(два рассказа)
ЭПИЧЕСКАЯ СИЛА
Геннадий Рамонович Комов мечтал о красивой ванной и говорил, что для сбычи мечт нужна рабочая сила. Ценитель Руссо и Толстого, профессор кафедры русской литературы, он рассуждал так: если единственная обязанность поэта — хорошо писать, то единственная обязанность преподавателя — прививать любовь к языку и литературе.
Живущий в мире слов и книг, Геннадий Рамонович искал долго и увлеченно. Выбор пал на фирму «Естественная эстетика». Она обещала профессору оклеить ванную плиткой цвета Эгейского моря. Предвкушая, как он будет предаваться мыслям о незабвенных героях Эллады под шум воды, Комов поставил подпись под многостраничным Договором. Воспитанный на лучших образцах изящной словесности, профессор не умел осилить более абзаца деловых документов.
Возбужденный, как в памятный день после защиты докторской, он купил бутылку первоклассного греческого вина в ожидании.
Убежденный в природной порядочности человека, Геннадий Рамонович в первые дни ремонта тем не менее, уходя в университет, прятал деньги в оконную раму, а документы — в шкатулку с секретом, доставшуюся ему от мамы.
Василий оказался малым во всех смыслах добрым и работал ловко и усердно, заставив Комова терзаться из-за своих малодушия и недоверия.
Вернувшись домой после доклада в Академии наук, профессор услышал песню, перебиваемую не терпящим возражений звуком плиткореза. Кто-то, не по книжкам знакомый с суровой действительностью, хриплым голосом пел в магнитофоне:
Ночь, улица, фонарь, аптека.Поймали вертухаи зэка…
Песня была грустная и, вне всяких сомнений, шла от сердца. Комов, предпочитавший иную музыку, спросил у Василия:
— Кто поет?
— Иван Дырявый, — ответил рабочий, размазывая грязным плечом пот на щеке. — Вы такого не знаете. Славный мужик был. Погиб за дружбу.
Геннадий Рамонович смутился. Стало жаль взъерошенного детину с черными от раствора руками. Мотайся вот так всю жизнь по чужим ванным, украшай их. У Василия есть сила, но нет времени тянуться к прекрасному. Он даже не читал Бунина и Белого.
— Работайте, работайте, — сказал профессор. — Чаю будете?
— Не сейчас, — буркнул Василий.
Комов, внутренне содрогаясь от рифмы «мальчонку-девчонку», проскользнул в комнату и включил канал «Культура». Под игру Государственного симфонического оркестра на него накатила дрема.
Грустный человек с трагической судьбой в магнитофоне запел громче.
Василий привел с собой коренастого человечка с густой черной растительностью на руках и на лице. Улыбчивый крепыш представился Каюмом.
— Как, простите — Каюнг? — переспросил Комов.
— Каюм! Совсем глухой, да?
— Мой напарник, — сказал Василий.
— Э-э, напарник? — не понял Комов.
— Договор, глава третья, пункт второй, часть пятая. «Подрядчик имеет право привлекать третьих лиц для выполнения работ…». Ну, и так далее. Каюм призван поддерживать меня в приподнятом настроении и создавать ощущение гармонического единения с мирозданием, — сказал Василий.
— Простите, что? — не понял Геннадий Рамонович.
— Доминик Рошто! Другу чтоб веселее было, — растолковал Каюм. — Чаю бы нам, командир, а?
— Ах, конечно, конечно, — засуетился профессор. — Вам пуэр или каркаде?
— Хоть пуэр, хоть шмуэр. Пить хочется.
Комов, сконфуженный, пошел в кухню кипятить воду. Заварил он не каркаде или пуэр, а отчего-то мате.
— Спасибо, командир! — сказал Каюм, принимая поднос с крекером и двумя бокалами чая с ароматом меда. Аромат этот был обречен в борьбе со строительной пылью, силы оказались неравны.
Обжигаясь, ремонтники прихлебывали чай и вели задушевную беседу. Квадратики печений исчезали в их ртах, как заблудшие мореходы в пучине Харибды.
— Ну, я, на, ей и говорю: «Давай, йопть!» А она, на, и говорит: «А че, йопть, давать-то? Пипец ты, Каюм!»
— Гы-гы. Цирк, на.
— Бля буду, цирк. А я, йопть, клоун!
Обладатели рабочей силы неэстетично засмеялись.
— Дорогие мои друзья, давайте культурнее речь свою строить, — сказал Геннадий Рамонович с растерянной улыбкой. — Благородная речь — она и поступкам благородным способствует. Вот Василий Васильевич Розанов сказал однажды…
— Да похуй, что он сказал, — отозвался беззлобно Каюм.
— И то верно, — согласился профессор.
Он укрылся в комнате. Через минуту Комов сидел в кресле с томом Розанова в руках и водил кривым пальцем по страницам в поисках нужной цитаты. Ничего, и Барков, и Александр Сергеевич этим делом баловались, чего только «Все изменилось под нашим зодиаком…» стоит. А Данте и вовсе изучал язык на флорентийских базарах…
Рокот волн Эгейского моря раздавался все ближе.
Прежде, чем погибнуть во имя высоких целей, Иван Дырявый обзавелся верными друзьями, которые впоследствии за него отомстили, и записал шесть студийных альбомов. Об этом поведал профессору Василий. Более того, он познакомил Геннадия Рамоновича со всеми пластинками ближайшим образом.
Комов добродушно предлагал ремонтнику послушать иную музыку, но Василий ссылался на Договор, по которому выходило, что Заказчик не имеет права вмешиваться в профессиональную деятельность Подрядчика.
Вернувшись после консультации с очаровательной дипломницей с белыми коленками, Геннадий Рамонович обнаружил рабочего на кухне. Василий, вооруженный дрелью, стоял на стремянке и сверлил стену. Обломки варварски содранной керамической плитки валялись на оголенном бетонном полу вперемешку с обрывками синего линолеума.
— Что вы творите? — побледнел профессор. Руки его безвольно опустились. Мир, где он предавался чаепитиям и писал монографии в свете торшера, лежал в руинах.
— Историю! — ответил Василий, перекрикивая дрель, которая чуть ли не дымила и выпрыгивала из его рук.
— З-зачем… — губы профессора дрожали.
— Без паники, — успокоил Василий, выключая дрель. — Незначительные эстетические преобразования. За счет фирмы, разумеется. Единая концепция, движение в сторону художественной целостности.
— Я не понимаю, — пробормотал Комов.
— Поясняю доступно, — сказал Василий. — Представьте себе текст: экспозиция в сентименталистском стиле и абсолютно реалистическая завязка, — ремонтник спустился со стремянки. — Далее развитие действия в абсолютно модернистском ключе, кульминация в духе классицизма — и, наконец, типичная романтическая развязка. Это уже постмодернизм получается. А с постмодернизмом мы боремся.
— А-а, — протянул Комов.
Постмодернизм он тоже недолюбливал.
— Ваша кухня не вписывалась в общую концепцию квартиры, а мы этот недостаток устранили. Не беспокойтесь, это входит в Договор.
Спрашивать еще Геннадий Рамонович постеснялся, хотя ему страстно хотелось узнать о дальнейшей судьбе кухни. Если оставить ее в развалинах, то это уже не Эллада получается, а в лучшем случае Римская империя периода упадка.
Профессор пренебрег правилом не читать никаких текстов, кроме высокохудожественных. Уединившись в комнате, он наизусть заучил Договор, однако его содержание в целом оставалось весьма и весьма расплывчатым. В одном Геннадий Рамонович убедился: Василий знал Договор превосходно. В том же его убедили и в фирме «Естественная эстетика», куда он позвонил. Там заявили, что причин для беспокойства нет.
Комов не выспался и зачет принимал не в лучшем расположении духа. В результате десять человек из группы остались на пересдачу, в том числе и курсовик самого Комова, вполне себе способный студент.
Дом неприятно удивил профессора новыми переменами. На грязном полу коридора хозяина встретили содранные обои, голые стены укоризненно взирали на Комова. Из комнаты доносились проникновенные женские стоны. Геннадий Рамонович, глотнув строительной пыли, дважды чихнул и двинулся на звуки.
На раздвинутом диванчике Василий погонял оседланную раздетую девицу. Каюм с почтительного расстояния снимал на камеру. Девушка при виде Геннадия Рамоновича завизжала и спряталась за мускулистым торсом обнаженного Василия.
— Как не совестно, профессор, — сказал Василий, не смущенный, впрочем, вторжением. — Вы же знаете, что по Договору рабочий имеет право на отдых.
Донельзя смущенный, Комов отвернулся. Происходящее вызвало у него
одновременные ассоциации с Лоуренсом, Кафкой и Хармсом.
— Вы, — продолжал Василий, — не имея на то право, сорвали эстетический акт и нанесли психическую травму Алене. За это вы подвергнетесь штрафу. Фирма пришлет вам счет.
— Дрянь — вино, командир, — заявил Каюм, кивком показывая на опустошенную бутылку первоклассного греческого вина на подоконнике. Стаканов в комнате не было, пили прямо из горла.
— Закройте, пожалуйста, дверь с внешней стороны, — попросил Василий вежливо.
— Сейчас, только бумаги заберу, — сказал Комов, закусывая губу.
Стараясь ни на кого не смотреть, он достал из тумбочки Договор и вышел.
— Хам! — бросила ему вслед девушка.
С Договором Геннадий Рамонович направился в университет, не то что к другу, а к Петру Туманову, с которым давно учился в одном классе. Туманов преподавал на юрфаке, однако, в отличие от Комова, до профессора не дорос.
Петр честно предупредил, что у него десять минут. А если юрист говорит «десять», это значит не двадцать и не час, а ровно десять.
— Твой ремонтник действует согласно Договору, — сказал Туманов, ознакомившись с документом. — Более того, у него есть основания детальнее заняться эстетическим микроклиматом в твоей квартире.
Комов вопросительно глянул на юриста.
— Будучи несведущим в вопросах ремонтного искусства, ты выказываешь сомнения в художественном вкусе Василия и вмешиваешься в его творчество.
— И что мне делать?
— Полагаю, первым делом принести извинения ремонтнику и фирме.
— Извинения?!
— Возможно, вам удастся замять инцидент. А теперь, прости, мне пора. Ты заходи, — Туманов протянул профессору руку, тому не оставалось ничего, как ее пожать.
Перед тем, как пойти домой, Геннадий Рамонович зашел в рюмочную и, неловко озираясь по сторонам, потребовал стопку водки. Раз уж нет у него силы, пускай хоть храбрость будет. Зачем ему храбрость, Комов не решил.
Ключ впервые за сорок лет отчего-то не подходил к входной двери. Чуть не сломав его в замочной скважине, профессор принялся долго-долго жать на звонок.
— Кто? — раздался за дверью голос Василия.
— Откройте! — забарабанил в дверь профессор.
— Попрошу не ломиться. Это — частная собственность.
— Открой дверь!
— Это вы, профессор? — невинно спросил Василий.
— Я, твою ремонтную!
— Просим нас извинить, но ваш уровень не соответствует нашим эстетическим требованиям.
— Че? Открой, сука!
— Вы недостойны жить в модернизированной квартире, вы недостойны жить в модернизированной квартире, вы недостойны…
Комов обреченно стучал, а механический голос повторял одну и ту же фразу. Вскоре обессиленный профессор присел на заплеванную лестничную площадку, прислонив спину к двери. Там, внутри Иван Дырявый пел о Боге.
ИСКАЖЕНИЯ
Рашит Ренатович Лутфуллин, солидный господин лет под сорок, депутат от самой значительной партии, волей обстоятельств зашел поужинать в рядовое заведение.
По собственным ощущениям, за день депутат лишился килограммов двух из кровных ста пяти. До обеда навалились сводки, документы, обращения, рабочие группы, проекты Совета РТ. Нудно, зато уже не египетский труд, потому что занятие привычное. Вес терять Рашит Ренатович начал со съемок в передаче, посвященной злобе дня, на местном телеканале. Сегодня злобствовали по поводу бродячих собак. Лутфуллина как руководителя «СКБЖ» («Службы контроля над безнадзорными животными») не пригласить не могли. Ему оппонировали зоозащитники — организаторы приюта для бездомных животных в поселке Ковали под Казанью. Активисты подготовились к передаче основательно. Кроме извечного брюзжания на тему, какой Лутфуллин живодер и расхититель республиканского бюджета, лидер зоозащитников Ильназ Халитов выложил кинжальные факты. Оказывается, за пятилетку «Служба» умертвила более сорока тысяч дворняг, не стерилизовав и пяти тысяч. Трупы отравленных псов лежат во дворах. Собак стреляют на глазах у детей. Отчетности по потраченным средствам (четырнадцать миллионов рублей ежегодно) перед народом нет, зато Лутфуллин за годы руководства «Службой» возвел себе двухэтажный дом и дачу, а также расширил гараж ради трех новых авто. Халитов не колеблясь перечислил их марки.
— Муниципалитет не желает решать проблему цивилизованно, — заявил зоозащитник. — Государственные приюты не строятся, а частный пытаются закрыть. Часть животных убивается, а выжившие приносят новое потомство. Через год все повторяется: «СКБЖ», догхантеры, массовые убийства.
— Что вы предлагаете для решения проблемы? — спросил ведущий.
— Разработать закон, запрещающий владельцам вышвыривать питомцев на улицу, как надоевшую вещь. Систематически стерилизовать бродячих животных и помещать в государственные приюты. Видимо, такой исход невыгоден правительству и путь насилия для них ближе.
Пока Халитов совершенно хладнокровно говорил это на камеру, он ни разу не повернул головы в сторону Лутфуллина. Рашит Ренатович закидывал ногу на ногу, выпрямлял шею, оправлял пиджак — комфортная поза в кресле долго не давалась. Само собой, вскоре депутат собрался — и двинулся в атаку. Во-первых, критиковать несравненно проще, чем делать. Во-вторых, на организацию государственного приюта требуются время и затраты. Колоссальные. Уж не думают ли неопытные в политических процедурах Халитов и его сторонники, что можно просто так взять и организовать муниципальный приют? Напоследок Лутфуллин ужалил зооактивистов припасенной цитатой из Льва Толстого, великого русского писателя: «Каждый хочет изменить человечество, но почти никто не задумывается о том, как изменить себя». Спичрайтер прибавил к первоисточнику слово «почти».
В эфир халитовские обличения не попадут, передача выходит в записи, однако факты, кои раздобыли увлеченные в своей наглости Халитов и сотоварищи, не смутить не могли. Таких не удовлетворят объяснения. Канавы осушат, хляби перемесят, лишь бы до истины докопаться.
Из телестудии депутат поехал на сорокадвухлетие прокурора Ирматова. Прокурор жил в четырехкомнатной квартире на Некрасова, в центре Казани. Как рассказывал Ирматов, до революции улица называлась Собачьим переулком. В овраг поблизости сбрасывались рыбные и мясные отходы, поэтому прикормленные своры псов буквально паслись здесь. Вспомнив эту историю перед выходом из машины, Лутфуллин плотнее укутался в плащ и велел шоферу возвращаться в двадцать ноль-ноль, через полтора часа. Собаки преследовали воображение.
Демократичное русское застолье озадачило Рашита Ренатовича, а дружественный хлопок по спине от нефтяника Бархатова, прямо у двери вручившего бокал «Реми Мартена», и вовсе сбил с толку.
— Шея у тебя мягкая, в качалку надо, — сказал Бархатов, толстыми пальцами нажимая на шею депутата.
Деловитая сдержанность и беседы по существу, в сознании Лутфуллина прочно повязанные с любым празднованием, куда-то делись. Тощий и вечно замкнутый, именинник распахнуто улыбался и поглаживал живот. Получив презент, Ирматов жал руку с чрезмерным воодушевлением. Из динамиков напирала обязательная Ирина Аллегрова. Все это настораживало. Именно в фамильярной обстановке немудрено проболтаться или раздружиться с кем-нибудь, а с людьми такого круга отношений не портят. К тому же на жаркое, судя по запаху, уготовили утку, а птицу депутат не жаловал.
Сославшись на болезнь, он выпил бокал коньяка и тактично покинул компанию. До приезда водителя оставался час. Был смысл потребовать его немедленно, однако желудок настаивал на ужине, и Лутфуллин побрел в поисках достойного трапезного заведения.
Улица Некрасова уходила вниз по склону холма, изгибаясь вправо. Узкая сама по себе, она сужалась из-за автомобилей на обочине и тротуарах. Заносчивые новострои вынужденно соседствовали с добротными некогда двухэтажными домами, еще до революции вытеснившими отсюда в никуда кривые лачуги, а теперь определенными под снос. Один, наиболее добросердечный из новых домов вырос с двух сторон двухэтажки с розоватыми фасадными досками, точно призрев рожденного до революции старика. Эта исключительная дружба не подала примера остальным. Желтый и белый кирпич, подгнившие бревна, балкончики с фигурными балясинами, резные наличники, декоративные мансарды, заброшенные чердаки, сигнальные системы недавно обжитого дома и выбитые стекла покинутого, секреты и недосказанности — в немом противостоянии перемешалось все. И никто не брал на себя ответственность оправдаться перед истончившимся временем.
Рашит Ренатович шел против склона и проклинал увечный казанский ландшафт. Все эти Калуги, Суконки, Подлужные, Овражные — как там раньше селились, когда грязь, талая вода и нет канализаций? Нет чтобы как в Петербурге — ровная земля и четко проложенные улицы, хоть рулеткой измеряй. Накрапывал дождь, истлевшие листья прилипали к подошвам. Вороны на фонарных столбах будто ведали о чем-то и потому молчали. Черная, точно углем по кирпичной стене выведенная, надпись «Любовь ♥ Насилие», состязалась в нелепости с названием клуба — «Вход в пятое измерение». Клуб делил крышу с индийским рестораном «Парамартха». В особнячке николаевской эпохи через дорогу размещался ресторан «Мiami». Оранжевые буквы на вывеске радужного солнечного цвета воспринимались как издевательство в октябрьские сумерки.
Не охочий до индийской кухни Лутфуллин двинулся дальше и вскоре нашел приличную на вид чайхану. Меню на двери удовлетворило депутата, который в иной день и близко сюда не сунулся бы. Сегодня же, перчаткой стряхивая с плаща дождевые капли, Рашит Ренатович спустился в цокольный этаж.
Чайхана — одно название. Из восточного интерьер украшали разве что мягкие диваны с подушками да узоры на лиловой ткани, обивавшей стены. В целом же то было примерное лаунж-кафе с тишиной, полумраком и расслабляющей музыкой. На маленьких полках умещались статуэтки животных и фарфоровые кувшины. Торшерный свет миражными бликами отражался в них. Немолодая дама в меховом жилете деликатными кусочками ела черничный маффин и пила кофе из крохотной, как из кукольного сервиза, чашки. Два студента по разные стороны от пиццы с морепродуктами зубрили конспекты.
Благодарный судьбе за спокойствие депутат опустился на черный диван. Галстук, словно расслабившись, сполз набок. Лутфуллин по-барски медленно выговаривая слова, заказал лагман, пельмени с бараниной и полграфина водки «Абсолют цитрон». Суп и выпивку подали одновременно. Пробормотав ритуальное «Бисмиллахир-рахманир-рахим», Рашит Ренатович приступил к сокровенному действу.
Еде в его жизни отводилось принципиальное место. Без жирного бульона и мясного второго, приготовленного на славу, день заносился в разряд ущербных. Если трапезу оскверняли болтовней, а того пуще — острячеством, то день портился неотвратно. То верно, что живешь не ради того, чтобы есть. Живешь ради удовольствия. А без вкусной еды удовольствие неполноценно. Кому, как ни человеку, сведущему в кушаньях, об этом судить?
С супом депутат разобрался скоро. Шведская водка спустилась по намасленному бульоном пищеводу, точно на лифте. Грузное тело обуяла вялость. Клетчатая подушка под локтем сделалась по-родному милой. Связь не ловила, и это не тревожило. Иногда полезно, сидя на вулкане, равнодушно отмахнуться. Работа искусно преследовала Лутфуллина даже в снах, поэтому он ценил мгновения, когда обстоятельства вырывали его из хищного мира, где каждые слово и поступок рассматриваются под лупой.
Увидев, что тарелка солидного гостя опустела, официантка принесла пельмени. Вдохновленный сытной пищей и выпивкой, Рашит Ренатович замыслил проверить персонал на соответствие. Он нажал на кнопку на столе. У стойки раздался звонок, и официантка моментально явилась. Не волшебство ли: тебе готовы лакействовать по первому сигналу.
— Минем сорау бар иде. Монда тартырга ярыймы? — протянул депутат.
— Нет, курить нельзя. Всех оштрафуют: и нас, и вас, — улыбнулась официантка.
Недурственно. Не выказала раздражения на вопрос, заданный, верно, в тысячный раз. Вежливо растолковала закон о курении, не вдаваясь в мелочи. По-татарски разумеет, хоть и отвечает на русском. Сам Лутфуллин изъяснялся на татарском превосходно, требуя того же от других. Татарский — в республике второй государственный. Язык предков. Не знать его — утерять корни.
Рашит Ренатович опрокинул налитую всклень стопку. Вечер обращался добрым в самом прямом смысле. Разве позволили бы так расслабиться на прокурорском дне рождения? Чего доброго, напоили бы и засняли на камеру. Истории такие есть, и не на пустом месте они слагаются.
Два пельменя лежали на блюде, как снежные холмы. Зелень на вершинах походила на лужайки, озеро сметанного соуса растекалось у подножий. Трехзубчатая вилка проделала расщелину в одном из холмов, освобождая ручеек бульона. Не вытаскивая трезубца, Лутфуллин вонзил нож в белый покров. Выпустить потроха пельменю! Кусочки бараньего фарша беспомощно вывалились в сметанный соус, словно внутренности из распоротого брюха. Ловко подцепив мясо вилкой, Рашит Ренатович отправил его в рот. С солью повар пожадничал.
Всех людей депутат делил на три группы: собак, кошек и кроликов. Собаки и кролики — те же волки и овцы, только сравнение другое. Первые — бойцы по натуре. Вторые — урожденные трусы, прячущие собственное малодушие. Первые давят, вторые трясутся. Первые едят живьем, вторые разбегаются в панике. И есть коты. Умильные и нежные с виду, они опаснее всех. Коты не озабочены принципами, и даже интересы стаи условны для них. Изощренность их ума вызывает восхищение: собакам не додуматься до таких издевательств, к которым коты предрасположены на генном уровне. Кто не видел, как кошка измывается над обреченной птицей или мышью, тому не постичь жизни. Кошки всегда будут выше собак. Потому что мастерски притворяются и потому что привлекательнее. Даже отверженность коты оборачивают в свою пользу. Уличный кот со свалявшейся шерстью вызывает сочувствие, а лохматая грязная дворняга — отвращение.
Себя Лутфуллин причислял к котам. А зоозащитников — к кроликам. Невыгодно изводить бродячих псов полностью. Средства, чтобы истреблять их, выделяются ежегодно, а распоряжается ими «Служба контроля». Так заведено.
Рассчитавшись с официанткой, депутат долил водку из пузатого графина. Дама в жилетке ушла. Студенты продолжали зубрить. Тоже кролики. Отпрыски эпохи маффинов и планшетов. Достанешь из портфеля пистолет — онемеют от страха. Начнешь пальбу — покорно пойдут под пулю. Ибо нет норы, куда забиться.
Рассуждения носили характер в исключительной степени гипотетический. Пистолет с собой Рашит Ренатович не носил. Зажмурившись, он проглотил остатки водки и некоторое время пустыми глазами смотрел перед собой. Небо, скулы, виски затвердели, будто в голову вкололи лошадиную дозу ультракаина. Странно, почему чайхана, а не кафе? Почему водка шведская? Почему ресторан «Майами» в старом особняке?
Очнувшись от раздумий, Лутфуллин увидел компанию молодых людей. Одинаковыми короткими стрижками и представительной, как на параде, осанкой все трое напоминали военных. Странными казались их мундиры — из темно-зеленого сукна, с синими воротниками, с петлицами и словно выстроившимися в ряд пуговицами, которые отражали тусклый свет. Такую форму не носят курсанты ни Суворовского, ни Танкового, ни Артиллеристского училищ. Троица будто стащила реквизит из театра и продолжала исполнять роль.
Молодые люди чокнулись кружками и выпили.
— А-ах, славно. Пенное вино — это, Левушка, вещь. О нем и внукам не грех поведать, — сказал первый, откусывая добрую половину от крутого яйца.
— Внукам я расскажу, что пил шампанское, — сказал Левушка, самый рослый и плечистый из компании.
Вместо закуски он занюхал выпивку горбушкой.
— Это уже ложь и лицемерие. Вот господин Белинский пишет…
— Достал ты со своим духовным Белинским, еще Герцена вспомни.
— Начинается, — вздохнул третий.
Ни Левушка, ни защитник Белинского не удостоили его вниманием.
— А что я? — сказал первый. — Я же ничего, когда ты про Вареньку и про бал чуть что рассказываешь…
— Минувшее, — отмахнулся Левушка и перевел взгляд на соседний стол, на Рашита Ренатовича. — Чего вылупился, пельмень?
Депутату точно грязью в лицо плеснули. Долгие годы никто не позволял себе вот так запросто разорвать дистанцию и так примитивно оскорбить его. Лутфуллин заерзал под насмешливыми взглядами, и удобная поза никак не давалась ему. Выяснилось, что он сидит не на диване с подушками, как прежде, а на узкой лавке. В голове мутило. Как бы не подмешали в «Абсолют» дряни какой. В России умеют.
— Не тесно, дядя? — осведомился защитник Белинского.
Депутат заозирался по сторонам. За деревянными столами на грубо сколоченных лавках ужинали бородатые мужики. Они смеялись над сальным анекдотом и топали сапогами по замаранному дощатому полу. Две допотопные лампы наподобие керосиновых висели под потолком, и тусклые отблески от них отражались на закопченных каменных стенах. Воздух был спертый, как в деревенской избе, когда натопят печь. Лаунж-музыка, барная стойка, прилежные студенты, услужливая официантка — все пропало.
— Откуда вырядился, пельмень?
— Из театра?
— Вроде как не комильфо…
Разнузданная компания в мундирах всерьез занялась Лутфуллиным. Опираясь руками о стол, он встал и двинулся по проходам, минуя торчащие ноги в драных сапогах. Как бы ни подставили подножку или ни толкнули в спину. Самостоятельно ему не подняться, и дело не в ста с лишним килограммах.
Опасения насчет пакости исподтишка не сбылись, зато Рашит Ренатович ушибся бедром о край лавки, чем вызвал волну хохота за спиной.
— Лови его! — с преувеличенным негодованием крикнул кто-то.
К счастью, за депутатом не погнались. Трясясь от страха и стыда, он вывалился на улицу под одобрительные возгласы. Как бы на камеру не засняли и не выложили в сеть до завтра. Потом точно не выложат, потому что до полудня чайхану закроют. Всех причастных найдут, и в участке обстоятельнейшим образом разберутся. Встретят с шампанским и штопором. Лишь бы никаких видео в интернете. Публично опозоренный чиновник больше не будет чиновником.
Улица выдохнула в лицо Лутфуллина сырым воздухом. На город опустилась тьма, и ни один фонарь не горел. Связь не ловила по-прежнему. Ругаясь, депутат дважды понапрасну перезагрузил телефон. Откуда ни возьмись подбежала дворняжка. Хромая, тощая, с обвисшими сосками, в темноте собака казалась белой.
— Брысь! — топнул Рашит Ренатович.
Дворняга не сдвинулась. Черт! Мало, что ли, их травят? Квоту надо увеличить, чтобы из закутов вылезать не смели.
Лутфуллин, дабы избавиться от собаки, побрел наугад, не глядя по сторонам. Грязь хлюпала под ногами. Куртка и перчатки остались в чайхане, и оттого депутат дрожал сильнее. Мерзавцы поплатятся за каждое слово, он особливо позаботиться об этом. Осмелевший Левушка в первую очередь. Знаем таких: налопаются протеина из банки, штангу потягают — и теперь они короли. Пора кончать миндальничать с молодежью. В последние годы в ее честь было много форумов и конвентов, концертов и встреч, а в итоге страна получает либо безалаберных тридцатилетних детей, которые фотографируют себя в зеркале, либо активистов, что еще гаже. И никто, почти никто не благодарит партию. Да хотя бы за бюджетное образование.
Собака трусила следом. Рашит Ренатович круто развернулся, дворняга присела, приподняв переднюю лапу. Она дрожала, как у старика. Ничего, кроме умеренной злобы, предложить животному Лутфуллин не мог. Собака приоткрыла пасть, и вместо лая раздался простуженный хрип, тонкий и жуткий.
Улицу, куда завела дворняга, будто спроектировал маниакальный архитектор, претворив в действительность свои представления о скудости и убогости. Депутат поразился, уверенный доселе, что все трущобы снесли еще по программе «Ветхое жилье» в начале третьего тысячелетия. Скособоченные деревянные домики изредка перемежались невзрачными каменными. Из земли торчали неровные деревянные кругляши, как будто кто-то нашинковал бревна, подобно колбасе, и выложил ими тропинки. Лужи подстерегали на каждом шагу, и не всякий внедорожник не отважился бы сюда сунуться. Без тротуаров, без фонарных столбов, без малейшего намека на порядочные дома, улица угнетала дремучестью.
Впереди послышались пьяные мужицкие голоса. Разбитная компания шаталась по району.
Лутфуллин отправился обратно и уткнулся в ограду.
Поворот налево завел в тупиковый двор. Плотно зашторенное окно не пропускало света. Депутат готов был поклясться, что из трубы тянется струйка дыма.
Следующий поворот вновь ошарашил оградой. Прежней или другой, неизвестно. От застланной бревнами тропинки к калитке через грязь вели две доски. Лутфуллин постучался в калитку. Тщетно.
Радость вызвала бы любая знакомая деталь, пусть ресторан «Майами», пусть проклятая чайхана. Казань же насмехалась, представая в неизвестном обличье, изжитом, диком и уродливом. Водка притупила рассудок и при этом пренебрегла иными обязанностями: согревать и глушить панику. Вдобавок правая нога вляпалась во что—то густое и скользкое. Рашит Ренатович, заплутав окончательно, уперся предплечьями в забор и трижды ударил его лбом, точно снимая заклятие.
— Набрался ты, — сказал невесть откуда взявшийся за спиной мужичок в телогрейке и бесформенных штанах.
— Как мне до Некрасова пройти?
Мужичок почесал шею.
— До Степана Некрасова, суконщика? Дык он помер, в августе еще. Допился.
— До улицы Некрасова.
Мужичок почесал шею еще усерднее.
— Не знаю, о чем ты. Может, на Рыбнорядской площади подскажут? Мы люди темные.
Лутфуллину на пальцах растолковали, как пройти на Рыбнорядскую. Он потопал по откосу напрямик, уже не теша себя надеждой поймать мобильную связь или спасти погубленный костюм и итальянские ботинки из телячьей кожи за половину месячного оклада. Главное — выбраться и отомстить. Выбираться и мстить — вот что единственно важно. Вовеки и навсегда.
Продравшись через высокие влажные кусты, депутат вышел к оврагу со стороны самого отвесного склона. Запах прелых листьев перемежался запахами тухлой рыбы. Среди листьев, среди жухлых стеблей и свежих костей в овраге ошивалась стая псов настолько громадных, что недавняя тощая дворняжка с обвисшими сосками на их фоне показалась бы карикатурой на хищника. Такая стая, должно быть, охраняла врата ада. Более десятка пар глаз с враждебностью уставились на Лутфуллина. Казалось, он чувствовал зловещее дыхание. В детстве его до полусмерти напугал соседский доберман, сорвавшийся с поводка. Пес отвратительного коричневого цвета как бешеный рассекал воздух вокруг Рашита, тогда еще первоклассника, и лаял. Обошлось без укусов, однако тот шок мальчик запомнил на всю жизнь.
Оробев под взором овражных хищников, Лутфуллин метнулся обратно к кустам. В эту секунду правая нога предательски поехала вперед. Рашит Ренатович обрушился спиной на землю. Хрустнул сломанный шейный позвонок. Грузное тело, натыкаясь на камни, покатилось по откосу, как мешок с картошкой. Жидкая грязь и рыбьи кости забивались за воротник и подол.
_________________________________________
Об авторе:
БУЛАТ ХАНОВ
Родился и живет в Казани. Аспирант кафедры русской литературы Казанского федерального университете. Публиковался в изданиях Казани, Елабурга, Омска.
скачать dle 12.1
