НЕОБХОДИМОСТЬ ОСТАТЬСЯ ОДНОМУ
***
Надъязыковая, надкоммуникативная сущность искусства постоянно диктует художнику необходимость остаться одному.
Иная сущность – соприродная отношениям мира и человека (назовём её коммуникативной) – требует совершенно иного: форматирования. Общности. Соответствия. Диалога.
Два голоса, два страха.
«Ты царь: живи один», - говорит первый голос.
«Оставайся один в своей обособленности», - недоумённо отворачивается или брезгливо ухмыляется второй голос.
Один страх – выпасть из обоймы, оказаться отключённым от розетки. Другой – страх перед расплатой за искусство и необходимость прийти к этой расплате.
Второй – необходимость отдать дань времени, первый – больше, чем дань: долг – перед искусством в лице лучших его представителей.
На стороне первого – пафос, который неизбежно отталкивает. На стороне второго – здравый смысл.
Голос-бессмыслие, голос-раздражитель – и голос-осекание, голос-рациональность.
Первый голос оборачивается не бессмыслием, но иным смыслом - а второй остаётся прежним.
***
Желание сбиться в стаю, в команду, - страх, и страх труднооборимый. Страх понятный – особенно в условиях тотальной ненужности, неуслышанности, - может быть, острой как никогда. Желание найти собеседников, создать иллюзию понимания, одобрения. Заслужить фальшивые аплодисменты критиков, чувствующих силу, боящихся отстать от моды.
Хорошо и даже полезно - поиграть, но есть опасность – слишком долго задержаться в этой «общности», исключающей главное, заложенное в природе искусства – несоответствие.
Несоответствие стиховое суть мировоззренческое – разделение здесь невозможно, поскольку поэт пишет всем существом.
«Это всё игрушки, хобби: отринь романтику, будь примерным семьянином, стань человеком, будь таким, как мы, - идентичным», - говорит второй голос.
«Если это и игра, то – страшная. За неё платишь одиночеством, но она настолько прекрасна и – главное – неизбежна, что уйти от неё уже невозможно. Никакие человеческие отношения с этой игрой не могут сравниться – проверено не единожды», - перебивает первый голос.
На стороне второго голоса – большинство. Большинство рассуждателей о «новом поколении, пришедшем в литературу», о «поколенческой идентичности», словно забывающих, что - боже мой - входить-то можно строем, но остаются одиночки, а лучшие из них - гибнут. Выход из песочницы и необходимость разговора только о своём, о больших вещах исключает понимание.
Первый голос – всегда одинок. Суть уникален, штучен, поскольку отвечает не за «строй» и не за «поколение», но – за себя, только за себя.
Это разделение хорошо понимал Денис Новиков с его противостоянием «хоровому деланию литературы» (выражение Виктора Куллэ) и сознательным жестом отречения от поэзии в конце жизни. Молчание, как и самоубийство, - есть последнее написанное стихотворение. Молчание суть самоубийство, жест как осязаемая пустота.
Что это уже не Россия,
что это уже не Москва,
роняет уже не мессия
уже не слова.
"Когда попрекают не прошлым,
а будущим”, – тема на ять,
но публике кажется пошлым
со свечкой стоять.
Это понимает и поэт из Нижнекамска Евгений Морозов (целеполагание в конце его стихотворения – «сумевший остаться один» - цепляет, раздражает, кажется единственно верным – так раздражает и заставляет понимать свою обусловленность ахматовское «чтобы»: «Иди один и исцеляй слепых, /Чтобы узнать в тяжелый час сомненья/Учеников злорадное глумленье/И равнодушие толпы»).
Под синие строки, зовущие за борт куда-то,
где море мерцаний, а смысл привычный одрях,
ребёнок с лицом предстоящего яду Сократа
старел на глазах, умирал и рождался в дверях.
Он снова вплывал и скитался по комнате пленно
и мерил свой шаг, укрощая погоду лица,
от паузы тесного пола в начале катрена
до края приветливой бездны, где точка конца.
Всё это качалось на тонкой невидимой ноте,
чужой и знакомой, как первая мысль поутру,
такой же, какую поймёшь, выбираясь из плоти
размять гулкий голос души на нездешнем ветру.
Ребёнок идёт и читает по сердцу, как дышит,
от темени ангела до преисподних седин,
средь звона ладоней и глаз многочисленных вспышек
обретший вниманье - сумевший остаться один.
***
Остаться одному. Быть в стае, в компании. Быть одиноким – в толпе. Чувствовать свою отдельность, но не показывать её.
Стихи и контекст, стихи и время. Два врага, два уставших сокамерника – ненавидящих друг друга, но вынужденных пребывать в едином заточении, взаимодействовать и влиять друг на друга.
- Ты не оглядываешься на современную поэзию. Посмотри, что делают твои ровесники. Ирония в современной поэзии убила пафос. Надо смотреть, в какую сторону идёт троллейбус.
- Я не люблю иронии твоей, оставь её отжившим и не жившим... Различаются приёмы, стиль, язык, но суть поэзии - а значит, поэтической личности - едина во все времена. Всё лучшее – несовременно, штучно, неактуально. Величаво, наконец.
- Хватит навязывать стереотип о поэте. Это красивая риторика. Замолчи, прекрати педалировать своенравную исключительность. Не нравится – можно не жить: уходи в монастырь, на остров, в свою секту или, там, покончи с собой... Называть себя поэтом – вообще дурной тон.
- Всё настоящее есть нарушение правил тона. Всё есть в тебе. Не нужно широких жестов. Отделённый изначально – отделится, будучи даже в стае. Предназначенное для монолога – не войдёт в диалог, несмотря на его видимость.
Оглядка на современность: предельное знание – и возможность вдумчивого отрицания, право на отрицание, даже необходимость отрицания, - как залог появления «своего».
***
Необходимость остаться одному – не только творческое уединение, а следствие личностной аномалии. Поэт, вынужденный играть свою роль, - на сцене один. Поэт – один – вообще (а поэтов-близнецов не бывает). Поэт один – в процессе написания – и, если и в чьей-то компании, то явно не человека, а провиденциального собеседника: «обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирического поэта» (Мандельштам). Вот, кажется, нащупал природу конфликта: истинный артистизм как сущностный признак искусства – и постепенное срастание с маской. Поэзия – специфическая речь, но по мере самоуглубления всё труднее становится говорить с миром на его языке. По мере того, как всё отчётливее проступают черты, только тебе присущие: постепенно перестаёшь различать, где маска, где лицо. В этом неразличении - истинная трагедия, и только в нём - настоящий смысл.
Усиленная (и здравая, и мучительная) необходимость срывать с себя маску – быть человеком: мужем, отцом, любовником, «нормальным» собеседником. Постоянная необходимость форматирования. Да, это нужно, так сильно нужно – вокруг твои близкие, ждущие от тебя соответствия стандартам, пожеланиям, представлениям о человеке. Необходимость коммуникации, социума, человеческого поступка. И ты всю жизнь стыдишься, лавируя между «не от мира сего» и «здесь», между «стыдно-быть-не-от-мира-сего» и «устал-быть-здесь», «необходимо-быть-здесь» и «необходимо-быть-не-от-мира-сего», между двумя мирами.
Ежедневная, ежечасная смена ролей, когда неизвестно, какая из них победит и что уже есть маска, а что – истинное лицо. Маска – соответствие или же маска – разрыв между миром и человеком, усиливаемый поэзией.
Есть ли маска вообще – или маска есть лицо, и срастание её с лицом – свидетельство подлинности.
Свидетельство человечности и своей побеждённости (она же - победа поэзии) – отдирание маски от лица. Отдирание с кровью.
***
«Уже не актуален миф о романтическом поэте. Забудь высказывания Блока, Мандельштама, все они остались в контексте своего времени, это архаика. Оглядывайся на современность, будь в стае», - брезгливо шипит второй голос.
«Поэт только и может быть романтиком и никем иным. «О назначении поэта» – статья, переросшая своё время, это манифест искусства, как и «Разговор о Данте», «Тонио Крегер» и «Портрет Дориана Грея». Поэзия – предельная иллюзия и предельная же точность, раздвоение – и проверка маской «на прочность», проступание истинных черт в процессе работы с бессознательным. Умение видеть пороки мира под микроскопом, но и преувеличивать их: с житейской точки зрения это «всеведенье пророка» - всегда преувеличение, но никакой другой истины, кроме этого преувеличения, нет, - длинно говорит первый. – Говоря словами Блока, «поэт - величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет. Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят «сбросить его с корабля современности». То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично».
«Всё это бредни. Ты можешь выполнять разные социальные функции и не придавать слишком серьёзного значения стихописанию. Побольше самоиронии, игры, - морщится второй голос. – Значение имеет только социализация, интеграция. Подумай о своей репутации, о профессионализации, институционализации, о легитимации, наконец».
«У художника должна присутствовать тяжесть ощущения собственного дара. Без неё и браться за дело не стоит. Есть противоречие между «поэтическим» и социальным, когда талант – это очень много, невероятно много, он перекрывает всё прочее в системе ценностей поэта – но он же и ничтожно мал в сфере социального, практически незамечен и не применим к ежедневному бытовому. От этого погибают».
«Мы друг друга не слышим. Эта твоя неслышимость – тотальная, врождённая, увы, - несмотря на все попытки взаимодействия».
Где первый, где второй? Видимое – слияние, настоящее – разделение. Чёткое, барьерное.
***
«Невыносимо одиночество. Хочу быть как все. Примите меня в свою стаю».
«Нет, ты рассуждаешь об отдельности – вот и живи один, коли царь. Каждый по-своему оригинален, с чего ты взял, что не один из многих?»
«Не хочу быть с вами, говорю не по-вашему, ни по-чьему, вижу всю жизнь – своим зрением, а не коллективным, зрением не-собеседника. Всю жизнь окружён такими, как я - они же другие - они же ненавидящие во мне свои черты, своё юродство и подсознательно тянущиеся к нему, отчего не понимаем друг друга ещё сильнее, чем сейчас с вами, вплоть до ожесточённого конфликта уже на внешнем уровне».
«Не замечаем тебя, не слышим, ты – никто. Мы – большинство. Закуси губу и оставайся наедине с нарисованным тобой портретом, с искусством, с одиночеством».
«Нет, нет, нет! Не вы – смертные, не я – полубог, а вы – люди, а я – возомнивший невесть что дурак с красивой риторикой. Не спускаюсь до вас, но – прихожу в мир, опрощаюсь, вот это высшая доблесть».
«Не слышим, не слышим, не слышим...».
***
Когда роковая обида
за горло актёра берёт,
он больше не делает вида,
что только на сцене умрёт.
Обида из мелких, обидка.
Но надо же как-то с доски
фигуру убрать недобитка,
добить, говоря по-мужски.
(Денис Новиков).
скачать dle 12.1