ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Светлана Михеева. ИМЯ - БЕЗЫМЯННОСТЬ

Светлана Михеева. ИМЯ - БЕЗЫМЯННОСТЬ


(Размышления вокруг книги: Виталий Диксон. Длинная пулька. Избранная проза. - Иркутск: Репроцентр А1, 2014)


***

Было бы счастьем написать книгу, где слова означали бы молчаливую волю созерцателя. Они составляли бы здание такого гармонического совершенства, что никто не смел бы в нем усомниться: ни в его простой красоте, ни в его величавой прочности, ни в ласковом уюте внутренних помещений. Ни в бесконечности его коридоров, ни в кромешной глубине его подвалов, ни в таинственности чердака. Всякий, кто смотрит на него, ощущает возвышенную волю создателя как свою. И всякий смотрящий знает: дверь черного входа всегда открыта и ведет к истерии луга, сияющего своими утренними глазами, дальше – к испарине желто-лимонной тропинки, которая ниткой вьется в темном лесном полотне. Или она уходит на север и ползет среди мелких сосен, бьющих стеклянными рождественскими колокольчиками. Или она утопает в прохладе бесконечного сада, и кажется, ведет лишь к чистосердечной неге. Почерневшая редкозубая калитка последняя, кто знает имя архитектора, и выдает его свистящим хрипом. «Скажи им, что мое имя - безымянность»…

Но нет. Обыкновеннее писателя нет на свете человека.



***

Только тот, кто способен пройти дальше всем известной парадной, имеет возможность выйти во внутренний двор.

Капли, не понимая ничего, мерцают. Пьяные голоса плывут в тумане.

Есть два рода настоящих авторов. Одни отдаются в руки судьбы, превращаясь в речь, транслируемую любым адекватным способом. Они делают это из любви к счастью, которое дает высокая справедливость искусства: абсолютная беззащитность, абсолютная сила.

Пьяные голоса плывут в тумане и спотыкаются, к примеру, перед избирательной кабинкой.

 - Я очень сильно пью, поэтому написать не могу. - Картофельного цвета мужчина крепко  держит ручку всеми своими пятью счетными палочками, но до бумаги ею не дотрагивается. Счастливый обладатель истинной веры, он как бы заключает в своей короткой реплике другую, не о себе: «Смотрите на меня, я ваше детство». И я вижу, как у женщины, что равнодушно подавала ему бюллетень, у женщины с тинистыми глазами, в вороте прямостоячей несгибаемой блузки есть маленькая впадинка, как у всех живых, и в ней пульсирует идея существования.

Другие поклоняются богу атеистов, экспериментатору и изобретателю: все вещества состоят из молекул, молекулы из атомов – которых, натурально, никто никогда не видел. Такие авторы как бы апеллируют к разуму… Поэзия атомов моргает неровным светом – вспыхивая, когда в дело вступают еще более мелкие, неуловимые и настойчивые частицы. И эти вспышки тем ярче, чем  призрачней неделимость. Все состоит из чего-то,  все во что-то преобразуется, ничто не исчезает, всему есть место. В нас самих заключается наша смертная участь –
поют они.

Есть еще и другие разновидности пишущих, но о них  приятнее умолчать, поскольку
я отказываюсь быть духом машины, ее речью и ее голосом. Эти – сами для себя маленькие промозглые боги, в одиночестве торчащие посреди надувной действительности. Их всесилие ограничивается скорбным тщеславием и  назойливым прагматизмом. Это певцы пользы, которая не является ни музой, ни – даже – мечтой о вдохновении.
 


***

Создатели возвышенных иллюзий работают со светом и только с ним. Свет есть непрерывное возвращение. Непрерывное возвращение  – темень Рембрандта и зритель, освещающий ее собой. Волшебство художника не столько в том, чтобы написать, сколько в том, чтобы заставить нас осветить написанное. Хорошо настроенное честное волшебство ассимилирует обыденность в чистый рассеянный свет приятия. Художник любого рода знает: неделимость призрачна, вся она рассыпается  на груды винтажного хлама, на детали историй. «Все истории были когда-то чувством внутри»[1]. Старушки, живущие среди Гогенов, на богато обитых стульчиках восседающие, как в будках, в углах  и проемах музеев, знают, как  история возвращается к нам светом.

Помещая свою нищету в корпус произведения, книги или, например, картины, автор и сам видит ее иначе: в облаках видит животных, в сухом воздухе опыта, перегретом воображением, он рассматривает миражи. Автор создает иллюзию особого рода – примиряющую, удваивающую справедливость. Его деяние – приумножить истину.

Преумноженная, она воцаряется  над нами, как солнце, сообщая о том, что день прекрасен для прогулок – а также о том, что мир работает, как должен, что утро ада еще не наступило. Она говорит о чем-то большем, чем желания и удовольствия: если у тебя есть так мало, говорит она, но все же достаточно для того, чтобы ты был жив – то истина сбылась в этом.

 

***

Есть определенный порядок,  которого придерживается  сама возможность воспроизведения, фиксации, проявления: выдумки не существует.

Выдумка умирает в первой же детали. Деталь действует как проявитель в мире возвышенных иллюзий, как безжалостная игла для стрекозы, как пресс-папье для бумажного мечтания, желающего свободы. Деталь рождает деяние: вызывает к жизни волю Леонардо, волю Рембрандта, волю Достоевского. Дисциплинированный хаос  кружится, естественным образом устраивая вселенные и отделяя созданное от создаваемого – отграничивая их прерывистой. Но не двойной сплошной - иначе в книгах было бы так же страшно, как в одиночных камерах.

Граница между существующим и возможным имеет хорошую проницаемость. И представляется, что в мире текста – так же, как в мире любого другого искусства - все проницаемо в той или иной степени. И когда книга встает на свое место – каковым бы оно ни было, каким бы ничтожным не казалось - она как клеточная стенка впускает и выпускает: буквы, синтаксис, продления, эмоцию, ощущение, мысль, знак, стихию.
Более открытой системы, чем произведение искусства, на свете не существует.  



***

Проницаемость текста заключается  в том, что даже и созданный, украшенный, помещенный в переплет, он никогда по-настоящему не создан. Возникший в исключительности, которую автор прописал, как пункты в завещании, текст на правах  рога изобилия, одаривает всех  - в той мере, какую каждый способен усвоить.

Однако же никогда не будет полного совпадения. Порой автору требуется даже сказать: в этой книге я намеревался показать то-то и то-то, вкладывал в нее такую-то идею, потому, что мои убеждения подсказывают именно этот способ  для совершения справедливости и преумножения истины… Ведь читатель может увидеть в ней нечто другое.

Для талантливых читателей «туманные», сложные тексты – счастье. Чем более они проницаемы, тем определеннее надежды талантливого читателя-путешественника, искателя приключений. Вдохновенный читатель не любит точки в конце.

Настоящий же автор, какой бы принцип высказывания он ни избрал – откровенность, шифровку, дешифровку, полуулыбку, нежность, ярость - как раз и пытается побудить нас выйти из того дома, который он построил. Почерневшая редкозубая калитка последняя, кто знает имя архитектора, и выдает его свистящим хрипом. Настоящая книга начинается за пределами книги, она растет между строк и расцветает за ее синтаксисом.

Она несет свое содержание, как воды реки – дальше в море. Река имеет устье (предполагаю, что устье книги – это личность автора), притоки (весь его жизненный опыт  и личная парадигма), дельту (может быть, культурная парадигма), по берегам реки растут леса, или пасется на взгорках скот, или торчат на солнышке города. Любая мелочь имеет волшебное значение преображения, если на нее смотрит человек. Для каждого смотрящего роль флогистона сыграет своя деталь... И оказывается, книга-то совсем не о том, о чем нам думалось вначале… И ты, автор, не смей навязывать нам свою волю – ты ошибаешься, ты и не знаешь, о чем написал…



***

Конечно же,  автор не понимает, о чем его книга! Ему кажется, что он высказался в ней весь, что часть его души где-то, понимаешь, закралась между строк и канючит оттуда. А то как завоет дурным голосом! Спустя время он листает свой томик – и обнаруживает, что его герои – вовсе не те, за кого себя выдавали, что он совершил ошибку. Что обстоятельства, которые он принимал как роковые, всего лишь комическая услада  насмешливой природы, всего лишь психологический крючок, на который поймалась блистательная рыбка. Автор бежит от себя самого – от того, каким он был, когда писал свою книгу, и  которая при новых обстоятельствах  души, кажется ему провальной. Но этим и живет книга: она всякий раз нова даже и для того, кто ее создал. Потому что всякий раз ее создатель – иной. Вечная молодость произведений искусства в том, что всякий раз на них будет смотреть новый человек.

И автор – полноправный владелец иллюзии (вот вам и владение!) - входит в здание. Он ничего не узнает, он заново исследует его красоту и прочность, темень и глубину его подвалов, вслушивается в скрипы чердачных досок. Он проходит все комнаты и спускается в кухню. Оттуда выходит под дождь позади дома. Там мокрые елки. Трясут красными головами жизнерадостные астры и киснет в луже детский ботинок. У калитки дремлет велосипед. Желто-лимонная раскисшая тропинка вьется в темном лесном полотне. Почерневшая  калитка открыта. В лесу темно из-за дождя и звучно. Автор выкатывает велосипед за калитку. Лес бубнит ему навстречу, окрещая желтоватой водой, вылетающей из-под колес: «Скажи им, что мое имя - безымянность»…





___________________
[1] Грэм Свифт. «Земля воды»скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 448
Опубликовано 20 окт 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ