне кажется, что с помощью подпорок, разгружающих нас от механики, всё-таки мы становимся лучше. Прямее и сосредоточеннее на своём, а не лишнем.
Тот случай, когда ставишь эксперимент, итоги которого непонятны, непосредственно на себе.
7 октября 2015А ПОУТРУ ЗАЦВЕЛА МУШМУЛА
В культуре вдруг стало много ушедших шестидесятников. Аксёнов, Ахмадулина, Вознесенский. Книги, телепередачи, «караваны историй». Подборки писем. Мелькание цитат. Обычно так бывает при включении в канон, здесь же, видимо, напротив, перед окончательным забвением. Нынешний всплеск интереса к авторам «социализма с человеческим лицом» носит не эстетический, но ностальгический характер, который уйдёт вместе с носителями конкретного ретро-настроения.
Чем ближе к нынешним временам, тем меньше мест в памяти, тем сжатее пружины попадания. И если шестидесятники – мимо, то «нам» (может быть, начиная с семидесятников и восьмидерастов) вовсе ничего уже не светит. Ничего так не облегчает жизнь, как отсутствие каких бы то ни было перспектив.
20 января 2015СУБЛИМАЦИЯ ГРЯЗНОЙ ВОДЫ
Усталость порождает зазор в виде непрозрачного облака между памятью и словами. Обычно слова выпадают из внутренней копилки без какой бы то ни было задержки, точно шарики в «Спортлото»: посылаешь сигнал как протягиваешь руку – и вот оно, за доли секунды, вываливается в лобную долю, а уже оттуда перетекает в текст. Но если сильно притомился (а усталость лучше всего лечится именно текстом, дающим возможность переключиться) и уже вечер рабочего дня, между операционной системой и лексемами возникает что-то вроде умозрительного, однако, непроходимого тумана, отгораживающего усилие текстописания от усилия словоизвлечения. Точно выносной диск мозга начинает пробуксовывать, а день, со всей своей суетой и ненужными подробностями, уплотняет вещество, которым оперирует ОС, из-за чего импульсы и затребования проходят хуже, а порой и вовсе не достигают цели. Это, кстати, совсем не противоречит – но, напротив, несколько иначе (но тоже ведь) описывает изменения в структуре мышления и памяти, связанные с внедрением компьютеров под кожу.
23 января 2015Я НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ СКУЧАЮ
Ещё прошлой осенью, а затем зимой и минувшей весной, кто-то в нашем дворе на Усиевича пристрастился громко включать музыку, выставляя колонки наружу из квартиры, чтобы, значит, «увеличить охват». Как это было принято в советское время, когда двор являлся продолжением квартиры.
Дома у нас стоят параллельно друг другу, поэтому колонки, закреплённые на внешнем подоконнике, миновать невозможно. Это кто-то в первом корпусе, видимо, на четвертом или пятом этаже, с репертуаром «Ретро ФМ» в самом что ни на есть простонародном изводе. Возвращаешься с работы или идёшь из магазина, а двор заливают вопли, ну, например, Софии Ротару или Надежды Чепраги какой-нибудь. Не говоря уже о группе «Земляне» или «Круиз». Децибел незримый диск-жокей не жалеет, так что даже странно, что полёт его песен никто не прервёт – порой музыкальная интервенция смущает соколиногородскую тишину часами. Когда вечереет, начинает казаться, что на одной из многочисленных малометражных кухонь, выстроившихся в ряды по горизонтали и вертикали, идёт вечный праздник.
Перемигнёшься с какой-нибудь попутной соседкой, осуждающе сдвинешь брови, мол, совсем оборзели, глядишь, социальные мосты и построены. Все этого несносного меломана осуждают, но никто не прерывает. Видимо, тот (или та, или те) никаких законов не нарушают и вечером отрубаются.
Вчера, возвращаясь с Ленинградки, я увидел на нашей детской площадке, сразу за мусоркой, странного человека. Он был одет во всё черное и почему-то на голове его был натуральный цилиндр. Тоже чёрный и в полный рост. Человек танцевал на закате под что-то затрапезное и я не особенно удивился его появлению, так как в одном клубе, недалеко от нас расположенном на Балтийской, вчера выступала какая-то панковская или металлическая группа, из-за чего весь проспект в районе станции метро «Сокол» заполонили плотные ряды нетрадиционно одетой публики. Расслабленной и совершенно неагрессивной в поведении, но как-то вызывающе раскрашенной и разодетой. Они тусили и, видимо, ждали концерта в каких-то невероятных количествах, из-за чего Ленинградка будто бы преобразилась. После них, сплочённых и, одновременно, атомированных, как это принято в Москве, уже никакой цилиндр возле детских снарядов не удивлял. Может быть, один из меломанов просто отбился от стаи и теперь держит старинный двухкассетник на плече, чтобы удобнее было танцевать одному и для себя самого.
8 августа 2015ПЛОМБА ИДЕНТИФИКАЦИИ
В субботу поставил пломбу на самый большой зуб. Тот самый, что надежда и опора, на которую в детстве кладут орехи. От многолетней ежедневной работы зуб не то чтобы сточился, но в нём возникло приятное углубление. Мне, когда трогаешь его языком (а ведь у языка есть свои собственные, преувеличенные глаза, расширяющие объёмы любых, особенно проблемных объектов, например, ранок или ссадин), казалось, что в зубе образовалось нечто вроде тоннеля или колодца, не доходящего до дна и, с точки зрения здоровья, совершенно безопасного. Хотя близкие, вглядываясь в тьму, ничего серьёзного не замечали. Впрочем, и несерьёзного тоже. Летом, делая «гигиену», я уточнил, нужно ли его пломбировать, но врач отсоветовал, а теперь, когда я пришёл на «гигиену» полгода спустя, врач сменился. Мной занималась эффектная ширококостница, мгновенно сказавшая, что, мол, у вас проблемка и нужно бы подлечить. Ещё неделю ходил в раздумьях, так как, если честно, моё персональное, никому не видимое углубление мне нравилось. Я постоянно трогал его языком и даже научился создавать в нём отрицательное давление, которое, когда никто не слышит, можно разрешать щелчком. Ну, то есть, иногда ты, тем самым, останавливаешь «бег времени», выпадаешь во вненаходимость и буквально сосредотачиваешься на своей глубинке. Иногда, особенно в рабочем замоте, это полезно – как сигарету выкурить, враз в себя приходишь.
Теперь ничего этого нет, всё залито чем-то гладким, как если в карьере образовался каток от края и до края. Языком я больше не щёлкаю. Ровная поверхность приятна, но это же совсем уже другие ощущения, ощущения другого человека, который не жил и не ел всё это время своим незримым углублением. Мне не хватает этого тоннеля, я по нему скучаю, незаметно меняясь в лучшую, видимо, сторону. Хотя иногда думаю о том, что хорошо бы расковырять пломбу и вернуться к исходному состоянию, сотворённому всем моим прошлым. Такая вот странная притча о глюках идентификации: какие-то, никому не видимые слезы мелочи, создают что-то вроде скафандра нашей глубинной мякотке и, когда чего-то лишаешься, даже самой малой малости, становится практически не по себе.
9 февраля 2016ОСТРОВА В ОКЕАНЕ
Вчера ездил в отдалённые районы города; вот совсем уже в самые что ни на есть отдалённые, недавно застроенные. Настолько недавно, что даже предыдущие микраши, на моей памяти очерчивающие границы города, кажутся уже почти умилительным ретро, хотя архитектурно от новоделов ничем не отличаются. Просто более обжиты и печальны в смысле серого цвета, который оседал, оседал все эти годы – на стены, карнизы, двери, окна, крыши, дороги и бордюры, да так и осел, отныне неотделимый от первооснов. Став имманентным.
Там, внутри этих, ещё проветриваемых районов, где вторая скобка (кавычка-ёлочка) пока не закрыта (лес же рядом, орошаемые поля), не оставляет ощущение отдельной какой-то, самозарождающейся , циклически возобновляемой жизни. Иных потребностей, лишённых крайностей и даже разлёта; иных ценностей. Больше всего поражает не то, что там, внутри, ходят свои маршрутки, так никогда и не добирающиеся до центра, но рекламы, которых я больше не видел нигде. Когда на жилых домах игриво подмигивают вывески, типа «Свежее мясо» (вариант: «С любовью к мясу»), на остановке несёт своё тяжёлое бремя билборд «Время стальных дверей» и видно как из ничего, из воздуха, возникает то, что все мы называем статистика. Эти вихры не причешешь.
17 января 2015ОТКРЫТЫЙ КОСМОС СТАМБУЛА
Стамбул показался мне бесконечным и таким же разнообразным, как Млечный путь. Пока ехали из аэропорта, выныривая на скоростные автострады или спускаясь в узкие лабиринты перманентной этнографической экспозиции, ландшафт (а также колорит, уровень жизни, стойкий восток или обильный евроремонт, исполненный по уже вполне знакомым в Москве турецким стандартам) менялся несколько раз едва ли не до полной противоположности. Долго ехали по берегу, забитому кораблями и яхтами, после оказывались в новых жилых кварталах или у акведука Валента. Где-то у линии горизонта промаячил однажды даже Левент, их собственный вариант Дефанса или, точней, Москва-Сити с грудой карандашных небоскрёбов. Совершенно отдельная планета. Не исчезал только фоновый погодный замес, горячий и пряный. Прорываясь сквозь кондиционер и мытые окна, он слепил и укачивал.
Если в городе ждёт важное дело, главные впечатления откладываются на потом. Копятся на подкорке, пока вникаешь в подробности контекста местной биеннале и ее непростых особенностей. Тем более, что из аэропорта сразу же, ни на что не отвлекаясь, мчишь в старый, дорогой (спасибо устроителям) отель в европейской части. Той, где банки, министерства и башня Галата. Времени нет даже переодеться, принять душ: нужно сразу же идти на деловой ланч с коллегами.
С веранды на крыше отеля Vault Karakoy открывается панорамный вид на Босфор и старый город, со знаменитыми мечетями и мостами, ведущими в самую альфоцентавру Туманности Андромеды. Стамбул, видимо-невидимо, действительно бесконечен: вокруг, куда ни кинь, холмы, холмы, холмы самых разных районов и галактических систем. Многоступенчатые спуски почти нигде не заслонены новостройками: видимо, здесь очень следят за сохранением многовекового ландшафта, из-за чего каждой башне (их много) оказывается отдельное почтение. Массовая застройка (с каждой стороны особенная, неповторимая, узорная, точно резная) размазана в неге садов и старинных деревьев, где и восседает как на атаманках, образующих амфитеатр, утопленный в зелени. Каждый район или даже квартал, обживаемый, что ли, веками, подрёмывает на собственной ленивой думке, покрытой слоями тёплых восточных покрывал.
Мы, приехавшие из разных стран, выше всего этого и сидим за длинным столом, делая вид, что общаемся под ориентальные закуски. Для того, чтобы быть в тренде, впрочем, достаточно двух длинных фраз и одной короткой. Nice to meet you, а так же See you later, после чего можно через каждое второе предложение вставлять Really с вопросительной интонацией, чтобы от тебя отвязались. Главное при этом округлять глаза. Впрочем, Гаяне, Аня и Лена говорят по-русски, а английский двух сестёр из Бейрута такой же учебный, как и у тебя.
Меж тем, темнеет. Панораму обзора заливает кофейным ликёром. Из-за очередного банковского особняка выползает крупная, сытая Луна. Появляется ветер. Набережная покрывается огнями, как солью, как сыпью. Минареты на другом берегу подсвечивают, вырывая из исторического мрака ракеты стратегического назначения, окружающие купола. Трафик становится громче и видимей: теперь машины включают фары и толпятся в узких горлышках улиц, стремясь вырваться на мост, по которому постоянно фланируют толпы людей без лиц – с верхотуры отеля их не особенно видно, несмотря на иллюминацию многосоставной столичной подсветки.
6 сентября 2015СТАМБУЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ
Стамбульская жизнь неотфильтрована, неотформатирована, как это и положено в Азии: дело даже не в древности непрерывной истории (в Европе она не менее длительна), но в особом способе укрощения реальности, нутряном, далёком от привычных стандартов. Хотя, конечно, любая страна, выбравшая «европейский путь развития», постепенно стандартизируется, загоняется в автоматически возникающие повсюду клещи клише.
Впрочем, уже и здесь все более-менее общественные места, от аэропорта и до банков, больших магазинов и реклам, подгоняются под глобалистское эсперанто. С одной стороны, это хорошо, ибо всё интернациональное обещает какое-то качество, оно понятно и привычно, требует меньше усилий, позволяя плыть или даже скользить по вторичным половым признакам либеральной цивилизации, не встречая ни складок, ни сопротивления. Но, с другой, уходят оригинальность и «широта подхода», истончается разнообразие жизненных (поведенческих) проявлений, привычек и всевозможных бытовых завитушек, отныне становящихся ненужными.
Россия проходит примерно тот же самый, неостановимый процесс. Нам и проще (закваска у нас всё-таки квазиевропейская, да и приведение основ жизни к единоначалию давным-давно лежало в основе заидеологизированной экономики социализма), но и сложнее, так как форматирование не отменяет общей дикости, низкого уровня самосознания, а так же скольжения цивилизационных лучей, не способных пробить толщу коллективного бессознательного, по поверхности. Однако то, что мы теперь наблюдаем в наших городах и в телевизоре, как мне кажется, и есть корчи сопротивления всеобщей уравниловке, вставшей поперёк слишком широкого (читай недоцивильного, стремящегося не подчиняться правилам и жить по порядку) русского человека. Достоевский хотел его сузить, но человек этот бубнит себе что-то под нос, уходит в глухую несознанку, в общем, сопротивляется.
Туркам в этом смысле проще. За них многое география решает, решила. И, разумеется, климат, делающий слипание человека с природой совсем уже неразрывным. В России, несмотря на все наши всхлипы про берёзки, поля и озера, человек существует (старается существовать) отдельно от погоды, как бы совсем уже внутри себя. Турок же, как истинный левантиец, выносит своё бренное тело наружу, пластилинится на улице, хотя и в тени палящего солнца, но тем не менее медитация его растворяется в климате, а не противостоит ему: турок часть ландшафта, а не точка отсчёта для того, что вроде бы вокруг, но постоянно норовит убежать вдаль и, совсем как аура (по Беньямину, «близость дальнего», остаток ритуального религиозного переживания), совершиться где-то не здесь, но в отдалённой сокровенной сокрытости.
8 сентября 2015КИНОТЕАТР ПРОСТОРНОГО ФИЛЬМА
Львов с высоты третьего этажа
Вернуться во Львов – как в кинотеатр повторного фильма прийти: вроде, всё знакомо, сюжет и общие акценты, но ускользают детали, а главное, атмосфера, дремлющая на подкорке. Её оттуда уже не выпустить, хотя можно попытаться повторить, перезапустив механизм перераспределения суггестии.
Возвращаясь во Львов после итальянских городков, начинаешь понимать разницу между живыми камнями и мёртвыми (потом объясню, хотя отчего же – мёртвые всегда декорация, не способная ни согреть камни, ни охватить их жизнью), между тем, что дремлет, переваривая века, и, тем, что навсегда безвозвратно ушло.
В Питере, несмотря на такую же, примерно, подробную складчатость, этого нет, не чувствуется. Несмотря на ветер. Несмотря на вечный вечер, лишь к ночи разгоняющий внутренний сумрак до состояния ветра. В Питере, несмотря на обилие приезжих, ещё можно держаться – если не корней, то остовов каменной грибницы.
Про корни. Интересно, как на новом месте автоматически включается режим адаптации. С помощью простой и нехитрой мысли: вот что бы я тут делал, как бы существовал, заведи судьба во Львов на долгое время? Вот и начинаешь идти по улице уже не просто так, но оглядывая округу хозяйским глазом. Де, что из неё можно извлечь себе сугубо на пользу?
30 апреля 2016ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ ЛЬВОВСКОГО МОДЕРНА
На мемориальных досках редко увидишь молодых да красивых: всё чаще широкомордые старцы в очках да с бородами. Пока гулял по Киеву и Львову, нагляделся на массу каменных лиц, выражающих набор национальной и местной гордости. Вспомнил, что парижские доски почёта, однотипные и только текстовые, портретов не содержат – французы увековечивают память людей, которых и так все знают. Значимость вклада (в культуру, нацию или цивилизацию) неуловимым образом связана с пышностью мемориального оформления.
Приехав во Львов третий раз, выдохнул заветное: мол, здесь ничего не поменялось. Увидел квадратные фонари, нависающие над улицами и перекрёстками – словно в закончившееся прошлое запал. В прошлые путешествия эти фонари (в Киеве они продолговаты) точно так же стягивали к себе десятки проводов с разных сторон, нарезая небо на геометрически правильные директории.
Вообще, проводов во Львове много – чем ниже застройка и плотней её ряд, тем они заметнее. Пронизывают городские пейзажи терниями, сложно сделать кадр, чтобы их избежать. Да, вероятно, этого и не нужно делать: что есть – то есть: исторический ландшафт в восприятии современного человека и не может быть «чистеньким». Открытки и виды в бедекере можно почистить фотошопом, а живая жизнь шероховата и заусенчата. В Европе от проводов давно избавились, закопали, но чем дальше в лес – тем толще партизаны.
Впрочем, нет, изменений, разумеется, масса – в городе идёт небывалое (Юлик сказал) строительство. Да я и сам видел постоянные расчистки внутри исторической зоны. Удалённые зубы, осклабленные брандмауэры, временно раскрывающие скромную свою наготу красоту на сезон или два. Главная недостача обнаружилась на площади с памятником Адаму Мицкевичу, за которым поставили чудовищную банковскую нелепицу, навсегда (?) испортив один из главных открыточных видов Львова своим убогим самодовольством. Хотели, вероятно, как лучше, но вышло-то как всегда, то есть преступление против человека и человечности. Против города и его основного принципа (о нём ниже), а главное, против самих себя, так как теперь даже в страшном сне невозможно будет этим самонадеянным банком воспользоваться.
Современная архитектура не может противостоять модерну, и город, в котором главное – аутентичные линии, теряет от таких новоделов больше, чем от разрушений. Сейчас во Львове идёт акция – на стенах старых зданий пишут стихи современных украинских поэтов. Я даже сфотографировал один текст Сергея Жадана: поэзия не просто смягчает воду и нравы, но и способствует росту самосознания.
Жаль, что граффити эти ненадолго, а банк за Мицкевичем снесут разве что после нашей смерти. Да и то не сразу.
5 мая 2016МЕДЛЕННО, НО ВЕРНОЛьвовский Музей сакральной барочной скульптуры «Творчество Иоанна Георга Пинзеля»
Первым делом в Киеве идёшь куда? Правильно, в Пинчук-Центр, главную выставочную площадку (экспозиция в Киевском музее русского искусства и, тем более, в Киевском музее западного искусства особенно не меняется, новостей там не словишь) города. А если у Пинчука выставки нет, культурная программа оказывается выполненной. Остаётся гулять, пить каву, есть мороженое.
Между тем, Киев же вполне себе туристический центр, набитый приезжими, востребованный. Паломники толпятся в Лавру и в монастыри, бьют поклоны в церквях и костёлах: киевский туризм – паломнический, религиозный, насыщающий жизнью именно эту часть историко-культурного спектра. Музеи стоят пустыми, заброшенными – блики и тени микшируют изображения старинных картин, паркет рассыхается, охранник зевает. Внутри Михайловского монастыря, куда я зашёл по дороге к Софии, бурлит нешуточная активность. Причём как гостевая, так и местная: послушник, стоя на коленях, разравнивает дёрн газона.
Неслучайно, что самые ценные для меня объекты в Киеве - те, где искусство сочетается с верой: Кирилловская церковь, расписанная Врубелем или же, разумеется, Владимирский собор. Но это не правила, скорее, исключения. Пунктумы, а не пунктики. Жизнь шевелится не всюду, но там, где людям нужно, важно. Сравнение церквей и музеев сильно бьёт по глазам. Не в пользу, кстати, «традиционных форм консервации и сохранения» – это искусство (то, как обычно его понимают) в Киеве отделено от народа и превращено в обряд, но не религия. ТО есть, нечто зыбкое и ускользаемое, хотя и настырно настаивающее на своём постоянном присутствии, а не отверделый, конечный культурный продукт, предъявляемый весь сразу, целиком и полностью.
Этот момент, бросившийся мне в глаза, говорит о специфике и особенностях украинской культуры больше, чем сотни статей и публикаций. Пожалуй, в этом и заключён главный нерв нынешней поездки – если раньше замечал, в основном, схожесть между нашими народами и странами, слипающуюся до полного неразличения, то теперь видишь нарастающие отличия. Мы расходимся, отдаляемся друг от друга всё дальше и дальше. Медленно, но верно.
8 мая 2016В ТЕНИ СИРЕНИ
Тихие дни – это когда социум оставляет тебя в покое. Типа не трогает. Телефон молчит, почта пуста, в ФБ одно и то же. Душа, скиталица, возвращается в «границы личности», а, может быть, в лишние дни её попросту лучше слышно?
Так понимаешь, что будни включают иное агрегатное состояние восприятия, когда более открыт (и, одновременно, защищён) от чужого вторжения. Рабочие дни мирволят поступкам, решимости, выходам в свет, культурным мероприятиям, ибо разомкнуты в бесконечность и ничего не знают ни о свободе, ни о полноте бытия. Нынешний вечер почти идеален для одинокой прогулки. И, даже если ты вышел просто купить мандарины, удлиняет путь с помощью разноцветного безветрия.
Усиевича плывёт ароматами цветения и стойкой надежды на речку за горизонтом. Автомобили, припаркованные в темноте двора, мерцают под фонарями, как ёлочные игрушки. Кто-то, в пьяном припадке, пытался разломать почтовые ящики в нашем подъезде, но вовремя остановился, выломав только одну секцию. В тихие дни становишься особенно восприимчив, вот отчего проходишь мимо разора с гордо поднятой головой, защищённый отсутствием границ и пустотой внутри.
11 мая 2015Я ЛЕЖУ НА НИЖНЕЙ ПОЛКЕ И КАК БУДТО СПЛЮ
Вещи в дорогу собираешь исходя из одного набора мотивов, в поезде почти мгновенно понимаешь, что делал всё неправильно и забыл самое главное. Например, музыку. Оказаться в купе – полностью переменить участь, переиграть всю парадигму желаний, отныне ограниченных вот этой территорией и скованностью. Как там писал Бродский про избыток времени при ограниченности пространства?
Несмотря на то, что путь лежит по рельсам, продолженным и положенным в единственном варианте, любой изгиб дороги чреват непредсказуемостью, зависящей, в основном, от извне привнесённых обстоятельств – совсем как текст, каждый период которого предлагает собственное развитие событий.
Дальше, например, можно писать про музыку, оставленную дома. Про юбилей Прокофьева, навалившийся нечаянной экспансией Мариинского театра и маэстро Гергиева. Из-за чего вдругочень захотелось переслушать «Золушку». Ну, или же про биографию Рихарда Штрауса, посвящённую его связям с Веной, после которой, разумеется, вспомнилась коробка подарочного набора компакт-дисков в магазине «Мир музыки», предлагающего комплект всех оперных сочинений Штрауса за вполне разумную цену.
Можно двинуть текст в область воспоминаний, хотя для этого следует вспомнить, когда я пользовался поездом в последний раз и как сильно изменилось ощущение от того, что внутри. Оказывается, изменилось. Купе превратилось в комнату пыток, подрагивающую каждую секунду с тем, чтобы навязать мне свою волю. Совсем как текст, распространяющийся волнами, захватывающими сознание.
Или же рассказать о собственных текстуальных практиках, застрявших между музыкой и мелкой дрожью. Тем более что я уже давно не писал дневник просто так, без какого бы то ни было повода. Или рецензия-отзыв или же заказ, вовсе не попадающий в блог. Письмо без внутреннего обустройства, но только как раздачи долгов и выполнения обязательств. Любая писанина – это всегда обобщение текущего момента и подведение промежуточного итога. Следующего текста может и не быть, а тот, что сейчас делаешь, – поневоле включает в себя всё, что кипит и пенится на текущий момент.
Значит, это уже не про практики, но про нынешнюю жизнь, блуждающую даже не в трёх соснах, но вокруг одной, рабочей. И про нынешние страхи, не особенно отличающиеся от страхов прошлых лет. Разве что оттенками и силой напора. Светает. Уже различимы леса. Перелески. Одну границу мы уже миновали. Рутинная процедура таможни и проверки паспортов, точно специально выпадающая на центр ночи для того, чтобы всем было не до сути. А иначе, мало ли что…
Раз про таможню, значит, про социум, застывший в предвкушении и ожидании. Обычно попкорном запасаются, когда следят за кем-то другим. Наша страна трусится в азарте, испепеляя опасными наблюдениями саму себя. Важно, что многие обстоятельства, от которых отмахиваешься как от случайной мухи, могут, в конечном счёте, выйти судьбоносными: ничто на земле не проходит бесследно.
28 апреля 2016Фото Галины Шевелёвойскачать dle 12.1