* * *
Не задевая края пустых небес,
лето кончалось как существо живое:
тусклым огарком падало в мокрый лес,
билось и тлело в дикой малине, хвое,
гибло у ног. а сверху, где был просвет,
шум становился тоньше степного воя—
пела листва как с клироса: горя нет,
будет тепло плодами, плоды—землёю.
горьким глухим покоем в тебя текло
чуть забродившее, как от малины сочной,
сладкое материнское молоко.
ягоды падали, не достигая почвы.
наследство
Не генеральский кортик, не серебряный подстаканник— дурное семя
досталось в наследство от деда—
упрямый характер, несовместимый с профессией правоведа,
что была условна в нашей отчизне в любое время.
и когда слово «право» имело одно значенье,
и могло привести только в чёрные списки—
в лучшем случае, в худшем—к потере близких,
и «к десяти годам без переписки».
Несмотря на всеобщий голод и ночные страхи,
и в 30-х, и во время войны, всегда была икра, шоколад и сухое печенье
в генеральских семьях, находящихся на особом обеспечении.
Всегда наготове была пара свежего белья и белая ненадёванная рубаха,
под опись
сложенные в кожаный чемодан,
десятилетие простоявший в конце коридора.
дед был прокурором в годы террора.
полжизни верил в партию, вторую половину—в стакан.
бог знает, где стоит его подпись.
я видела её только на сигнальных экземплярах
юридических книг—всегда сверху и справа,
прямо перед вступлением о скорой победе коммунизма.
дед был убеждённым партийцем без практицизма.
над этим всегда смеялись в кулуарах
Института Государства и Права—
фактически в его малой отчизне.
Я работаю там же — вот она, ирония жизни!
* * *
Грубый мост прогибается. доски одна за другой,
набухая, гниют, выпадают, как старые зубы,
над зелёной водой, что уже не зовется рекой,
а вороньим оврагом, и только весною — запрудой,
где когда-то— лет сорок—и щука водиться могла.
кто тогда не рыбачил, тот долгое лето купался
и теченье ловил. но куда и откуда текла
не припомнит никто, да и мало кто с детства остался.
всё ушло, заросло, затянулось болотною мглой,
испарилось, исчезло, впиталось слоями в породу.
моя мама сюда приходила совсем молодой
и смотрела с моста в эту чистую, свежую воду.
она видела дно, его светлый спокойный песок,
разноцветные камни и длинные пальцы растений,
отраженье лица, удлинённое наискосок,
и тяжёлые тени, почти недвижимые тени.
солнце криво висело на самой высокой сосне,
ослепляло глаза, разбивалось о реку, с размаха
расщепляясь на искры, играя на тонкой волне,
будто страха не будет, а может, и не было страха.
* * *
Слоёный волос в лампочке звенит
и проще с ночником уснуть, конечно
не потому что темнота болит,
а потому что дальше свет кромешный.
но если эту нитку отключить,
то обнажится под сквозной побелкой
такой озноб, что страшно говорить.
задёргается свет секундной стрелкой,
когда ко мне по ломаной прямой
вскипая развалившеюся пашней,
ломая воздух, льдинами идёт--
- Страх восстаёт во весь открытый рот медлительный, сутулый, долговязый. Сначала плечи, плечи, а потом выходит голова как выдвижная.Огромный, ненадуманный растёт,сгибается под грузом потолка и нависает, обнимает сверху…Всю высосал и кинул как сосуд.
Вези мне, доктор, снежный фенибут!
и тени улыбнуться, уплывут,
растают как истраченная брашна.
и вот уже бессвязно и протяжно
я промычу скуластому врачу:
не страшно мне, не страшно.
* * *
На окраине Харькова— где мы окажемся все
в своё время—на скользком холме, без печали, без силы,
по колено в крапиве, по локоть в осенней росе,
мы искали могилы, свои родовые могилы.
бегал пегий щенок, но боялся ко мне подойти.
он искал свою сытость, как люди—тепла и ночлега,
и заглатывал всё, что ему удавалось найти:
и гнилое яйцо, и малину с сухого побега.
я звала его нежно, а ты уходил далеко.
выше шли по холму, хоронили кого-то беззвучно.
я старалась не плакать, но горе по нёбу текло
и душило, как жизнь бесполезная, грубая, сучья.
всё запомню: и стол, и ограду, и сломанный сук,
о который ударилась, быстро спускаясь, неловко;
вынимающий жилы тот жуткий растянутый звук
двух порожних вагонов, столкнувшихся на Сортировке.
напитается памятью сладкой ухоженный сад,
оттого эта мякоть тебе изначально знакома,
там, на улице, ниже, где чёрный растёт виноград,
прямо там, под окном, на стене бесконечного дома
* * *
В строгом костюме, но совершенно босый
ночью приходит выкурить папиросу,
зеленоглазый, жадный и на полслова,
самый красивый мой одноклассник, Вова.
липнут к паркету голые его пятки.
я говорю: Ну, как ты? он мне: В порядке!
в прошлом году сторчался, а Саня выжил…
так что, бросай курить и вставай на лыжи!
будь мужиком, живи за меня, Антоха!
плохо не жить, а жить то всегда неплохо.
и заруби на лбу, так, чтобы присохло:
боль пожирает труса, жалеет лоха.
Мох прорастает и оживает почва-
там, над тобою— вижу ростки воочию
--вешнюю тяжесть грязи и липкой пыли.
галстук надели, а про носки забыли.
* * *
Человек, сидящий на месте, тает как снег весной,
растекается как эскимо, заполняет углы квартиры.
надо чаще ездить, чтобы стать снова самим собой.
разденься и посмотри: разделительные, пунктиры,
в солёных ложбинах тела запах угольных поездов –
лента Мёбиуса – перемещение – возбуждающая щекотка.
внутреннее спокойствие точнее любых стихов.
что там хрипит в трахее, в пересыхающей глотке?
слово, стремящееся вовне, в итоге, входит в пике и
возвращается.
истина путешественника, правда вперёд смотрящего:
пейзаж раскрывается самобранкой на пикнике –
стыдливая самодостаточность настоящего.
* * *
Ты входишь в меня и тоска проникает в меня.
Когда была девочкой тоненькой, глупой, отважной,
росла как побег и плыла как эсминец бумажный,
я знала, что тело есть храм и чистилище для
ещё не родившихся.
дважды погибнув и дважды
воскреснув подростком, отвергла своё существо.
но то, что случилось, уже не случится однажды.
вот тело ничьё--как хотите берите его.
оно обновляется так, будто ветка растёт
из самой глубокой расщелины, из-под ключицы,
вьюнком из пореза—восполнено будет сторицей.
и делятся клетки, и сердце в грудине двоится.
одна умирает, другая—по венам течёт
дурною болезнью, подобьем свободы. и, вот,
близнец прорастает во мне, существуя отдельно.
как только к тебе прилипает мой крестик нательный,
он смотрит на нас из меня, нависающей тенью,
где «я» и «не я», будто в зеркале, наоборот.
* * *
Можно зависнуть над пустырём, покрытым порослью
берёзовой, еле заметной с птичьего полета, но
неразличимы взлётно-посадочные полосы
запасного аэродрома в Лёдово.
здесь невозможно жить и не стать кустарником,
в марте—ветлою, дёрном покрыться в мае.
целую зиму пьяный сосед с напарником
на пустыре гоняют собачьи стаи.
раны промочат, возобновляют вылазки
братья в отставке разного чина-звания.
долгой водою грозят снегопады, заморозки—
место всегда оправдывает название.
льдиной дрейфующей наша земля окажется—
не удавиться, не завести любовника.
не приживутся здесь никакие саженцы,
если смотреть на это глазами садовника.
_________________________________________
Об авторе:
ЕЛЕНА ДОРОГАВЦЕВА
Родилась в Москве. Окончила Институт Государства и Права РАН по специальности правоведение. Работала юристом, риелтором, журналистом, корреспондентом, редактором, сценаристом, телепродюсером.
Автор ряда критических статей и эссе. Публиковалась в журналах «Арион», «Октябрь», «Дружба Народов», «Волга» и других. Лауреат нескольких литературных премий.
скачать dle 12.1
