Марина Кудимова. ЗАТЕРЯННЫЙ И НЕИЗБЕЖНЫЙ

85 лет назад был опубликован первый – и лучший – роман
Томаса Клейтона Вулфа «Взгляни на дом свой, ангел».  



«В нем жил чудесный авторитет провинциализма – провинциализма старинного Юга». Так Томас Вулф в романе «Взгляни на дом свой, Ангел» пытается закамуфлировать самое дорогое для него свойство своего героя. Эго-героя – Юджина Ганта. Под «южным провинциализмом» Юджина (по-русски это еще и неплохая аллитерация!) прячется природный аристократизм, чужеродный демократизму победившей Америки янки. В Вулфе меня всегда привлекал именно такой «провинциализм». Плюс то обстоятельство, что этот странный мифотворец причислил поэзию к списку смертных грехов. А еще мне сродно «испуганное молчание его детства». Или бесстрашие «слепых блужданий на ощупь в нашем изгнании» – без комфортного и самоутешительного доктринерства: «Никто из нас не переменится! Ничто не станет лучше. Мы все останемся такими, как были…» Или «похоть памяти, неутолимый голод, пытающийся воскресить то, что умерло». Да и почему – и кому – надо объяснять любовь? Не исключительно ли себе – и то всего лишь в силу недоверия чуду?
 «Затерянным мальчиком» Вулф называет своего alter ego Юджина Ганта много раз. А в письме матери написал: «Я неизбежен», еще учась в Гарварде и думая стать драматургом. Драматургом – он, который не мог ни одну рукопись «убрать» меньше, чем в тысячу страниц («убирать» учил провинциала-Вулфа европеизированный Фицджеральд, кивая, как водится, на убористого Флобера)! Монологи из его пьес ни один актер не выучил бы ни за какие деньги. Зато, надо полагать, автор хорошенько подчитал Чехова: тот как раз входил в Америке в моду (да так и не вышел). Элиза Гант, хороня сыновей, причитает, как три сестры: «Если бы я знала…если бы знала…»
В книге, название которой само по себе представляет загадку, вообще полно рефренов. Потому что она написана, как «Мертвые души» – прозаическими средствами, но поэтическим методом. LookHomeward, Angel… Книги, подобные этой, озаглавливаются не умыслом, а замыслом – возможно, вмещают его целиком, центростремительно. В противоположность названию, например, «Евгений Онегин» – центробежному. Что значит «Взгляни на дом свой, Ангел» (так озаглавлено знаменитое худлитовское издание 1971 года в переводе И. Гуровой и Т. Ивановой; а И. Левидова в двадцатистраничном предисловии ухитрилась вовсе обойтись без какого-либо комментария по поводу названия)? Как читается эта, явно стилизованная под Священное Писание, однако, нигде там не встречающаяся в таком сочетании, фраза в контексте всей гигантской гантовской эпопеи? Как – на фоне космогонического эпиграфа: «Когда-то земля была, вероятно, раскаленным шаром, таким же, как солнце»? Трудно представить, что переводчицы, влепив в начало четыре согласных (взгл), кодируют в них многословие и косноязычие, за которые Вулфу до русского издания полвека пеняли на Родине. Существует вариант «Оглянись…» – он благозвучнее, хотя вряд ли точнее. А может, сработал инстинкт единственности? Где-то в районе метро «Аэропорт» в то же время переводилась пьеса Олби «Оглянись во гневе» – с тем же обманным приемом стилизации в заголовке. Притяжательное местоимение «свой» создает «библейский» эффект: уж сочетание «дом свой» в синодальном тексте встречается ни много ни мало 122 раза! Можно сделать выборку, так или иначе соответствующую замыслу-названию:
И оборотился фараон, и пошел в дом свой; и сердце его не тронулось и сим (Исх.7:23);
А потом пусть возвратится убийца и пойдет в город свой и в дом свой, в город, из которого он убежал (Иис. Нав.20:6);
Обопрется о дом свой и не устоит; ухватится за него и не удержится (Иов.8:15);
А когда окончились дни службы его, возвратился в дом свой (Лук.1:23).
Наиболее же подходящим, особенно учитывая склонность автора к деканонизации и протесту, представляется в контексте короткий фрагмент из неканонической книги Товит: И пришел Рагуил в дом свой (8:11). Рагуил (друг Божий) был одним из сыновей Дедана: Сыновья Дедановы: Рагуил, Навдеил, Ассуриим, Астусиим и Асомин (1 Пар. 1:32). Впрочем, в книге Бытия их зовут по-иному (Сыны Дедана были: [Рагуил, Навдеил,] Ашурим, Летушим и Леюмим (Быт.25:3). Но числом (пять) они равны с сыновьями У.О. Ганта – Стивом, Люком, Беном, Гровером, Юджином. Дедан в Библии – не только имя собственное, но и название местности в Каменистой Аравии. Основное действие «Ангела», как известно, происходит в гористой Северной Каролине, где и в самом деле родился Томас Вулф, и хотя «дедан» означает «низменный», что считать низменностью Аравийского полуострова, а что горами в Каролине, неважно. Символика камня в романе буквально краеугольна. Имя же Рагуил, пусть не упоминаемое в тексте, но вычитываемое из него, этимологически отвечает библейским именам уподобляемых Богу ангелов: Михаил (кто как Бог), Гавриил (муж Божий), Рафаил (помощь, исцеление Божие), Уриил (огонь и свет Божий), Салафиил (молитва к Богу), Ифремиил (высота Божия) и т. д. Кстати, в Писании тоже опускаются многие из ангельских имен и чинов, однако библеистика не отрицает их соприсутствия в текстах.
Соблазнительно поставленного переводчицами местоимения «свой» действительно нет в оригинале. И если -ward по-английски определяет направление движения, то homeward будет означать «идущий к дому». Каким при этом образом, спрашивается, «ему» на «дом» озираться? Но тогда «как перевести», о вечный адмирал Шишков? «Смотри, идущий к дому Ангел»? В этом случае, при всей неуклюжести, по крайней мере, ясно читается апокалиптическое «иди и смотри» (Откр.6:1-7). Как бы то ни было, придется пользоваться устоявшимся вариантом. Но «ангелология» тоже требует разгадывания (мы все еще не сдвинулись с названия). Она тесно связана с мифом Вулфа, созданным критиками и биографами, согласно которому он не был наделен композиционными способностями.
Есть фотография, на которой красавец Вулф, поставив воспетую им длинную ногу на ящик с бумагами, упорно рассматривает несколько зажатых в руке страниц рукописи. По легенде, в таком ящичном виде и получил 1114 страниц будущего «Ангела», самого «чернового» из вулфовских романов, великий редактор издательства «Чарльз Скрибнерз санз» Максвелл Перкинс. Год он якобы сидел не разгибаясь над этими завалами, после чего – в 1929-м – и вышло в виде книги то, что стало гордостью американской литературы и что первоначально считать романом не было никаких оснований. Явился ли неорганизованный гений Вулф с готовым заглавием или им мы также обязаны Перкинсу – пестуну Фицджеральда (тоже был не подарок), Хемингуэя, Колдуэлла, Джонса и пр. – пожалуй, толком и неизвестно. Зато ощущение, что Вулф писал вовсе не роман в традиционном смысле, не покидает – вопреки усилиям старины Перкинса.
Новый Перкинс наверняка не просидел бы над тоннажем «Ангела» и целого рабочего дня. Более того, убедил бы спонсоров и издателей, что в таком именно виде рукопись и представляет собой настоящий шедевр. Что ни говори, редакторские подходы изменились коренным образом. Никто бы сегодня не стал убиваться доказательствами, что «Ангел» относится по жанру к так называемому romanaclef, то есть роману «с ключом», где за каждым персонажем угадывается реальный прототип. Конечно, жители Эшвилла подвергли своего знаменитого земляка остракизму, обидевшись после публикации «Ангела» так, что Вулф семь лет не появлялся в родных краях. Но, во-первых, не очень-то он и хотел там появляться – все это время обживал Бруклин и его питейные заведения, мучил Алину Бернстайн, чьему чисто американскому упорству мы и обязаны заполнением исписанной бумагой пресловутого ящика и кому «Ангел» и посвящен в стихах, сочиненных с «полубешеной, полушутовской напыщенностью» – в ней Юджин (или автор) упрекал старого Ганта. Во-вторых, разве не каждая дама Франции претендовала на титул запечатленной Бальзаком в «Человеческой комедии»? В-третьих, термин вообще безнадежно устарел. Последний собственно роман aclef написал Катаев («Алмазный мой венец»), большой адепт французской школы. Кто ж теперь всерьез говорит о прототипах?
Однако, вернемся к названию. Древние языки Юджин Гант и его автор штудировали с примерным прилежанием. «Библейская энциклопедия» отмечает, что «еврейское «мал'ах», и греческое αγγελοσ означают просто «вестник», неважно – небесный или земной». А «слово ангел (вестник) часто прилагается и к людям (Лук.20:36)». Это важно как для определения уровня притязаний, так для установления степени объективности: то ли Вулф обращается вовне, то ли «ангелизирует» своего героя. Юджин, как и его создатель, в детстве посещал пресвитерианскую церковь, учрежденную в Аппалачских горах немецкими переселенцами-реформатами. Пресвитериане принадлежат к крупнейшей протестантской деноминации. Протестантская же догматика не почитает отдельно ангелов, но и не отрицает учение о них. В соответствующей статье Брокгауза и Ефрона подчеркивается, что под ангелами разумеются лица, а не явления природы, духовные существа, а не физические силы.
Собственно, об этом свидетельствует искусство первых веков христианства, когда ангелы всех чинов изображались обыкновенными людьми, как, например, архангелы Гавриил и Рафаил. Связанные с ангелами фрагменты Библии могут, таким образом, быть применены к человеку, герою, коль скоро он объективирован в заглавии. И если «оглядывание» прочесть как «возвращение», то вполне применим отрывок из 3 Книги Царств: … и Ангел говорил мне словом Господним, и сказал: «вороти его к себе в дом; пусть поест он хлеба и напьется воды» (3Цар.13:18). Контекст книги говорит о том, что для Вулфа «Ангел» – синоним и метафора «призрака», одного из ключевых символов романа. О брате Бене в Доме, из которого он всегда пытался бежать, «помнили как о призраке». Элиза осознает, что Юджин – «чужак», «свой собственный призрак». Юджин и юношескую любовь воспринимает как «…утраченный и ветром оплаканный призрак».
Если же вновь обратиться к Откровению, мотивы которого в романе чрезвычайно явственны, то можно наконец отцепиться от символики названия и перейти к главному рефрену (или фетишу?) книги Вулфа: И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море… (Откр.18:21)
Итак, камень… а stone, а leaf, an unfound door– …камень, лист, ненайденная дверь – первые строки романа – или очередной к нему преамбулы. Жизнь как изгнание – или вечный поиск «входа» при вечном ревновании о свободе, греза и страх отрыва от ствола, кружения и падения «листка», оторвавшегося «от ветки родимой». Эта триада навязчиво появляется вновь и вновь на страницах, вылущенных Перкинсом. Вулф явно не сдал здесь ни одной позиции.
«Затерянный, затерянный. Призрак, призрак, кто этот призрак?.. Разве ты забыл?» Сновиденными бормотаниями пронизан черновик, выдаваемый за роман. Как раз «Паутину и скалу» (камень, вписанный в ландшафт. – МК), книгу последнего вулфовского цикла, можно считать романом без оговорок. В «Ангеле» же stone, несмотря на артикль,читается не просто как «камень», но камень надгробный. Здесь просматривается двойная евангельская аллюзия. С одной стороны – Воскресение: … и говорят между собою: кто отвалит нам камень от двери гроба? (Мар.16:3); То была пещера, и камень лежал на ней… Иисус говорит: отнимите камень. (Иоан.11:38-39), – это сцена воскрешения «четверодневного» Лазаря. Если вспомнить «дедановскую» версию, то в виде пророчества – а пророчество – черновик события –подойдет «темное» место из Иеремии: … скрывайтесь в пещерах, жители Дедана (Иер.49:8). С другой – аллюзия на профессию реального отца Томаса Вулфа и старого Ганта из романа: камнерез.
Образ своей будущей профессии – надгробие – У.О. Гант впервые увидел в Балтиморе. Добавим к тому, что надгробия Гант резал в виде скорбящих ангелов. Это поистине роковой город для семейства Гантов, для их создателя и для всей американской литературы. Начать с того, что в Балтиморе погиб Эдгар Аллан По. «Призрак» великого поэта в нашем великом черновике тоже присутствует – темой и фобией одновременно. По, как известно, непрестанно писал о погребении заживо. А Гоголь, которого Вулф несколько раз воспроизводит почти дословно, писал о том же, боялся того же и был-таки заживо погребен.
- Они не похоронят меня заживо, – сказал Юджин.
 - Это как знать, – мрачно сказал Джордж Грейвс. – Такие вещи случались. Потом раскапывали могилу, и оказывалось, что они перевернулись и лежат лицом вниз.
Прах Гоголя при перезахоронении именно в таком виде и нашли. Дальше встречается и такая ламентация: «…Сгнить в цветок, раствориться в дерево с бесприютными телами непогребенных».Рядовые же похороны описываются как «темный вурдалакский ритуал, непотребное сопричащение с мертвым, пронизанное черным колдовством», «завершающий штрих иронии и бессмыслицы» и в то же время дань «дикой кельтской суеверности».
Балтимор – символ смерти как самого Ганта (туда его, больного раком, будут возить на «лечение»), так и его сына – Бена. Любимый брат любимого героя носит имя любимого автора Вулфа – Бена Джонсона, «литературного противника» Шекспира. Кстати, отчим, воспитавший Джонсона, по профессии был каменщиком. Но Балтимор – и фигура пророчества, поскольку самому Вулфу предстоит скончаться от менингита, порожденного легочной инфекцией, там же. Предварительно он поселит своих героев на легочном курорте Алтамонт, где они один за другим будут загибаться от чахотки, пневмонии и других пульмонологических заболеваний. Это тема иммунодефицита Гантов, семейного СПИДа до изобретения СПИДа, «…бездонная загадка боли и смятения, искромсавшая их жизнь». Изначально же рефрен двери, камня, листа задает брат Бен в его безнадежной попытке найти «какой-нибудь вход в жизнь». Неотъемлем от образа Бена и его «темный насмешливый ангел», и то, что Создатель словно вырезал брата, принесшего себя в жертву миру – Семье –  «из старой слоновой кости».
«Лист, скала, стена света. Подними скалу, Юджин, – лист, камень, ненайденная дверь. Возвратись, возвратись», – продолжается сон героя – героев, потому что жизнь-изгнание можно вынести, только воспринимая ее как сновидение.
Бен: «Может быть, нам все это снится».
Юджин: «Но я хотел бы, чтобы нас разбудили…А может быть…ничего нет и некого будить».
«О смерти Ганта им было так же трудно думать, как о смерти Бога, и даже труднее, потому что для них он был реальнее, чем Бог, он был бессмертнее, чем Бог, он был сам Бог». Необъятность Творения замещается личной биографией, куда входят Семья и освоенное кругозором пространство, к которому ты – и твой Дом – привязаны. Недаром история семейства Гантов окружена неподвижными каменными ангелами, а кончается распродажей недвижимости – скалистого архипелага мнимой стабильности. Немыслимость Бога и главный стимул человеческой мысли – борьба с Богом, вечная «битва Иакова», материализуется в Отце и борьбе сыновей с ним. Слабость Ницше в том, что, провозгласив смерть Отца, он не осознал убийства Сына. Ганты повторяют траекторию ошибки: они ждут , что умрет Отец. А умер Сын – Бен, вина и главная неудача жизни которого в том лишь, что он «слишком долго оставался с ними», то есть не покидал Семьи, Дома, не дерзал и не смирялся, а пассивно следовал долгу. «Входа» он не нашел, а «выходом», как ни банально, стала для него смерть. Поэтому Юджин ощущает грех в форме «бесплодной пустыни, но увиденной, познанной». Поэтому с юности его томит сознание рабства Семьи, стыд за Дом, и Элиза считает своего последыша «противоестественным сыном».
Отношения между Отцом и Сыном фиксируются Вулфом как экзистенциальный «великий стыд», «тайна, более непостижимая, чем материнство и жизнь». Таковы претензии взаимного узнавания и отождествления Ганта и Стива – «в обоих гноились одни и те же язвы». Здесь кроется карамазовский мотив эпопеи, где все, кроме Хелен, представляют собой этакого коллективного Смердякова. Федор Павлович, помнится, не заметил рождения Алеши. Гант по пьяни проспал рождение Юджина. Собственно, стыда не испытывает один Люк, который живет «в мире символов, больших, примитивных, аляповато раскрашенных, с надписями: «Папа», «Мама», «Дом», «Семья», то есть так, как живет по сию пору всемирный, а паче всех американский обыватель. Юджин – младшенький – начало жизни определяет как «нищету символами», что, пожалуй, альтернативно Нагорной «нищете духом». Может быть, весь «Ангел» – развернутая аллегория, интерпретация шокирующей мирового обывателя сентенции враги человеку домашние его (Матф.10:36): ведь стихом выше Там сказано: ибо Я пришел разделить человека с отцом его.
Бен Джонсон высмеивал Шекспира в прологе к каждой своей пьесе и посвятил ему лучшую из эпитафий. Брат Бен был щедр на подзатыльники, но только он один любил и понимал «противоестественного» Юджина. Рабством страстям семейство Гантов обязано Отцу, проклинает, презирает его и более всего на свете боится потерять. Ибо Гант есть начало плодородное, живоносное, хотя и плотское до основания. Тысячу раз оговоривший себя в неверии Вулф весь пропитан библейскими мотивами. А внутри самого Писания тоже двоятся имена, и самый невысказанный из апостолов, брат Господа по плоти, зовется так же, как предавший Его, – Иудой. А единственное послание апостола Иуды перекликается со 2-м посланием полностью реализовавшегося Петра – Камня веры: ....и ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня (Иуд. 1:6)скачать dle 12.1