(О книге: Екатерина Симонова. Елена. Яблоко и рука / Предисловие Ольги Седаковой, послесловие Александры Цибули. –
New York, Ailuros Publishing, 2015)
Тексты и отзывы, которые уже существуют вокруг новой книги Екатерины Симоновой – от предисловия Ольги Седаковой до разговоров в социальных сетях, – сходятся в одном: книга не похожа на предыдущие, в чем ее несомненное достоинство: все-таки предсказуемость – не лучшее качество для поэта. Хотя я бы еще добавила, что непохожесть предыдущих сборников и нового указывает на несомненное литературное мастерство Екатерины Симоновой. Не поэтическое, про него речь впереди, а именно литературное, связанное с продуманным выстраиванием репутации, которое в любом случае требует творческих усилий. Для современной поэзии, разумеется, это не новость – недавно писала отзыв на шестую книгу Геннадия Каневского, где замечала все то же увлечение поэта книготворчеством, проявленное в ощутимом несходстве пятой книги и шестой (см.: Юлия Подлубнова. Петтифолия и жаккаранда // Урал, № 4, 2015. –
Прим. ред.). Екатерина Симонова отстала от Геннадия Каневского на одну книгу: «Елена. Яблоко и рука» – пятая по счету, но стратегия – развиваться от книги к книге, открывать новые грани, предлагать смещение ракурса – думаю, будет выдерживаться и далее, и это всегда продуктивно, когда поэт мыслит не только стихами или циклами, но целыми сборниками.
Да, новая книга поэта, теперь уже екатеринбургского, отличается от предыдущих, она более личная и личностная, по определению самой же Екатерины Симоновой. Личная – не только полная автобиографизма, – автобиографизм был и ранее, был даже в стилизациях «Гербария», не говоря уже о «Саде со льдом» или «Времени», – но осознанно уходящая от сложных мифологических конструкций. Уходящая – в данном контексте слово все-таки резкое; надо бы сказать «уклоняющаяся, пытающаяся уклониться, но до конца не уклонившаяся». Это легкий сдвиг, шаг в сторону, который мог быть вовсе не заметен, если бы мы не имели дело с поэтикой деталей и нюансов, тонким рисунком, в котором задействовано множество оттенков, имеющих смысловое значение.
Фокус внимания обновленной Екатерины Симоновой перестает рассеиваться по разным приятным ей эпохам (те же «Сад со льдом» и «Гербарий») и не застывает, вторя Малому ледниковому периоду, в Средневековой Европе («Время»), а сосредоточивается на сей раз в сугубом настоящем, отождествленном с частной стороной жизни. Думаю, для автора книги первостепенно, что частное лишено какого-либо пафоса, в частное прячутся от агрессивного общественного (см. цикл «1-ая Тверская-Ямская»), в частном существование приобретает сокровенные смыслы, которые столь ценны в поэзии Екатерины Симоновой, четко выдерживающей целостный образ лирического «я», хотя иногда и играющей с гендерной идентичностью, что тоже есть несомненный знак доминирующей частности. Отсутствие пафоса – манифестированная позиция поэта, уходящего не просто от социальности и ее ролей, но и от устоявшихся поэтических традиций и моделей. Как бы мы ни полагали, что жизненный опыт и обстоятельства нашего существования уникальны, это, разумеется, заблуждение, таящее в себе опасность пафоса в случае автоописания. Симонова очень тонко балансирует на грани, выстраивая личное пространство и в то же время отказываясь от трагедизации/героизации/драматизации личного опыта. Ее поэзия интимна такой неброской интимностью, понятной лишь при определенном спокойном, созерцательном и сострадательном настрое души внимающего. Интимность, предполагающая сотворческую интимность читателя, которому априори доверяют, как любимому человеку, и потому не защищаются от него, а приглашают комнату с полусонными котами и поверяют самое тайное.
Конечно, стихи такого рода специально заземляются бытом, и в новой книге быта гораздо больше, чем в предыдущих. Екатерина Симонова словно бы очнулась от долгого забвения, огляделась, и обнаружила, например, субботу, солнце, родители сердятся, и тут же родительских котов и какие-то почти невидимые знаки старения:
Ночью мама спрашивала: «Ты как?»
Или не спрашивала: заглядывала в комнату и
Прислушивалась к дыханию. Каждый пустяк
В этом доме напоминает о старости и любви.
Приходили родительские коты — по очереди, по одному,
Спали в голове, потом в ногах,
Иногда настораживая уши, прислушиваясь, как кусты
Облаков шумят от дождя.
Ольга Седакова в предисловии точно говорит о свойствах времени в стихотворениях Екатерины Симоновой. Добавлю лишь, что быт, вещественный мир в книге – это распадающаяся константность: время действует неотвратимо и необратимо, и вся книга – именно об этом. Тем страшнее распад вещественности, чем
уже пространство, в котором находится наблюдатель, а частное – всегда узкое. Апофеоз развоплощенности.
если б ты знал, какой и меня обнимает страх,
растягивая мне пересохший рот,
как в кривом зеркале, пружину в часах –
так восстает из полуночных вод
ужас кромешный, безобразная слепота,
и остается одно: держать ее за руку,
потому что только ее глаза
видят сквозь этот мрак, как сквозь стекло.
Одна из характеристик художественного мира Екатерины Симоновой, связанная как раз с ощущением неплотной вещественности, – его освещенность или – с другого ракурса, который также актуален, – затемненность. Свет – безусловный элемент в конструкции мира, возможно, более функциональный, чем воздух, про который детально и убедительно пишет Елена Баянгулова (один из адресатов и один из рецензентов книги), поскольку свет прошивает пространство, указывая на прозрачность, стеклянность, заполненность прорехами развоплощения. Свет ведет себя как самостоятельная деталь пейзажа: «осеннего света тугой накрахмаленный бинт / местность лишает деталей»; «по веревочной лестнице, оставив тебя одну, / поднимается свет»; «деревья склоняются над, / обворовывая свет, располагая тень» и т. д. Между тем, символизм света как художественного образа состоит не только в указании на иную реальность – в симоновских стихотворениях есть и более явные ее маркеры, например, сон, – но и в определенном смещении реальностей, «проглядывании» друг через друга, в принципиальной их недискретности. Думаю, что на примере частотных образов сборника: воздуха, воды, сада, – я бы обнаружила что-то подобное: многослойную картину с тревожными прорехами.
и хочется просто вернуться домой,
где на втором этаже Елена протирает окно,
протирает сирень и меня заодно –
сквозь него.
Многослойность как принцип поэтики Екатерины Симоновой обнаруживает себя и в другом. Я давно с любопытством наблюдаю за тем, как этот поэт выстраивает метафоры, часто отказываясь от точного уподобления предметов. Есть в этом что-то от поэтики метареалистов, но и они при тщательном анализе не описывают специфику художественного видения уральского автора. Ассоциативность – также понятие весьма приблизительное и расширенное. Скорее перед нами цепочка непредсказуемых смещений, но не такая стихийно образованная, как у Виталия Кальпиди или Евгения Туренко, вспоминающихся моментально, когда речь заходит о специфике образности современной уральской поэзии, а постепенно разворачивающаяся: как если все время шагать не прямо, а то и дело наискосок – далеко не уйдешь, но и траекторию движения вычислить практически невозможно.
живые должны оставаться живыми,
мертвые должны смотреть свысока,
становясь другими неуловимо,
как за поворотом река.
Кстати, при такой образности рифмы органически утрачивают часть функциональности, почти отменяются.
И последнее, что нельзя упустить в разговоре о сборнике «Елена. Яблоко и рука», все-таки касается мифологизма как существенного слоя в общей многослойной картине мира. Миф здесь никуда не уходит, книга наполнена мифологически значимыми предметами и понятиями, одно только название полно ими до краев, но циклизации, свойственные мифологическому мышлению, разрываются, пространство оказывается траченным молью, и что-то вроде реальности, которую страшно боится и страстно желает автор, все отчетливее выходит на первый план, впрочем, не редуцируя прекрасную условность мифа.
скачать dle 12.1
