* * *
А мой Июнь, как тощий жеребец,
которого ведут к большому лету.
Он угловат и некрасив, как свет
на чердаке у нашего поэта.
А сам поэт худой, как мамин голос,
вынашивал стихи свои так правильно,
что пугало, руками сжавши голову,
пугало самой лучшей ролью трагика.
Я близ таланта, словно близь предместья,
Где пью студёну мысль, и хвалят ягоды,
где в лозняке тоски как белый месяц
молчанье гениальности проглядывает.
Где бабы льнут, а песня пропадает
до зорьки и, туманами умытая,
нас, молодых, так за душу хватает,
как будто бы цыганка знаменитая.
И пыль и прах... и всё одна мелодия,
и каблуки, и кабаки, и кражи.
Всё сладкий дым — и золотая родина,
которой ни теплее нет, ни краше.
И яблони, замазанные мелом...
И руки перевязанные, той
— которая бы Мысль — Москву сумела
объединить провидцем Калитой!
И дождь, и снег, и рукопись, что тужит,
скрывая обручальное кольцо
А муза? На нее все уже, уже
ножа замысловатое лицо!!!
* * *
Твоя грудь, как две капли, -
Вот-вот - упадут.
Я бы жил с тобой на Капри -
А то - украдут.
Золото волос и очи -
Дикий янтарь.
Я бы хранил, как молитву к ночи,
Как алтарь.
Псов сторожевых разбросал букеты,
Чтоб знал всяк вор,
И перевешал бы всех поэтов
У ближних гор.
Я бы осыпал тебя цветами
Всех сортов.
Пока не стала бы ты - седая,
Как сто садов.
Твою невинность и невиновность
Боготворя,
Я бы приказал ввести как новость
В букварях,
Чтобы со стыда сгорели люди.
Твой портрет -
Это молока две капли - груди,
И в сердце свет!
Это лебединые твои руки
Вечно вкруг.
Это нестерпимые те разлуки
Наших губ.
Это киноварь твоих улыбок -
Шальной камин.
Стайка золотых, на счастье, рыбок.
Amen! Аминь!
Спи, моя малышка, - уснули цапли.
И куклы тут!
Только твои груди, словно капли,
Вот-вот упадут!
ПАЛИТРА СКОРБИ
Я провел свою юность по сумасшедшим домам
где меня не смогли удавить, разрубить пополам
где меня не смогли удивить... ну а значит, мадам
я на мертвой бумаге живые слова не продам
И не вылечит тень на горе и не высветлит храм
на пергамент старушечьих щек оплывает свеча...
я не верю цветам продающим себя ни на грамм
как не верят в пощаду холодные губы меча!
* * *
Захотела вора научить Богу молиться,
Это не пройдет, как зимой - радуга,
Кто-нибудь умоется, чтобы измениться,
Радуйся !
Я живу на рельсах четвертый день,
Поезда не спрашивают моего имени,
И мне с ними тоже разговаривать лень -
Вылинял.
Я найду стакан, разбитый вдребезги,
Выпью водки той, что в четвертой секции,
Люди - лепестки, а я люблю верески,
А я люблю вырезки о собственном сердце.
Мне бы любоваться на свою тень
И носить цветы к своему памятнику,
А я живу на рельсах четвертый день -
Пра-виль-но ?
Ох, не надо пачкаться о столько морд,
Даже разговор приносит честь...
А если человечество перейти вброд ?!
Значит, с человечеством мне не есть ?!
Есть такая партия, где сразу ничья
После двух или трех гениальных фигур...
Предлагаю рай, где проститутка - свеча,
Предлагаю ад, где ангел в снегу!
* * *
Я тебя забываю...
Забываю тебя!
Словно в гроб забиваю
желтый труп ноября.
Ничего я не знаю,
да и знать не хочу,
я тебя задуваю –
золотую свечу!
И навек ли, не знаешь?
Эта осень в красе...
Ты во мне умираешь!
Умираешь совсем.
А душа моя – бойня
злых и сочных обид,
и впервые так больно
от горячих молитв!..
* * *
Наша жизнь испугана этим небом,
Это небо испугано нашей жизнью,
Хорошо быть памятником с железными нервами,
Плохо человеку с мягкими жилами.
Падают, падают мёртвые листья,
Ничего нет слаще траурной лести,
Вам бы на прощание Агату Кристи,
Мне бы на прощание агатовый крестик.
Вот и всё… помилуйте офицера,
И семь пятниц страсти, и белый китель,
Взвод переживаний мимо церкви,
Батальон царапин – мимо… спите!
Я не угадал ни имени, ни камня
Родового вашего кровавого страха,
Снова ты ко мне жадными руками,
Словно органист к молитвам Баха.
Притворился… умер я… ты не смейся,
Вот уже на цыпочках привстала ненависть,
Чтобы посмотреть – какая грусть по Цельсию,
Для таких, как я, одно лишь это небо есть.
Все цыганки маются за оврагами,
Чёрный бор храпит… Надежда каркает,
Сколько бы на озере ивы ни плакали,
Всё волной покроется… фальшивыми картами.
Вся душа потрескалась… отчаянно высохла,
Но мою ладонь помнит вся Ладога,
В стёганом халате молния высекла
Только пару слов – «помнит» и «рада мне».
Почему так просто… сыграли бы Листа,
Испекли пирог – пролог воскрешения, –
Моя роль досталась другому артисту,
Больше не играть получил разрешение.
Как приятно стать нам самим собою,
Не лукавить больше ни в злости, ни в благости,
Наконец-то где-нибудь за собором
Погребём суфлёра и выпьем на радостях!
ЭКСПРОМТ НА ПОДНОЖКЕ
СОБСТВЕННОГО СПОКОЙСТВИЯ
Бог велел — был Верлен,
Бог болел — был Бодлер.
Бах настал — бух любой.
Я в кострах, как Рембо.
Я с тобой день и ночь,
я с тобой ночь и день —
как синяк, как ретушь, —
получилась тень.
Прочь! Прочь! Прочь!
Выматывайтесь, да бодрей!
Сперва потресканный Бодлер,
в губной помаде и с колен
встаёт напудренный Верлен.
Пошатываясь, как прибой
Обиженно уйдёт Рембо.
Всё выпил, выпер и орган,
исчез как сахар Иоганн —
его, наверно, все простят —
иди по стенке, Себастьян!
Нет Верлена, нет Бодлера, — вздох —
нет Рембо и нету даже Баха.
Только есть
Бог
Бог
Бог
И моя белая рубаха!
ПЕРИСТЫЙ ПЕРСТЕНЬ
Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.
И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.
За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.
За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.
Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.
За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.
Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!
ПЬЯНАЯ ЦЕРКОВЬ
Я уже хожу по тому свету.
Знайте, знайте, что умер-то я по блату.
Над моей башкою порхает лето
Молодых безбожников алым матом.
Я хочу сегодня опять напиться
Вместе с дьяволом там, за уютным столиком,
Где вы грустно можете подавиться
Непутёво-смешной моей историей.
Горбоносую жизнь свою в музее
Я искал под стеклом, но вдруг порезался
О чужие глаза глухой газели,
Что в кабак ушла с другим повесою.
Заколдованно ранен такой обидой -
Подмигнула молодость, не заметил.
Ах, и жизнь моя, как кусок отбитый
От того колокола, что бессмертен.
_________________________________________
Об авторе:
ЛЕОНИД ГУБАНОВ
(1946-1983)
Родился в Москве. Писать стихи начал с детства. В 1962 году поступил в литературную студию при районной библиотеке. Несколько его стихотворений были опубликованы в газете «Пионерская правда». Тогда же увлёкся футуризмом и создал неофутуристический самиздатовский журнал «Бом».
В начале 1965 года вместе с Владимиром Алейниковым, Владимиром Батшевым, Юрием Кублановским и другими участвовал в создании независимого литературно-художественного объединения СМОГ («Смелость, Мысль, Образ, Глубина»). Весной 1965 года стихи Леонида Губанова были опубликованы в трёх самиздатских поэтических альманахах: «Авангард», «Чу!» и «Сфинксы».
14 апреля 1965 года провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965-го принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Был госпитализирован в психиатрическую больницу.
В конце 1966 СМОГ прекратил существование.
В годы застоя Леонид Губанов не принимал участия в официальной литературной жизни. На жизнь зарабатывал неквалифицированным трудом (был рабочим археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, дворником, грузчиком).Успех 1960-х к концу 1970-х сменяется почти полным забвением.
Умер 8 сентября 1983 года в возрасте тридцати семи лет, похоронен в Москве на Хованском кладбище.
Библиография:
1994 — Ангел в снегу
2003 — «Я сослан к Музе на галеры…» Сост. И. С. Губанова. М.: Время, (Поэтическая библиотека)
2006 — Серый конь Золотая серия поэзии.
2012 — «И пригласил слова на пир...». Стихотворения и поэмы. СПб.: «Вита Нова», 2012
Фото Владимира Сычеваскачать dle 12.1
