Елена Семёнова. ПОДНОЖНЫЙ КОСМОС

(О книге: Ганна Шевченко. Обитатель перекрестка. – М.: Воймега, 2015)


Всегда предпочту неотделанный кусок янтаря, сердолика, яшмы, оникса переливающимся всеми гранями бриллиантам, заключенным в броню колец, кулонов и браслетов. Кажется, что этим последним, дорогим и высокопарным тяжело дышать в их роскошных оболочках. Или нет, можно сказать по-другому. Мой отец-физик говорил – красота формулы заключается в ее ясности, краткости и… простоте. В накручиваемых, витиеватых, претенциозных завитушках, как в высоких пуховых перинах, тонут и запутываются смыслы. В стихах Ганны Шевченко, в том числе и из новой книги «Обитатель перекрестка», подкупает как раз не надуманная, не высушенная книжная, а природная, сорванная зрелой антоновкой с ветки, хрусткая, сладко-кислая мудрость. В этом вкусе – естественность, без рисовки и позы.

Стихи не суетятся, не идут вперед атакой, не ищут сверхновый элемент, не умничают, не учат, но представляют «вещь в себе». Автору не нужно ничего доказывать, а просто окунуться и вести метафизический разговор с пространством. И в этом диалоге ей порою отлично удается мерцающая онтологическая двойственность – способность ощущать себя песчинкой, но которая отлично осознает – без нее космос не будет целокупен.

Горят огни, как яблоки, точь-в-точь,
но там, за ночью, снова будет ночь.
За огражденьем старого базара
струятся птицы в дерево-кувшин,
а фары проезжающих машин
вдали непостижимей, чем квазары.

Моя земля всё так же не видна,
приём, приём, услышьте, я одна,
иду за светом в тёмную долину.
На шее шарф, тяжёлый, как броня,
чтоб чёрный ад, съедающий меня,
случайно сердцевину не покинул.

Важно, что метафизический разговор у Шевченко всегда вырастает, выпрастывается из земного, отталкивается от простых бытовых вещей, которые окружают ее как обыкновенную женщину, мать, хозяйку, в прошлом – жительницу шахтерского городка, почти подкожно ощущающую его терриконы. Эта психофизическая связь прикладного, бытового, вещного с небесным, как мы помним, сильно ощутима в стихотворении Николая Рубцова «В горнице моей светло». Очень близко и у Ганны. Именно поэтому, характеризуя ее творчество, хочется употребить слово «народность». Нет, это отнюдь не та лобовая, лубочная народность (медведи, скоморохи, матрешки, балалайка), по которой привыкли узнавать нас иностранцы, а та современная, из которой плетется современный урбанистический миф. Как будто перед нами Рубцов, но техногенный, городской:

На окне засыхает фиалка,
на плите выкипает вода,
чайных чашек немытая свалка,
полотенца в четыре ряда.

Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы,
а чуть наискось, сквозь провода,
виден дворик жилищной конторы,
и старуха заходит туда.

Прохудилась на форточке сетка,
под карнизом осунулся крюк…
Почему ты не слушаешь, детка,
я о Боге с тобой говорю.

«Народность» Ганны Шевченко, как представляется, вырастает в том числе из нежной, материнской внимательности к людям, будь то ее дочка, будь то старая Филипповна («Были б дети, пекла б пироги, молодилась, за внуком смотрела, а теперь под глазами круги да тяжелое сонное тело») или кассир четвёртой категории Марина Юрьевна Верёвкина.

Кассир четвёртой категории Марина Юрьевна Верёвкина
повелевает терминалом, товар по ленте продвигает –
её изгибы, повороты доведены до совершенства.

Она работает по графику в предновогодний понедельник.
Марина тоже нарядилась бы, но ей дресс-код не позволяет –
кривая кепка нахлобучена на пергидрольные кудряшки.

Она ещё способна нравиться мужчинам сумрачного возраста,
ей сорок пять, она не старая, вот только сильно располнела, –
она работает по графику в предновогодний понедельник.

Здесь внимательность, теплота, где-то легкая усмешка, но в любом случае – участие, неравнодушие. А еще, конечно, детское непосредственное любопытство, которое по правилам игры помогает вжиться в своих персонажей и самые тривиальные вещи превращает в чудо.

Кисейный воздух пахнет дымом,
неолитичен сельский двор –
любитель паники Кудимов
ведёт о ведьмах разговор.
О том, как сделалась туманом
гнедая тройка лошадей,
о том, как табельщица Анна
иголки прятала в людей.
Как небо Боровска гремело,
когда чертовка шла вразнос,
о том, как Аннушка умела
из хлеба делать купорос.
И, поднимаясь над буграми,
над тихой зеленью травы,
мы, оказавшись комарами,
достали жала для любви.
И загудели над Россией,
как взвод летательных турбин.
О, мама мия, мама мия,
о, нереальная, их бин!

«Космос» – один из главных героев книги. В стихах Ганны Шевченко «космос» встречается очень часто, являясь как бы тем щелчком, включателем, приметой, обозначающими, что в этот миг стирается грань между вещным реальным миром и миром мистическим, порой визионерским, в котором можно встретить библейские образы:

В настроении безмятежном, с чёрной сумкой наперевес,
я недавно ходила в горы и дотопала до небес.
Было ветрено, было зябко, снег посыпался, как труха,
там, за космосом, на вершине повстречала я пастуха.
Его стадо давно сбежало, ну а он, тишиной объят,
всё сидел на огромном камне, заблудившихся ждал ягнят.
Я к нему подошла, и стало в облаках и в глазах темно,
я из чёрной сумки достала хлеб, стаканчики и вино.

<…>

Отношения с «космосом» не всегда просты. Одно дело, когда затрагиваешь библейскую тему – пастух, стадо, вино, «у добравшихся до вершины вместо денег в карманах – свет». Но бывает, что космос становится ареной нешуточной борьбы, как например, в стихотворении «Вышли воздухом напиться».

Вышли воздухом напиться –
город пасмурен и мглист,
лист кленовый так кружится,
словно он последний лист,
словно там, за облаками,
вспух разодранный озон,
будто били кулаками
космонавтов миллион
по кометам, по нептунам,
по плутонам, по землям,
по заряженным нейтронам,
по незащищённым нам.

Мы идём и видим блики
космонавтских кулаков,
сферу цвета голубики,
лужи цвета облаков.
Ходим-бродим, тунеядцы,
от проспекта до луны –
нам не нужно улыбаться,
мы печалями полны.
Мы подходим очень близко
глянуть, не исчезла ли
с файла солнечного диска
запись неба и земли.

Здесь «космонавты» (тоже, кстати, один из частых образов – «глаза, как космонавты») вырастают в невиданных колоссов и дубасят по небу кулаками. И тут встает вопрос – кто они, эти космонавты? То ли это люди, «доросшие» до небес, то ли неведомые инопланетяне-боги, творящие этот небесный беспредел, угрожающие «незащищенным нам». Но в результате этой космической мистерии рождается ощущение вырастающей из «междупрочного», как бы неважного обиходного вещного мира равновеликости тем странным колоссам. Равновеликости, достигаемой со скоростью мысли через образ – когда можно ходить-бродить «от проспекта до луны», когда можно проверять, как бы в порядке вещей – не стерлась ли «запись неба и земли».Есть еще одно стихотворение о космосе, очень показательное – «Кружит водомерка-недотрога». Это яркий и непосредственный автопортрет поэтессы, встроенный во Вселенную:

Кружит водомерка-недотрога,
разгоняя стикеры в пруду,
между плит натянута дорога,
и, возможно, я по ней иду,
или же не я, а кто-то очень
на меня похожий, городской,
на своей ходьбе сосредоточен,
медленно ворочает рукой
или же кому-то помогает,
жестом указательным проход
к зданию покажет и шагает
дальше, или всё наоборот,
или это я прообраз дуры
создаю, взлетая со скамьи,
от моей комической фигуры
заживо хохочут соловьи
и деревья сбрасывают космы,
без листвы мелея и скорбя, –
я не знаю, кто летает в космос,
я в ответе только за себя.

Начинается с «песчинки» – водомерки: как у Державина: «Я царь, я раб, я червь, я бог!». Далее переход столь зыбкий, что неизбежно ассоциируешь водомерку с лирическим героем, как будто один перетекает в другого: водомерка скользит по воде, лирический герой идет по дороге (кстати, дорога – один из вечных литературных образов). «Натянутая» дорога сразу вызывает образ каната и балансирующего на нем канатоходца. Далее следует физическое, вещное осознание себя (я – это я или кто-то другой?), сомнамбулическое ощущение своего тела – сосредоточение на ритме, ходьбе. И потом уже, спружинивая от этого земного, тварного, героиня отталкивается от скамьи и взлетает.

Наверное, нет смысла перечислять «полеты» женщин, описанные в великой мировой литературе и эпосах – мистические либо обусловленные религиозным экстазом. Но стоит вспомнить, что «дура» на Руси –  синоним слову «юродивая». Юродивая, нелепая, комическая, где-то не до конца себя осознающая, пытающаяся понять, разъяснить, разъять этот космос изнутри и вовне. Комическая и космическая. Ганна Шевченко.скачать dle 12.1