(рассказ)
Вставал с кроватки.
Садился на коврик.
Вздыхал, закрывал глаза. Возникала пустыня.
Из любимого всеми фильма про бесстрашного красноармейца.
Согревал ладошками игрушку, желтую гуттаперчу выпуклых боков, шершавую гриву, крупитчатую, песчаную на ощупь, гладил осторожно по изогнутой, длинной шее. Старался повторить все изгибы, неровности.
Прикасался к поводьям.
Говорил тихо, чтобы никто не узнал тайну.
Укладывал между горбов большие, деревянные прищепки, перевязанные бечевкой.
Поклажа.
— «Саид»! Мы обязательно спасемся! — шепотом.
Верблюд оживал, не был пустотелым. Косил на него глазом в ответ на человечье имя.
Их подстерегали страшные разбойники.
Они прятались в зарослях саксаула, в тени бархана. Острые, кривые ножи, длинноствольные ружья.
Халаты грязные, вата торчит неряшливо. Лица злые, черные от грязи, копоти костра, небритые. Длинные бороды спутались клоками.
Верблюд отлично бегает. Может обогнать скорый поезд.
Надежный.
Трудно удержаться между подвижных горбов. Они опасно подкидывают тело, словно горячий уголек в ладонях. Дыхание сбивается от стремительного бега, летучая погоня медленно, но верно отстает. Вопли остаются позади, стихают, только в животе верблюда что-то екает.
Потом верблюд переходит на рысь, скорый шаг, успокаивается и вот уже неторопливо, вперевалку вышагивает по песку.
Мальчик заполняет гуттаперчу любовью, как сосуд жидкостью — для жизни. Включает верблюда в круг самых близких, доверенных. Тех, кто наверняка придет на помощь в минуту смертельной опасности.
Мальчик худ и бледен. Плохо спал.
Ставит любимца на пол.
Так начинается утро.
Смотрит сверху и чуть-чуть со стороны.
Большой верблюд, высокомерно косит на него карим глазом, плавно опускает бесцветный веер ресниц, и он, маленький бедуин, храбро вышагивает рядом, через раскаленную пустыню. Колючий песчаный ураган, засады разбойников, убийственное солнце, ночная стужа, змеи, скорпионы — врагов не сосчитать.
Ему душно, он прикрывает глаза.
Понимает, почему в замечательном верблюде все так устроено. Оно придумано с одной лишь целью — не погибнуть вдалеке от воды и людей.
Спастись самому и спасти еще, хотя бы одну жизнь — человека.
Зимой мальчик заболел. Сидел на подоконнике, закутанный в теплое, с перевязанным горлом. Кашлял сухо и надсадно.
В другом углу подоконника — герань в горшке. Прикоснешься — пахнет лимоном. Окно по краям заплыло влажным, льдистым налетом. Сочилось в тепле. Пахло свежестью.
Прижимал к груди хрупкую гуттаперчу, проминал осторожно пальцами.
Увидел сразу. Так в фотографию проема окна, движением в кадре, вдруг входит реальность, и начинают проявляться темные предметы уличного пространства.
Длинный караван.
Беззвучно дышат верблюды, клубятся белым паром. Везут поклажу в ложбинах меж горбов — коробки, тюки.
Заиндевелые ноздри, белые крутые бока. Горбы колышутся в такт неспешных, размеренных шагов.
Рядом погонщики в валенках. Низкорослые, будто подростки. Белые овчинные тулупы до пят, взметают подолом, едва приметно, снег. Воротники высоченные. Рыжие треухи на головах. Редкие усики в легкой побелке инея.
Азиатские лица похожи на сжатый, темный кулачок. Понукают гортанно, что-то приказывают верблюдам, выпускают на волю белые клубы слов, но что говорят — не разобрать.
— Они шли из пустыни и заблудились?
— Монголы, — тихо говорит мама, — братская помощь. Мясо, масло, шкуры…
Печь на кухне негромко гудит, малиновые круги конфорок, темнеют по краям бордовыми ободками. Он чувствует спиной легкое, уютное тепло, прислушивается к звукам из печного нутра.
Снаружи горлу горячо от плотного бинта, шерстяного шарфа. Внутри больно сглатывать. Холод от окна.
Он понял, что верблюды пришли со стороны грузовой станции.
Он рад им и волнуется.
Он все знает про них. Они пришли на выручку.
Большие верблюды.
Мама отнесла его в кровать. Накрыла одеялом. Поцеловала в щеку.
Он уснул в обнимку с «Саидом». Холмики горбов погрызены. Он ощущает их колкость кончиками пальцев. Шершавые, как губы, искусанные во время сильного жара.
Мальчик рос, взрослел, но еще не понимал, что же с ним происходит, и необъяснимо страдал от этого.
Болезнь убыстряет время, делает выпуклым все вокруг, потом сводит в одну точку, как большое увеличительное стекло на определенном расстоянии. Зыбкое, подвижное. В миражах высокой температуры, караван уплывал в сироп искаженной реальности, перетекал в неверность очертаний, переменял цвета от оранжевого до черного.
Местами кадры сильно обесцвечены, и кажется, что какие-то фрагменты утрачены совсем. Черное осыпалось невозвратно. Остался белый снег воспоминаний.
За ними, в глубине, что-то сместилось неявно, какие-то видения мгновенно меняются, нетерпеливые, как бенгальский огонь, но он старается успеть за ними взглядом, чтобы запомнить.
Ничего не получается.
Они растворяются друг в друге, эти странные видения, вспучиваясь бесшумной, обильной пеной, быстро видоизменяясь: формы, цвета, размеры.
Проснулся. Звон в ушах. Запах лекарств, болезни.
Остро чувствует запахи. Потраченного меха, лежалой одежды. Будто он в норе старого крота и где-то рядом спит ласточка.
Понял — так пахнет влажная от пота подушка.
Ночью выла вьюга. Мальчик метался беспокойно, скидывал одеяло. Ему казалось — волки догоняют караван в снежной круговерти. Все ближе, ближе. Вот сейчас вожак стаи сожмется серой пружиной, прыгнет на спину отстающему верблюду. Когтями — в горбы, переползет к горлу, вцепится.
Смертельно.
Мальчик выздоравливает.
Мучительно, пугаясь сильной слабости, пьет вкусный бульон, клюквенный морс. Проталкивает через больное горло.
Проголодался, но кушать боится. Боль терзает тело, в горле она не прошла совсем.
Самая красивая девочка в классе — умерла.
Слова — «эпидемия», «карантин» — запомнил навсегда.
Борта грузовика откинуты. Яркий ковер, затейливая восточная пестрота, витиеватые письмена, арабская вязь перетекающих букв, присыпанная ломкой, слюдяной пылью редких снежинок.
Лицо девочки — белым парафином. На ресницы невесомо ложится снежная пыльца, искрится. Не тает. Кажется, она улыбается одними лишь уголками губ, сейчас откроет глаза.
Трудно в это поверить, но ужасно хочется, поэтому невозможно оторвать взгляд.
Напряженное ожидание — а вдруг…
Отец, военный летчик. Поперек маленького гробика дочери, с непокрытой головой.
Серая шинель.
Вскрикнул коротко, срывая голос. Затих, стараясь сдержаться.
Не получилось. Заскулил, тонко, ничего, не видя кроме гроба, кроме дочери.
Он сейчас один в целом мире.
Военный летчик. Мужчина. Мальчик его не осуждает. Он понял его горе.
Гроб подняли со школьных табуреток, принесенных из столовой. Четверо мужчин, непокрытые головы, в темных одеждах, как вороны на снегу.
Красные повязки.
Коричневые, растопыренные ножки табуреток, исчирканные черными отметинами многих подошв.
Венки в изножии гроба. Спиной к кабине — отец и мама девочки, в светлой шубке.
Машина медленно тронулась. Поплыла вправо, вниз, вывернула на шоссе. В сторону от поселка.
Маленькое, кукольное личико в белом орнаменте вспененного тюля слегка повернулось к толпе.
Спящая принцесса.
Страшный крик.
Мама девочки рухнула безвольно. Не успели подхватить. Приподняли.
Снег на рукаве, полах шубы, осыпался.
Умерла?
Замешкались.
Нет — показалось. Обморок.
Отец помогал загрузить носилки. Слезы на лице.
Увезли на «Скорой».
Сирена долго не утихала, стучалась противно сквозь вату зимней шапки, лезла в уши звуковой волной.
Сидел рядом с гробом. Один. И смотрел, смотрел, не отрываясь в неправдоподобно белое лицо дочери.
Воздух искрится мельчайшими, слюдяными искорками.
Поварихи прильнули к окнам столовой, утирают глаза подолами фартуков. На фоне пара, жарких плит, больших, алюминиевых баков, с коричневыми иероглифами корявой кириллицы, огромных, плюющихся жиром сковородок.
Сами — большие, рыхлые, лица красные, словно фарш в эмалированном тазу. Неопрятно белые туловища в халатах.
Много людей — военные, родители учеников, начальство, педагоги.
Люди — зловеще темные на белом.
Венки из бумаги, цветного поролона, на каркасе из проволоки. Ленты перекручены, надписи плохо читаются.
Мальчик складывает буквы, пытается понять, что написано, хотя смысл — понятен и так.
Отменили вторую смену. Привели весь класс, проститься. Стояли молча на взгорке, безутешно мерзли. Оркестр грянул в литавры. Оглушил звоном меди.
Внутри застыли колючие льдинки, и тело от этого могло взорваться в любую минуту, разлететься на тысячи мелких кристалликов.
Мальчик долго не мог согреться, растопить в себе стылый, бесформенный ком. И потом, много позже, что-то мешало это сделать.
Страшно.
Кто-то не выдержал, отрывисто всхлипнул, будто долго не дышал, испугался, что задохнется, и — вскрикнул от напряжения.
Тогда стали плакать еще, еще — многие. Теперь уже открыто.
Мама возмущалась вечером, рассказывала отцу:
— Кто это придумал? Взрослым — страшно. А тут — дети!
Мальчик закрывал глаза, ему улыбалась живая девочка. Смотрела пристально.
Он видел ее лицо — близко, в пушистом венчике аккуратных косичек тугого плетения, с пробором посередине круглой головы. Красные ленточки, бантики из-за спины. И в свете от окна — отдельные волоски, ореолом.
Только лицо. Она что-то спросила, засмеялась беззвучно, лишь проявились ямочки на щеках.
Смотрел под ноги, краснел. Они сидели за одной партой.
Он долго боялся темноты, одиночества.
Прижимал к груди «Саида». Первая игрушка на его памяти.
Мальчик проснулся. Резкий запах рыбьего жира. Манная каша, чай.
Его плотно укутали в теплую одежду. Пуховый платок завязали за спиной крест-накрест. Варежки на резинке через шею, под воротником зимнего пальто.
Неуклюжий. Он стеснялся женского пухового платка.
Вышел на улицу. Долго стоял, привыкал к стеклянному царапанью морозного воздуха. Дышал в серый пух платка, наблюдал, как снаружи волоски становятся белыми, приметными.
Редкие, как у верблюда на нижней губе.
Неповоротливый водолаз в костюме для выживания, на дне прозрачной плотности догорающего дня. Он стоял на морозе и хотел вернуться. Уйти из пустыни зимы.
Поселок, застывшие дома, выбеленные кристалликами инея, дым из труб — серыми столбами в небо.
К сильным морозам — так говорили дома.
Деревья, остолбеневшие, надолго замершие на холоде.
Большие сугробы уменьшили улицу, сузили до тропинки. Канава сравнялась опасной коркой льда с дорогой.
Прошлым летом он сделал из тонкой резинки рогатку. Она надевалась на два пальца в виде буквы «V». Надо было срочно испытать. В канаве плавала утка с выводком утят.
Утка громко закрякала. Выводок суетливо кинулся за ней.
Один утенок замешкался. Мальчик прицелился и пулькой из гнутой алюминиевой проволоки попал ему точно в голову.
Утенок погиб. Мгновенно. Молча запрокинулся кверху лапками.
Мальчик кинулся в канаву, завяз в грязной жиже дна, в ужасе, забыв обо всем и ничего не видя вокруг, кроме блестящей поверхности воды.
Острый приступ горя. Настоящее потрясение.
Выловил утенка. Пока нес за сараи, ощущал остывающий комок, страдал, что ничего не может изменить.
Утенка не вернуть.
Вырыл ямку, закопал тельце. Сверху приспособил неуклюжий крестик из кленовых веток.
И плакал, плакал.
Хотел умереть здесь же. Верил, что умрет.
Это была его тайна. Мама не могла взять в толк, отчего он вдруг заболел, когда на улице тепло и солнечно.
Тайна преследовала его. Он несколько раз хотел рассказать отцу об этом случае, но все никак не мог собраться с духом.
Сейчас он опять вспомнил об этом, глядя на замерзшую канаву.
Ему стало тошно и жарко. И как тогда — безутешно.
Он посмотрел по сторонам.
На стене дома табличка, синяя эмаль. «Переулок Нагорный».
— Почему «Нагорный»? Вокруг сплошная степь!
Все вокруг вмерзло в ледяное оцепенение.
Знал, что мама смотрит сейчас в окно.
Влага из глаз. Ресницы соприкоснулись, склеились. Мир вокруг, искаженный хрусталиками льда, смазался в неясную, влажную акварель.
Вдруг понял — он один. На всем видимом пространстве вокруг — никого. Как тогда — военный летчик в кузове с откинутыми бортами.
Вспотел. Смотрел по сторонам, не поворачивая головы.
Где-то недалеко резко вскрикнул тепловоз. Громко лязгнули сцепки вагонов, гулко отозвался звук железа в морозном напряжении воздуха.
Мальчик вздрогнул.
Потом гудок повторился, долгим, протяжным переливом. Эхо откликнулось на несколько голосов, распалось на невидимые доли. Умчалось, вглубь зимы.
Безлюдный виадук. Стылый, некрасивый, скользким, опасным горбом над железной дорогой.
Умирающий вдалеке перестук вагонных колес.
Стало пусто и неинтересно.
Он подумал, что после смерти девочки не женится, потому что сам умрет. Теперь уже скоро.
Верблюдов не было видно. «Ушли в Монголию! — решил он. — По льду большой реки, в степь и дальше, через горы. Пустыня — их родина».
Дома, над его столом, географическая карта. По краям — желтые разводы холмов, отрогов, темно-коричневые к середине.
Это значит — горы высокие. Опасные.
Он вернулся домой.
«Саид» исчез.
Необъяснимо.
Родители перерыли весь дом. Ничего не понимали, тревожились.
Ходили молча, виновато перешептывались. Старались отвлечь и успокоить.
Он долго не мог уснуть. Злился на «Саида», потому что это несправедливо — бросить его одного.
Неслышно, вошла в детскую мама. Поправила одеяло. Легко прикоснулась губами к щеке.
Прядь волос дотронулась до виска. Щекотно.
Он прислушался. Затаил дыхание. Ждал, когда она уйдет. Потом беззвучно заплакал. А хотелось — зареветь во весь голос от досады:
— Среди погонщиков скрывался волшебник. Он расколдовал «Саида». Где теперь — Саид»?
Он понял, что из пустыни возвращаются не все.
_________________________________________
Об авторе:
ВАЛЕРИЙ ПЕТКОВ
Родился в Киеве. Живет в Риге и Дублине. Окончил Рижский институт инженеров ГА им. Ленинского комсомола.
Публиковался в изданиях «Сибирские огни», «Белый ворон», «Северная Аврора» и др. Автор книг «Скользкая рыба детства» и «1000+1 день».
скачать dle 12.1
