(О книге: Сергей Чупринин. Критика – это критики. Версия 2.0. – М.: Время, 2015)
Даже и не знаешь, что в этой книге интереснее всего. Любопытно само по себе уже то, что автор включил в неё – притом без малейших изменений – тексты совсем другой, психологически уже очень далёкой от нас и во многом забытой эпохи: последних советских десятилетий. Первую, б
ольшую часть книги составил сборник с почти тем же названием: «Критика – это критики», изданный в 1988 году. Статьи, в него вошедшие, писались начиная с 1983-го, а речь в них шла о временах ещё более ранних – аж с 1958-го.
Всё это важно перечитать сегодняшними глазами, замечая, что и в какой степени изменилось (язык? проблемы? способы думать о них? – скажу сразу: всё). Что сохранило значимость, что её утратило? Чему мы – как читающее и думающее сообщество - вообще научились (а то и разучились) за минувшие тридцать лет? В конце концов, как изменился сам автор?
Во второй части книги, несколько меньшей по объёму – разговор о критиках, работавших и работающих с начала 1990-х по сей день – по едва успевший миновать 2014 год. (Начальная часть этого периода – 1992 – уже сама по себе далёкое прошлое, от которого мы, нынешние, тоже едва ли не по всем, кажется, мыслимым статьям отличаемся). Между нами и этим временем ещё как будто нет дистанции. Хотя, по-моему, с девяностыми годами – и даже с двухтысячными, по крайней мере, с их первой половиной - дистанция давно уже есть, и стоило бы её как следует продумать. Вообще, по большому счёту, каждому из этих десятилетий имело бы смысл посвятить по отдельной главе – они очень разные. Семидесятые-восьмидесятые, при всей намечавшейся уже тогда внутренней конфликтности, делении на либералов и почвенников (на одном полюсе, скажем, Владимир Лакшин, на другом – Вадим Кожинов), при всех задувших к их концу ветрах перестройки, были периодом не в пример более цельным. Такими они представлены и в книге (тем не менее, очень жаль, что главы этой части – как, впрочем, и второй - не датированы. Это помогло бы читателю тоньше ориентироваться в воздухе времени).
Но самое интересное здесь всё-таки - возможность диалога. Причём, по меньшей мере, двойного. Прежде всего - диалога с самим собой тридцатилетней давности, с идеями и ценностями того времени (насколько автор такой возможностью воспользовался – вопрос отдельный; на мой взгляд – не очень). Во- вторых – что редко уже совсем – настоящий, в режиме, так сказать, реального времени, диалог с героями.
Чупринин ведь писал о своих живых и продолжающих работать современниках (исключение - Марк Щеглов: он умер молодым в 1956-м и работал в критике всего три года, но коллеги и читатели помнили его ещё в восьмидесятых). Обратная связь с героями заведена ещё с тех пор, когда, в 1988-м, вышла первая версия книги, и редакция журнала «Литературное обозрение» попросила тогдашних чупрининских героев ответить на анкету из трёх вопросов: «1. Даёт ли книга образ критики 70-80-х годов и как это связано с избранным автором жанром «литературного портрета»? 2. Кого (и почему), на ваш взгляд, не хватает на страницах книги С. Чупринина? 3. Узнаёте ли вы себя в предложенном читателю портрете?»
Хорошие вопросы, особенно первый. Да и второй – особенно в части «почему». К слову сказать, на это «почему» респонденты восьмидесятых как раз не очень-то отвечали. Собственно, на него как раз ни один из них толком и не ответил. Кто-то уходил от ответа, кто-то прямо говорил – «не знаю» или, как Андрей Мальгин, бывший в ту пору молодым многообещающим литературным критиком, выдвигал простодушную версию, что для некоторых «просто не хватило места» (что, конечно, - тоже своего рода уход от ответа). А ведь можно было, по крайней мере, попытаться – восстановив авторскую логику. Тогда и стало бы ясно: кому, например, в эту логику ни за что не вписаться.
(Кстати: жаль, что автор, тщательно воспроизведя в своей книге свои тексты давно минувших лет, не сопроводил ни их, ни тем паче ответы своих героев на анкету «Литературного обозрения» комментариями из середины 2010-х. Поэтому я и говорю и том, что возможности диалога с самим собой, которые тут просто напрашиваются, - оставлены им не вполне использованными.)
Подобной анкеты с присущей ей ясной постановкой задач, скажу сразу, во второй части явно не хватает. Уж не знаю, какие вопросы задавались героям теперь – на сей раз они не перечислены. Во всяком случае, все герои второй части книги, кто вообще согласился ответить, - в постскриптумах к посвящённым им статьям отвечали исключительно на последний вопрос: в какой мере они узнают в написанном самих себя. То есть, насколько успешен оказался автор как портретист и как они на свои образы отреагировали: кому-то смешно стало, кто-то в раздражение пришёл, а иные и согласились.
Это, разумеется, тоже интересно – но скорее человечески, психологически. Тогда как первый вариант вопросов давал основания для разговора принципиально более широкого: обо всём состоянии
критического поля, - системы связей, ценностей, взаимных отсылок и подразумеваний, которое – независимо от степени отрефлектированности этого факта - образует критическая мысль каждого из времён, в которых она вообще существует.
Мне как читателю ощутимо недостаёт здесь исследовательской позиции – не столько даже самого автора, сколько издателей книги. Они – порасспрашивав героев подобным образом - вполне могли бы создать возможности для такого разговора, необходимого, на мой взгляд, насущно, – причём понятно, что он может быть только диалогичным, с участием многих голосов. Он был бы особенно важен в ситуации, когда статус едва ли не общего места приобрело мнение, что никакой критики у нас нынче толком нет. Есть-де, с одной стороны, академическое литературоведение с его узкой аудиторией, есть книжное обозревательство с практическими рекомендациями, какую книжку с какими целями почитать, и с аудиторией труднообозримо-широкой. Есть аморфно-эссеистическое «писание о книжках», не слишком стесняющее себя обязательствами и жанровыми рамками. А вот есть ли критика – именно как система, как общее большое смысловое предприятие, - и кто и зачем её читает, кроме разве что критикуемых авторов, - это ещё большой вопрос.
Сам Чупринин, между прочим, не сомневается: есть. Он даже говорит об этом прямо – отвечая одному из своих героев, Дмитрию Баку. «Даже и говорить лишний раз не стоит, - заметил Бак в 2002 году, - что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует». «Да полно вам, Дмитрий Петрович, - ответствует автор, существует, и даже говорить лишний раз не стоит, как существует!..» «Хотя, - тут же спешит он оговориться, - мне жаль и читателя, которому придёт вдруг в голову фантазия разбираться во всём этом смысловом и словесном богатстве».
Разговор о том, что всё это изобилие связывает, Чупринин начинает в трёх текстах, которыми открывает вторую часть книги - причём каждый из них очень привязан к своему времени. Первый – статья 1992 года «Первенцы свободы» - о том, как выглядела «новая журналистика» первых постсоветских месяцев «глазами литературного критика» (тогда, в переломное время, критику захватила – и едва ли не подчинила себе - публицистичность). Второй - «Элегия», 1994-го – о том, как, прямо на глазах автора, золотой век, «богатырский период» литературной критики как типа культурного действия уходит в прошлое. Последний, недатированный, писанный, судя по сноскам, в начале 2000-х текст «Граждане, послушайте меня…» - о том, какое разнообразие типов и позиций складывалось в критике к началу века.
В каждом из этих больших обзоров совершенно очевидно понимание Чуприниным того, что разговор о критике, о её вроде бы узкоцеховых проблемах – диагностичен. Что критика, как одна из культурных практик, симптоматична для состояния культуры в целом, - особенно для литературоцентричной, какой наша была в семидесятые-восьмидесятые годы и какой не вполне перестала быть даже по сию пору. «В традиционном российском споре о том, частью чего – литературы ли, филологии или журналистики – является критика, никто, слава Богу, пока не победил». И это значит, что внутрикультурные границы проблематичны и проницаемы, а сама она – конфликтна, и критика – одна из наиболее конфликтных её областей. По крайней мере, она была такой в первой половине двухтысячных. Свидетельством этого автору виделась уже сама – обозначившаяся к тому времени – «трёхполюсность» мира тогдашней критики, «когда соперничают не только личности, но и направления, школы или, если угодно,
дискурсы, и соперничают они в бодрящей атмосфере литературной борьбы, то есть на дух друг друга не переносят, щедро обмениваясь обвинениями в
невменяемости и непрофессионализме…».
Затем, однако, разговор рассыпается на отдельные портреты коллег, в которых заметно больше, чем в главах первой части, личных впечатлений и личных воспоминаний. Автора, нелюбителя «по определению огрублённых тезисов» и «сухих схем», более всего волнует «буйное цветение индивидуальностей». Речь сближается с художественной, появляются даже диалоги (включая воображаемые). Да, эта художественность аналитична (бывает такая редкая разновидность художественного взгляда). Однако, превосходя первую в живости и яркости (медленному времени соответствовала медленная, подробная речь), в основательности эта часть книги первой всё-таки заметно уступает. Она – почти устная.
Далее о том, что в этой книге интересно, - мы ведь ещё не всё назвали. Мы здесь имеем, по сути, дело с довольно своеобразным жанром. Это - критика не столько даже текстов как таковых, а работы коллег автора, их критических позиций, их языка, их интеллектуальных стилей – да едва ли даже не их интеллектуальных личностей. Задача, по существу, совершенно исследовательская. Однако, выполняя её, Чупринин упорствует в том, чтобы оставаться скорее критиком, чем исследователем.
Он явно пристрастен – иной раз до категоричности, что справедливо отмечают и многие его герои (тут стоит говорить, скорее, о
разносторонней пристрастности, поскольку Чупринин пишет как о критиках, симпатичных ему, так и о тех, кто вызывает у него явное раздражение). Он принципиально не выстраивает системы. Персонажей для разговора он отбирает исключительно тех, кто чем бы то ни было задевает, интригует, волнует лично его – в свете, если угодно, его персональных познавательных задач в отношении современного ему критического поля. (Можно было бы сказать, что это - небольшая персональная энциклопедия, но для энциклопедии тут всё-таки недостаёт полноты обзора: перед нами - скорее её отдельные, избранные главы.) То есть, по существу, это – рассказ о собственном читательском опыте с критическими текстами.
Вообще, автор при всей своей пристрастности и не слишком предсказуемой избирательности, делает весьма важную, на мой взгляд, работу. Он проясняет стили работы своих героев, их ценности, их эстетические и социальные позиции, их представления о «норме» в литературе, критерии, которые они применяют для её анализа, особенности свойственного им языка. Он стремится – если и не реконструировать логику, в которой работают его коллеги, со всей полнотой, то, по крайней мере, её понять, причём иной раз готов признать, что ему это не удаётся. На мой взгляд, признания такого рода делают автору честь: он не подминает живого материала под своё заранее заготовленное понимание.
И всё-таки, если хорошо всмотреться, можно заметить: как в восьмидесятых, так и теперь портретирование коллег для Чупринина, конечно, - средство проговорить свою позицию. Упомянутая «задетость» каждым из героев здесь не эмоциональная в первую очередь, но, как и было сказано, - познавательная. Его симпатии и антипатии, изложенные по видимости разрозненно, - лучший повод к тому, чтобы - не сухо и отвлечённо, а живо и в лицах - сформулировать собственные ценности. Буквально дать их увидеть.
Отсюда, собственно, и пристрастность, и категоричность.
Если говорить совсем коротко, основные его представления на сей счёт и ценности – вот какие. Критика – предприятие, по существу и по большому счёту, этическое; и лишь вследствие этого, в связи с этим (зато – в связи неразрывной, сущностной; не в подчинении, но в единстве) - эстетическое. А поскольку критика, по разумению Чупринина, не что иное, как ветвь литературы, - такова же и литература в целом: её задачи – этичны, она, эстетически осуществлённая этика, - формирует человека. Анализ же критикой литературы – только средство к такому формированию. (В этом смысле Чупринин, пожалуй, - человек литературных семидесятых, их пафоса и этоса.) Чистый интеллектуализм, «филологизм» - и сопутствующий ему эзотеризм языка - ему скорее чужд. Мне, например, среди персонажей книги не хватило, в частности, Евгении Вежлян, - она там цитируется, но героиней отдельной главы не становится, хотя очевидно, что в её случае есть о чём говорить. Рискую предположить, что нет её там именно по названной причине: она – скорее критик-учёный.
Вот чем, к примеру, во глубине восьмидесятых вызывает уважение автора Игорь Дедков: «Он действительно был проповедником, действительно моралистом по преимуществу, и глупо было ждать от него, как от любого вероучителя, и терпимости, и логических аргументов, и сочувственного внимания к новизне, и учёта разного рода эстетических тонкостей или психологических «вибраций». Тут в ином сила. <…> В пафосе безоглядной искренности и честности. В страстности, «заражающей», по толстовскому выражению, всякого неравнодушного читателя. В авторитетности, наконец, для каждого из нас тех нетускнеющих истин, тех высоких – возвышающих! – понятий о человеческой природе и человеческом предназначении, которые утверждает критик и которые утверждает литература, что незримо стоит за его плечами. Книги, статьи, рецензии Игоря Дедкова <…> обороняют нравственное здоровье русского человека и русского народа, <…> противостоят разладу, бесчестию, беспамятству и безверью…» С другой стороны, в ту же эпоху ему немила субъективность и избыточная ангажированность, которые он усматривает, например, у Вадима Кожинова: «тут-то и возникает опасность незаметно для себя очутиться уже не в мире реальной литературы, а в мире отчасти даже иллюзорном, параллельном подлинному, - то есть в так называемом «творческом мире» критика». Настоящий критик, значит, - не самоутверждается, не произвольничает, но проясняет реальность. Позже Чупринин как будто смягчится и заговорит о ведущих критиках начала двухтысячных – «царственных безумцах» «в широком диапазоне – от В. Курбатова до П. Басинского, от А. Латыниной до В. Бондаренко, от М. Ремизовой до А. Архангельского» - как о «поэтах, идеологах и аристократах», «творцах, лидерах и архитекторах литературного процесса», которые не столько предлагают публике «точные знания или разрозненные мнения о тех или иных писателях, тех или иных книгах», сколько утверждают «собственные, соперничающие друг с другом версии современной словесности». Ну, то есть, утверждать собственную версию современной словесности – это хоть и безумно, но всё-таки царственно и, в конечном счёте, значит, нормально.
А вот чем раздражают автора участники литературной жизни двухтысячных: «Невоздержанностью в брани по отношению ко всему, что в литературе подаёт признаки жизни – это я о Топорове». (Кстати, Виктор Топоров – фигура из тех, которых на страницах книги явно не хватает – хотя, казалось бы, задевал он, как, наверное, никто. Упоминается он лишь в главе о Льве Данилкине – «самом <…> читаемом книжном критике современной России», которого автор видит его близнецом-антиподом: «…И симметричной невоздержанностью в хвале и славе – это, разумеется, уже о Данилкине». Думается, это упрощающая конструкция, и в обоих случаях – в случае Топорова особенно - стоило бы постараться понять, что именно в анализируемых текстах вызывает гнев и «невоздержанную брань» критика и что, напротив того, мило в разбираемых авторах восторженному Льву Данилкину. Очень ценит объективность (свойство и вообще-то в людях исчезающе редкое, а о критиках что и говорить): «Не стоит, - говорит он с явным неодобрением, - <…> ждать от Кукулина исчерпывающего и хоть сколько-нибудь объективного очерка истории русской поэзии второй половины XX – начала XXI века. А если он всё же возьмётся, то этот труд – по видимости, безличный и почти наверняка стилизованный по слогу под научный – станет по существу манифестом вполне определённой литературной партии».
Ещё важный пункт: ему принципиально внимание к связности разных сторон и этапов отечественного литературного процесса – цензурной и неподцензурной, советской и постсоветской словесности («воля ваша, меня восхищает, - нервно иронизирует автор в статье об Илье Кукулине, - <…> это манихейски простое деление писателей и книг на
чистые и
нечистые»), и он категорически против той идеи, что, как выразился тот же Кукулин, «в идеале советская литература имела нелитературные задачи», а «советская культура была «второй», вторичной по отношению к неофициальной и должна рассматриваться на его фоне». То есть, на «фон» и «фигуру», на «первичное» и «вторичное», на подлинное и неподлинное он эти два пласта литературной и исторической жизни не делит вообще. В свете чего, собственно, и понятно помещение книги 1988 года с текстами первых десятилетий XXI века почти без связывающих или дистанцирующих комментариев. Роль этих последних отчасти – но лишь отчасти - выполняет разве что заключительный текст книги, «Дефектура», в котором автор с печалью диагностирует угасание профессии критика.
Думается, Дмитрий Бак в своём постскриптуме-письме к автору всё же упрощает ситуацию, говоря: «Ваша книга в обоих её изданиях написана так, как если бы статус профессии не изменился, просто обновился набор имён, не более и не менее». На самом деле, кажется, легко заметить, что это не так. Даже помимо изменений чисто стилистических – или, точнее, благодаря им: стилистика никогла сама по себе не возникает. Конечно, страстные выражения вроде: «тут <…> сила» «в пафосе безоглядной искренности и честности. В страстности, «заражающей», по толстовскому выражению, всякого неравнодушного читателя. В авторитетности, наконец, для каждого из нас тех нетускнеющих истин, тех высоких – возвышающих! – понятий о человеческой природе и человеческом предназначении, которые утверждает критик и которые утверждает литература, что незримо стоит за его плечами. Книги, статьи, рецензии <…> обороняют нравственное здоровье русского человека и русского народа, <…> противостоят разладу, бесчестию, беспамятству и безверью…» во второй части книги просто немыслимы. Автор здесь сдержан, осторожно-ироничен, даже когда говорит о критиках и позициях, безусловно ему близких: о Валерии Пустовой, об Ирине Роднянской. И ироничность со сдержанностью, и уж не сама ли краткость текстов второй части – свидетельства того, что, по чувству автора, литературно-критическая деятельность из центра культурного процесса переместилась ближе к его периферии? Прежде произносившая страстные, требовательные проповеди, критика нынче находит корректным скорее писать замечания на полях, высказываться в формате комментариев и примечаний.
Но ценностные установки у автора остались по существу прежними. Говоря о работе Пустовой, он использует – да не где-нибудь, а прямо в названии главы – оборот «Частная миссия». Да, критика – это миссия, хотя уже и частная. Частная, но всё-таки миссия.
Название книги, по моему разумению, полемическое, в нём даже слышится некоторый вызов. При всей склонности автора мыслить критический процесс в лицах и характерах, ещё в 1981 году, когда, как вспомнил кто-то на презентации сборника, в разговорах автора с коллегами возникла эта формула, было, думаю, вполне очевидно, что критика – это не только критики и даже – страшно сказать – не в первую очередь они. Это и, не в меньшей степени, те - предположительно общие, предшествующие всем мыслимым в профессиональном сообществе позициям, заготавливающие для них возможности - условия и правила «игры», которые все они принимают. Это – поле проблем, запас слов и понятий, совокупность болевых точек, наконец - поводов для традиционных критических раздоров и взаимонепониманий, которые всякий, кто начинает работать в нашей культуре как критик, находит уже готовыми. Есть смысл задуматься о том, каково это поле сегодня – всё в целом. И книга даёт множество оснований к тому, чтобы на эту тему задумались заинтересованные читатели.
скачать dle 12.1
