(О книге: Алексей Коровашко. По следам Дерсу Узала. Тропами Уссурийского края. – М.: Вече, 2016)
Существует два расхожих штампа, с равной частотой прилагаемых к литературным новинкам более или менее известных авторов: «Книга на эту тему за авторством <имярек> стала полной неожиданностью» и «Мы давно ждали от <имярек> чего-то подобного». Исследование Алексея Коровашко о физическом и литературном бытовании самого известного охотника Дальнего Востока подпадает под обе категории. С одной стороны, Дерсу Узала давно сделался персонажем фольклорным, а фольклор
– наверное, основная тема научных исследований и монографий, написанных доктором филологических наук, профессором А. В. Коровашко. В то же время, зная особенности стиля этого автора, убедительность аргументов и свойственную ему въедливость, возникали небезосновательные опасения за дальнейшую собственную любовь к прозе Владимира Клавдиевича Арсеньева. Термин «въедливость» употреблён здесь в самом положительном из смыслов, в каком только может быть употреблён сей термин, но вот зависимость от авторитетного мнения, безусловно, существует. Любишь писателя с ранних лет, а потом тебе уважаемый человек аргументированно расскажет, чем этот писатель нехорош, и ты его следующие лет десять не любишь. Не человека, аргументы приведшего, но писателя. Может, это не у всех так, но у нас
– вот так. Меж тем, в предыдущей книге Коровашко «Заговоры и заклинания в русской литературе XIX-XX веков» серьёзные обвинения в небрежном обращении с источниками, а то и в прямом подлоге получили как литераторы, известные только узким специалистам, так и вполне популярные.
По счастью, новое исследование оказалось не в пример лояльнее к литературному родителю знаменитого гольда. Арсеньеву высказаны претензии почти исключительно стилистического характера, да и то не всегда, на наш взгляд, обоснованные. Например, следующее замечание в скобках: «
Запах дыма и жареной рыбы он слышал по крайней мере шагов за 250, если не больше» (то, что Дерсу запах именно «слышал», а не чувствовал или ощущал, – лишнее свидетельство отсутствия редактуры в арсеньевских книгах)». И далее: «
Бросающийся в глаза акцент» следует поместить в ту же кунсткамеру стилистических изъянов, что и умение Дерсу «слышать» запах жареной рыбы, описанное Арсеньевым». Сурово и не очень справедливо. Ведь подобное смешение ощущений, воспринимаемых разными органами,
– давно уже норма в русском языке. Скажем, выражение: «Слышишь, как борщ-то хорошо пахнет»? Или наоборот: «Смотри: суп-то вовсе прокис»! Хотя в последнем случае подразумевается подключение обоняния и/или вкусовых рецепторов. Конечно, об иерархии органов чувств в речи и литературе можно написать отдельное большое исследование. Пуризм же Коровашко в значительной мере оправдан точностью его стиля и однозначностью определений. Профессор всё же, noblesse oblige.
Куда сильнее достаётся авторам странноватых интерпретаций биографии Дерсу. Аргументы противу них вполне корректны, но стиль подачи иногда таков: «
Не вдаваясь в рассуждения о тлетворном влиянии свободной универсальной энциклопедии, подключающей человека к дырявой памяти коллективного Альцгеймера, ограничимся деконструкцией вышеприведенного набора «фактов». И далее следует эта самая деконструкция. Очень убедительная.
Впрочем, подобный стиль Коровашко использует для опровержения версий совсем уж маргинальных, вроде предположения о том, будто человек по имени Дерсу Узала никогда не существовал, но являет собой конструкт из вымыслов Арсеньева и отдельных черт его туземных проводников. Хотя да: этого человека до встречи с исследователями Уссурийского края звали иначе. Русский язык вообще не очень приспособлен для транскрипции тамошних имён:
«…род Одзял известен среди ульчей (Удзяла), маньчжур (Уза, Вуза, Учжала, Вудзала), корейцев и китайцев (Ву). Более того, существуют легенды, согласно которым представители рода Одзял в давние времена переселялись на Сахалин, где через несколько поколений становились нивхами. Поэтому при желании героя Арсеньева могут «национализировать» едва ли не на всей территории дальневосточной ойкумены».
Ещё один микромиф, разоблачаемый в книге, это представление о том, что имена людей, живущих относительно первобытным образом, обязательно должны быть семантически насыщенными. И пусть проводник отвечает вполне определённо: ««
Имя его Дерсу, а фамилия Узала. На мой вопрос, как перевести на русский язык его фамилию и имя, или что это значит на языке гольдов. На это он ответил, что это ничего не значит, а просто имя и фамилия», спекуляции на эту тему продолжаются. Причём спекуляции с привлечением обширного лингвистического материала, охватывающего едва ли не весь Дальний Восток.
Измышления эти рассеиваются относительно легко, но попытки присвоения героя остаются:
«… прославленный Арсеньевым охотник и следопыт давно превратился в самый настоящий символ всего Дальнего Востока. Закономерно поэтому, что за обладание этим символом идет борьба, напоминающая ту, которая шла между семью древнегреческими городами за честь называться родиной Гомера». Важный нюанс: Гомера старались присвоить себе обитатели исключительно греческой Ойкумены. Здесь же, на Дальнем Востоке, всего-навсего век с небольшим назад родовая принадлежность значила куда больше, нежели принадлежность национальная. Переменить этнос было проще, нежели сменить род. Даже на пути к загробной жизни душам приходилось одолевать различные препятствия
– опять-таки, зависимые от родовой принадлежности.
Разумеется, попытки восстановить религиозные представления нанайцев через разговоры с одним, пусть даже очень колоритным представителем этого народа обречены на неудачу. Только и увеличение выборки поможет не сильно. Мы у греческих-то богов в родословных путаемся, не говоря уже о гостеприимном римском пантеоне, а тут куда менее ясные реалии.
Словом, после разоблачения второстепенных мифов перед нами возникает человек, расположенный вне нации, вне религии, вне цивилизации, неясного возраста и происхождения
– совершенный культурный герой. Такой, о каком пишет в своей рецензии Галина Юзефович: «
Имя его давно отделилось от своего носителя (и так-то полулегендарного) и зажило собственной нарицательной жизнью как символа идеального единения с природой с одной стороны, и главного бренда Приморья – с другой»
[1].
Насчёт полулегендарного, конечно, можно и поспорить, а можно и принять такое определение. Здесь многое зависит от контекста употребления термина. Мы сейчас попытаемся рассмотреть этот самый контекст подробнее.
Повторю: работа Алексея Коровашко написана весьма добросовестно и, в частности, он рассматривает личность Дерсу отнюдь не только глазами В. К. Арсеньева. Не считая эпизодических упоминаний, мы имеем развёрнутые свидетельства, как минимум, ещё трёх лиц: жены Арсеньева, Анны Арсеньевой-Кадашевич, их сына Владимира и тогдашнего студента Петра Петровича Бордакова. Если рассказы первых двух, в сущности, лишь дополняют, уточняют тексты Арсеньева, а порой вступают с ними в противоречие, то повествования Бордакова абсолютно самостоятельны. Более того, именно он первым написал о Дерсу Узала
– на целых одиннадцать лет раньше Арсеньева.
Почему ж тогда персона гольда №1 ассоциируется именно с последним? Благодаря исключительно литературным достоинствам? Вряд ли. Повторю, Коровашко не всегда справедлив к литературной манере Арсеньева, но многие моменты он отмечает верно. Например, вот что сказано о стиле Бордакова:
«… он с легкостью «подмешивает» в его портрет такие краски, которые не слишком гармонируют с изобразительной техникой, применяемой Арсеньевым, но придают легендарному следопыту большую реалистичность (хорошо известно, что небольшая порция недостатков не столько портит «иконописный» облик того или иного положительного персонажа, сколько добавляет ему необходимой «человечности»)». Вроде бы всё правильно. Особенно при сопоставлении с описаниями Арсеньева, где индивидуальные черты Дерсу весьма сглажены, разбавлены характерными особенностями других проводников экспедиции или просто типическими чертами местного населения: «
средства, которыми располагает литература, вполне позволяют отретушировать исходный портрет, результатом чего становится появление нового обличья, соответствующего всем канонам современного фотошопа».
Тогда отчего же архетипом стал именно арсеньевский Дерсу Узала? Вспомним: начало ХХ века, в литературе эпоха сложных характеров и противоречивых личностей. Казалось бы, успех должен сопутствовать именно герою Бордакова. Получилось же ровно наоборот. Почему?
Попробуем ответить. Хотя однозначно определять секреты популярности тех или иных персонажей
– дело заведомо безнадёжное. Дерсу из книг Бордакова точно попадал в образ совершенно определённого культурного героя. А именно
– благородного дикаря. И даже попытки представить его дикарём не столь благородным работали на тот же образ. К примеру, отмеченный Коровашко факт того, что
«…для Бордакова Дерсу вовсе не является центром повествования, вокруг которого должен развертываться горизонт читательского ожидания», не отменяет архетипичности персонажа.
У Арсеньева же гольд ни в коем случае не сводим к образу таёжного следопыта. Кстати, не премину отметить ещё одно крохотное упущение в книге Коровашко. Он пишет, дескать, привычный нам книжный Дерсу Узала не мог заблудиться в родной тайге: «
В книгах Арсеньева такой эпизод, пожалуй, был бы совершенно неуместен, потому что разрушал бы читательские ожидания, «настроенные» самим автором. Это было бы равнозначно тому, если бы, например, поклонники Шерлока Холмса получили в свои руки рассказ Конан Дойла, где великий сыщик ошибается при «вычислении» признаков человека по оставленным им следам». Но ведь Дерсу вполне случалось выбрать неверный путь! Скажем, эпизоду, где он подробно описывает удегейца Янсели, ещё не видя того, предшествует иная сцена, связанная именно с потерей нужной тропы. Да и самого Янсели экспедиция была вынуждена пригласить дополнительным проводником. Но факт уверенного ориентирования туземца в привычной среде обитания
– дело слишком обычное. Коровашко пишет: «
семиотической следует, пожалуй, считать любую деятельность, связанную с регистрацией разнообразных «манифестаций» окружающей действительности и сопровождаемую их дальнейшей интерпретацией». В этом плане гольд не имеет родовых отличий, скажем, с хорошим офисным работником, знающим, в какой час и с каким вопросом обратиться к руководителю. Или даже так: Улукитан, герой книг Григория Федосеева, знал, пожалуй, более обширный участок тайги, экспедиции сопровождал с дореволюционных времён на протяжении почти полувека, представлениям об образцовом туземце соответствовал полностью. Но и он попал во всё ту же литературную нишу экзотических следопытов. Столь же условным видится сопоставление гольда с одним из героев Л.Н. Толстого: Алексей Коровашко верно пишет: «
мы не можем согласиться с наличием прямой «меметической» зависимости, как, впрочем, и с тем, что дядя Ерошка и Дерсу – это лишь увеличительные стекла, через которые Толстой и Арсеньев пристально рассматривали природу Кавказа и Уссурийского края».
Точнее
– про Ерошку-то и Кавказ верно, но вот контекст сопоставления Дерсу и героев иных времён и иных реальностей гораздо шире. Помимо очевидных параллелей с дикарями и следопытами разных времён, Коровашко упоминает имена Печорина, Шерлока Холмса, Франциска Ассизского, Альберта Швейцера… Не только упоминает, конечно, но и убедительно обосновывает параллели. А раз уж дозволены анахронизмы, то я б в этот список добавил бы ещё сэра Вильгельма Баскервильского из «Имени розы». При этом Дерсу Узала в интерпретации Арсеньева не сводим ни к какому-либо из этих типов, ни к их условному среднему:
«…любое сопоставление Дерсу с кем-либо из культурных «героев» европейского мира, будь то святой Франциск или Альберт Швейцер, требует понимания его приблизительности, условности, неабсолютности и – в какой-то степени – метафоричности. Проще говоря, сумма признаков, обосновывающих то или иное сближение, всегда может быть уравновешена набором фактов, отрицающих его возможность».
Это действительно так, но лишь потому, что Дерсу Узала, представленный читателю В.К. Арсеньевым, сделался фигурой, сопоставимой в культурном масштабе с перечисленными выше личностями
– вне зависимости от того, существовали эти личности в реальном мире или были плодом воображения. Например, фильм Куросавы оказался не причиной известности Дерсу в международном масштабе, но скорее её следствием.
Отчего же у Арсеньева получилось то, что не получилось у других, не менее одарённых авторов? А именно
– создание фигуры действительно мифологической, персонажа эпоса? Очевидно: под его пером возник образ «доброжелательного иного»
– один из самых притягательных литературных типажей. Но вот как этот образ создан? Самый очевидный момент
– языковой. Дерсу Узала говорит не на ломаном русском, а на пиджине, то есть на совершенно отдельном языке. Понятном нам, но ином. Коротко и научно: «
он характеризуется тремя базовыми признаками: утратой русского словоизменения, употреблением преимущественно императивных форм для большинства, хотя и не для всех глагольных основ, а также использованием притяжательных форм местоимений в качестве личных». Заметим: русским, по свидетельствам, приведённым в исследовании, Дерсу владел хуже многих соотечественников, общавшихся с пришлым населением практически без акцента. Но тут главное ведь не что сказать, а как.
Пересечение странноватой грамматики, непривычной лексики и нестандартного типа мышления даёт самодостаточный языковой портрет. Возможно, на пяти (кажется) остальных языках, коими гольд владел помимо родного, его речь была не менее колоритной, но запечатлел-то её русский литератор. Повезло. И да: при внимательном чтении исходного текст Арсеньева или книги, этому тексту посвящённой, становится понятней роль безымянных создателей эпосов действительно древних. Когда язык рос с каждым поколением его носителей, роль людей, способных высказать на созревающем языке нечто важное, была, пожалуй, даже более важной, нежели роли позднейших авторов, тех, чьи имена до нас дошли. Увы, но у пиджинов иная судьба. Эти языки уже рождаются старыми, от старых же родителей и развитию почти не подлежат.
Ещё важнее языкового различия другой аспект «благожелательного иного»: по отношению к кому выражается его инаковость? И вот здесь автор обречён в той или иной мере стать жертвой. В прежнем эпосе рассказчику не обязательно было изображать из себя недотёпу: героичность персонажа определялась иными средствами. Коллективным дурачком по отношению к культурному герою оказывался весь народ, принимающий миф о нём в качестве одного из способов самоидентификации. Теперь же путь самоуничижения
– один из базовых для создания новой мифологии.
Коровашко проводит остроумный эксперимент. Здесь необходимо привести довольно длинную цитату, зато она исчерпывающе поясняет вышеизложенную мысль: «
Когда-то Виктор Шкловский в своей работе «Новелла тайн», вошедшей в его сборник «О теории прозы», попытался ответить на вопрос «для чего нужен доктор Ватсон». Если мы заменим в предложенных им ответах доктора Ватсона на Владимира Клавдиевича Арсеньева, а Дерсу Узала – на Шерлока Холмса, то никаких смысловых потерь не произойдет. Чтобы убедиться в этом, приведем цитату из Шкловского, где эта воображаемая «рокировка» уже произведена. Вот что у нас получится: «Арсеньев играет двоякую роль; во-первых, он рассказывает нам о Дерсу и должен передавать нам свое ожидание его решения, сам он не участвует в процессе мышления Дерсу, и тот лишь изредка делится с ним полурешениями. <...> Во-вторых, Арсеньев нужен как «постоянный дурак» (термин этот грубый, и я не настаиваю на введении его в теорию прозы). <...> Арсеньев неправильно понимает значение улик и этим дает возможность Дерсу поправить его. Арсеньев – мотивировка ложной разгадки. Третья роль Арсеньева состоит в том, что он ведет речь, подает реплики, т. е. как бы служит мальчиком, подающим Дерсу мяч для игры». В общем, всё логично: мифология связана с ритуалом, ритуал предполагает жертвы. Вот автор и жертвует чувством собственной важности, представляясь публике существом глуповатым.
Есть ли другие пути создания актуальных мифов? Наверное, есть. Но, кажется, все они также предполагают вычитание автора или его слияние с героем. Именно такое слияние произошло между автором раннесоветского мифа Николаем Островским и его героем Павлом, между автором позднесоветского мифа Венедиктом Ерофеевым и Веничкой, между автором мифа переломной эпохи Дмитрием Галковским и его alter ego. Фигура же автора мифа постсоветского
– Виктора Пелевина
– давно заслонила собой картонных персонажей его книг.
Здесь, кажется, мы уже всерьёз вышли за рамки рецензии на книгу Алексея Коровашко. И, кстати, рискуем упустить ряд вопросов, намеченных в этой книге. Например, проблема соотношения малого мира, где жил Дерсу Узала до встречи с Арсеньевым и большого мира, включённого в мировую культуру. Какой из этих миров важнее с точки зрения индивидуума:
«…до встречи с Арсеньевым жизнь Дерсу, несмотря на ее прямо-таки приключенческий характер, была фактически внеисторической, подчиняясь тому «ритму» существования, который был заложен еще предками. Природа бросала Дерсу самые невероятные «вызовы», он находил для них самые изобретательные «ответы», но весь этот круговорот существования практически не выходил за пределы сезонной смены традиционных занятий, включавших в себя охоту, рыбную ловлю, поиск промысловых угодий, борьбу с холодом и голодом. Больше того, все это происходило без «свидетелей», было лишено заинтересованного и сочувственного взгляда со стороны других людей, способных оценить Дерсу не только в силу родственных отношений, но и на основании присущих ему нравственных качеств, совершенных им поступков и т. д». Ну и не оценивали, ну и чего? Сам-то он о себе знал больше, нежели мы о нём узнаем когда-либо. Вопрос не праздный, вопрос тесно связанный, к примеру, с нынешней непрерывной публичностью и миром соцсетей.
Интерес вызывает и то, насколько носитель архаичного мышления в этом своём мышлении рефлексивен. Например, когда не Дерсу, но человек схожего с ним образа говорит о кедре: «
Моя кажется – его добрый люди», подразумевает ли он, что кедр в этот момент сообщает о нём другому дереву: «Его
– добрый кедр»?
Или вот ещё интересно: можно ли найти антоним к слову «миф»? Понятно, что гегелевская оппозиция «миф
– логос» исчерпала себя очень давно: слишком уж всеобъемлющим оказался этот самый миф.
Тут, кажется, пора остановить рецензию совсем. Всё-таки от исходного предмета мы ушли слишком далеко. Но вот так: эти и не только эти вопросы неизбежно возникают при чтении новой книги Алексея Коровашко. Займётся ли он поиском ответов на них или вектор его исследований будет направлен в иную сторону, понятно, дело автора. Но, так или иначе, новых его книг мы будем ждать. Нам интересно.
__________
1 Галина Юзефович. По следам Дерсу Узала, рассказы о воде, камнях и рыбе. Две книги о русском Приморье. «Медуза», 18 декабря 2015 г.скачать dle 12.1
