* * *
Я в луже на Тверской разглядываю гордо
четвероногий стан, посадку головы –
нет, весь я не верблюд, а лишь – верблюжья морда,
жующая туман на улицах Москвы.
Я прячусь за стеклом,
и в телефонной будке
меня уже никто на свете не найдёт,
хотя пустой трамвай трезвонит о побудке
и гонится за ним вихрастый идиот.
Нет, весь я не верблюд!
Еще душа под утро
блуждает за окном, отбрасывая тень.
И обещает ночь разливом перламутра
и старый Новый год, и скорый новый день.
И первый солнца луч выглядывает справа,
как розовый язык – назойливой судьбе.
Свершается рассвет.
И, как былая слава,
болтается фонарь на спиленном столбе.
ЧЕЛОВЕК ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ ЭПОХИ
1.
Когда телефон замолчал и умер,
а часы показывали все, что хотели,
и только сверчок верещал, как зуммер,
наискосок от моей постели,
я понял, что наконец-то вышел
из времени, из его объятий сучьих,
как язык - из азбуки,
сок - из вишен,
оставив деревьям гнилые сучья.
А за окнами так же теснились ели,
пахло псиной,
и печка давилась поленьями,
и ворота долго еще скрипели
там, по другую сторону времени.
2.
Человек параллельной эпохи,
убежавший от Судного дня, -
и не то чтоб дела мои плохи,
просто больше их нет у меня.
Разве это серьезное дело -
неожиданной прихоти для
выковыривать душу из тела,
словно зернышки из миндаля?
3.
Когда я так не вовремя уснул,
когда мне изменило чувство меры,
когда из дня, из месяца, из эры,
из времени неслышно ускользнул,
меня всю ночь искали на снегу
мои собаки, женщины и дети.
Я понимаю, что за все в ответе.
Но ничего ответить не могу.
ПАМЯТИ БОРИСА ЧИЧИБАБИНА
Городской сумасшедший в потертом пальто,
с головой, отсеченной при жизни от тела,
беспризорный посланник природы, никто,
пустота, без которой земля опустела.
Как случилось, что город твоим языком
расшумелся вовсю, словно пьяный безумец,
словно этому городу был не знаком
перепуганный шепот заснеженных улиц.
И стекают, как чайки на белый песок,
с предзакатных вершин коктебельского неба
помидорного солнца густеющий сок
и степные лошадки Бориса и Глеба.
Нам уже недоступны ни Глеб, ни Борис.
Нам милее сверкающий меч Святополка.
Мы — стальная держава.
За что ни берись —
отзываемся эхом стального осколка.
Мы живем в словаре архаических слов,
в перепутанном напрочь — от "а” и до "я”,
где история — свод неразгаданных снов,
а Россия — метафора небытия.
* * *
Еще темно.
И замысел не явлен.
Шумит вдали Богоявленский бор.
И сладкий запах августовских яблонь
клубится и уходит за забор.
Скупой фонарь ведет до поворота,
а там — уже неразличима суть.
Пойдешь направо — топи да болота,
пойдешь налево — голову снесут.
Смотрю из туч, как из коровьих ясель —
ни месяца, ни года, ни числа.
Еще не явлен замысел,
не ясен,
и книга жизни девственно чиста.
Ни шороха, ни возгласа, ни слова.
Поселок дремлет, звездами ведом.
И мир безмолвен.
Так безмолвен, словно
еще на русский не переведен.
* * *
Ночь глуха.
Ни ангела, ни вора.
Никого. Из почерневших туч
хлещет дождь. Не вышло разговора.
Видно, небо заперто на ключ.
Тайный, словно книга иноверца,
зыбкий, словно тени при луне,
ты зачем кинжальной болью сердца
по ночам являешься ко мне?
Я не знаю, как тебе молиться.
Я твоих творений не читал.
Я безумен.
Я един в трех лицах.
Я устал.
Я бешено устал.
Желтый лист, размазывая краски,
гасит в луже огненную медь.
Я устал, как Арлекин без маски
устает кривляться и шуметь.
Но опять не вышло разговора.
Ни любви не вышло, ни суда.
Ночь глуха.
Ни ангела, ни вора.
Лишь одна холодная вода
да сырой дурак у светофора.
* * *
Луну зарезали под утро,
в шестом часу, в канун Покрова.
Как перевернутая урна,
валялось небо у парома.
Вороны раздирали воздух
осколками ушедшей ночи,
гортанно падая на воду
и рассыпаясь многоточьем...
Уже ничто не отделяло
от наступающего снега —
лишь край стола да одеяло,
да женщина на фоне неба.
Она под утро воскресенья
явилась в снежном, ветхом платье —
последней милостью осенней,
последним знаком о расплате.
Остановились дни и числа.
Среди реки застыло судно.
Шел первый снег,
шел снег пречистый
на мир, исполненный абсурда,
на мир, где улица томилась,
меняя лики на личины,
где Божий гнев и Божья милость
уже почти неразличимы.
* * *
Пространственная форма пустоты –
дыра в заборе
или кукиш рамы,
застывшие солдатские кресты,
свистящие из снежной панорамы,
звезда в ночи,
огонь из блиндажа,
самоубийство (как побег из плена),
фигура бесприютного бомжа
(как сгорбленная формула вселенной).
Вселенная бездомна, как огонь,
кочующий по воющим каминам,
как осень,
как отцепленный вагон,
как запах облетевшего жасмина.
За пустотой поникшего куста
сплошной пустыней
обреченно стынет
иная жизнь,
иная пустота,
иных пустот бесплодней и пустынней.
Давай с тобой уйдём через забор,
через дыру.
И станем переулком.
И станем ветром.
И закончим спор
на перекрестке суетном и гулком.
Так дерево становится золой,
так грешница становится невинной,
трава – стернёй,
развалины – землёй,
а роща – переливом соловьиным.
Так талый снег становится водой.
Так звёздной ночью, распуская космы,
ты станешь ослепительной звездой,
перечеркнувшей падающий космос.
Нам выпала забавная игра –
щекочущий сквозняк далеких странствий.
Пространства нет!
Есть вечная дыра
в окаменевшем облике пространства.
Мы вмёртвую держались за скобу
родного дома.
Но скрипит со стоном
гнилая дверь.
Не обмануть судьбу.
Ты чувствуешь? Уносит!
Вместе с домом.
* * *
Беспокойный выблядок пустынь,
камень человеческого рода –
Господи, я тоже чей-то сын.
Просто затерялся средь осин
в чреве персонального сугроба.
Из-под рук уходит ремесло.
Жили-были. Выжили. Но вместо
озера – разбитое стекло,
голая равнина из асбеста.
Господи, куда нас занесло?
За какой случайный поворот?
По какой затейливой спирали?
Я украл или меня украли –
кто его сегодня разберёт?
И свистят за лесом поезда,
словно стрелы из тугого лука, –
в никуда уходят, в никуда.
На хвосте оставленного звука
одиноко плещется звезда.
ОТЕЦ
Значит, август.
Значит, дело в августе.
Не на Спас — так на яблокопад.
Так забытый мяч, застрявший в ауте,
яблоком в траву уходит спать.
Значит, август.
Значит, дело в яблоке,
так и не надкушенном, чужом.
Старой Евой на воздушном ялике
уплывала лучшая из жён.
Таял голос в полустёртой скрипочке,
взятой в плен на той большой войне,
где судьба висела, как на ниточке,
на одной подпиленной струне.
Подавив в себе остатки крика,
то вздыхая, то визжа, как плеть,
как она скрипела, эта скрипка!
Как, срываясь, умудрялась петь
про друзей, про тех, что папиросы
так и не купили никогда.
И беззвучно выпадали росы
на разрушенные города,
где неслось разлука-ты-разлука
с этой и с противной стороны.
Я на свет родился тенью звука,
чудом долетевшего с войны
в мир, где ты, храня в дырявом ранце,
вместо жезла, — свой заплечный рок,
сам себе назначил долю агнца,
за которым явится пророк.
* * *
Крик — от улицы.
Плач — от младенца.
След — от шины.
От ветра — трава.
Никуда уже больше не деться
от измены и воровства.
Здравствуй, Авель!
Ни бога, ни храма
не бывало у нас никогда.
Лишь столбы, как ночная охрана,
по ночам стерегут города.
Стерегут от навета и сглаза,
от любовей, волшбы, белены.
Стерегут от циклопьего глаза
бесполезной луны.
Надлежало в эпоху распада
не разбрасывать камни, а брать.
Только мне почему-то — не надо.
Я не друг себе.
Я себе — брат.
Здравствуй, Авель!
С печальным укором
не гляди.
Повинуясь судьбе,
удаляюсь непойманным вором.
Я — не сторож себе.
_________________________________________
Об авторе:
ЕФИМ БЕРШИН
Родился в Тирасполе. Закончил факультет журналистики МГУ. Работал в Сыктывкаре корреспондентом центральной газеты республики Коми. После возвращения в Москву, сотрудничал с различными газетами и журналами. В 1988 году стал одним из основателей и руководителей еженедельника «Советский цирк», где ему удалось, преодолевая существовавшую еще тогда цензуру, впервые опубликовать многие произведения советских диссидентов и русских эмигрантов. В 1990 году участвовал в подготовке и выпуске в свет первого российского демократического еженедельника «Демократическая Россия».
С 1990 по 1999 годы Бершин был одним из ведущих публицистов «Литературной газеты».
До перестройки художественные произведения Ефима Бершина практически не печатались из-за цензуры. Впервые стихи были опубликованы в 1988 году в журнале «Юность». С этого времени стихи, проза, эссе регулярно печатались на страницах центральных газет и журналов России, переводились и издавались в других странах. Он является автором сборников стихов («Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя»), романов «Маски духа» и «Ассистент клоуна», а также художественно-документальной книги о приднестровско-молдавской войне «Дикое поле». Совместно с немецким писателем Каем Элерсом принял участие в создании историко-философской книги «Метаморфозы любви: Россия – пульс мировой державы».
Произведения Бершина на русском языке и в переводах выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии.
Награжден Европейской Академией Общественных наук медалью Фридриха Шиллера.
скачать dle 12.1
