ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» Лена Элтанг. ПЬЯНАЯ ГАВАНЬ (стр. 2)

Лена Элтанг. ПЬЯНАЯ ГАВАНЬ (стр. 2)


* * *

Бриться можно было перед осколком зеркала, прикрепленным к стене камбуза, ржавое лезвие «жиллета» с засохшей пеной лежало в мыльнице, увидев его, я вспомнил, как вокзальный приятель повторял, запинаясь, но упорно: пойдешь в дацан, побрейся, вид должен быть аккуратный, неопущенный. Утро было морозное, сухое, серый лед блестел на солнце, будто ртутная лужа, шагах в десяти от катера во льду чернела прорубь, оставленная рыбаками, вокруг проруби торчали колья, с натянутой между ними металлической сеткой. Утки, ополоумевшие от бескормицы, толкались у проруби, пытаясь просунуть клювы через сетку, я подумал, что там оставлен садок с рыбой, и обрадовался. Хорошо бы поджарить на завтрак пару ряпушек, в кубрике я видел бутылку загустевшего масла и чугунную сковородку.
Странное дело, я находился в двух шагах от Приморского проспекта, а чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение и выброшенным на безлюдный берег. Отыскав на камбузе котелок, я спустился по стволу на лед и пошел к проруби за водой и чужой добычей. Колючая сетка спускалась глубоко в прорубь, чорт его знает зачем, может, чтобы края не заросли, не знаю, я никогда рыбалку не любил. Я попробовал выдернуть проволоку, но она намертво примерзла к неровным толстым краям, я встал на колени, наклонился над дыркой, и тут же вскочил. Из проруби на меня смотрело человеческое лицо, рот развалился в улыбке, в глазах стояла темная речная вода.
Я выдернул один из кольев, присел на край проруби, и орудуя им, как багром, отцепил шарф от проволоки и принялся заталкивать мертвеца обратно под лед. Если он приплыл со стороны Пьяной Гавани, то течение понесет утопленника дальше, в сторону Крестовского острова, а там уж пускай его менты вылавливают возле Черной речки. Шарф размотался и остался висеть на проволочной сетке, а труп потолкался о ледяные края и покорно поплыл дальше, показав напоследок светлые, похожие на мокрую пряжу, волосы. Куртка на нем была дорогая, значит, те кто бросил его в воду, грабителями не были, местные разборки, скорее всего, лахтинские против ольгинских. Вот так и я буду плавать, если попадусь своим бывшим компаньонам, только шарфа у меня нет, цепляться нечем, поплыву без остановок.
Набирать в проруби воду мне расхотелось, так что по дороге я набил котелок грязным снегом и поставил его на буржуйку, которая растопилась на удивление быстро. Деревяшку я прихватил с собой и заменил ей железный прут, не дававший люку захлопнуться, а прут засунул под откидную койку, здешнее жилье уже не казалось мне таким спокойным, как вчера вечером. Завтрак из провонявшего за ночь сыра и черствого хлеба меня не слишком обрадовал, так что я решил попробовать проводницыну шмаль, оказавшуюся такой крепкой, что проснулся я только в сумерках, да и то не сам, а оттого, что кто-то тормошил меня за плечо.
Подхватившись спросонья, я оттолкнул незваного гостя, спустил ноги с койки, нашарил на полу железяку и только потом разлепил глаза и вгляделся в человека, стоявшего теперь у входа в кубрик, и казавшегося  огромным и мешковатым в тусклом свете, сочившемся из открытого настежь люка.
- Ты чего это, - сказал человек тонким, как у скопца, голосом, – до чертей допился что ли ? Положи палку-то, Лука, еще убьешь ненароком.
- И убью, - сказал я, проснувшись окончательно, - ты что еще за хрен с горы?
- Пить-то будешь? – человек сунул руку в за пазуху, заставив меня вскочить, но достал всего лишь бутылку водки, мирно ею помахал и снова спрятал.
- Вылезай давай, на палубе поговорим.
Человек засопел и полез наверх, лез он довольно неуклюже, да и пальто на нем было слишком длинное, полы цеплялись за узкие ребристые ступеньки. Добравшись до конца лестницы, пришелец развернулся, подобрал полы и сел на краю люка, крепко поставив ноги на последнюю ступеньку. Теперь я видел его глаза - длинные и припухшие, будто залитые горячим варом. Волосы человека были убраны под разлапистую меховую шапку, но я уже понял, что это баба и расслабился. Поднявшись на две ступеньки, я почувствовал ее запах, острый, лимонный, немного напоминающий протирку для мебели, которой пользовалась моя латышка. Протирать мебель и расчесывать волосы, вот две вещи, которыми она могла заниматься с утра до вечера, распевая свои протяжные Kas to teica, tas meloja.
- Ноги промочила, пока добралась, куда ты лаги-то дел? На растопку пустил? Теперь сапоги сушить надо! – гостья поболтала ногами перед моим лицом, наклонилась, вгляделась и охнула:
- Мамочки. Ты кто, мужик? А Лука где ? 
- Уехал. Теперь я здесь живу, – я говорил осторожно, держа руки на голенищах ее сапог, чтобы сдернуть женщину вниз, если ей придет в голову сделать какую-нибудь глупость, захлопнуть крышку люка, например. Но подруга клошара и не думала нервничать, она помолчала немного, потом достала зажигалку и посветила себе в лицо:
- Пустишь погреться? Я красивая. Не идти же мне обратно на Приморский с мокрыми ногами. И с бутылкой! - она вынула свой гостинец из-за пазухи и облизнулась. Рот у нее был видный, с яркими вывернутыми губами, рабочий такой рот.
- Бутылка у меня своя есть, - я спрыгнул обратно в трюм, давая ей знак спуститься.- Смотри люк закрой осторожно, там хворостину подкладывать надо.
- Знаю, - весело отозвалась она, - не в первый раз. А ты теперь вместо Лыка будешь? Вот падла деревенская, мне даже не сказал ничего. Мы с ним на полдень уговаривались, но я в дацане застряла, там на рассвете Сагаалган был, всех кормили творогом и сметаной, а потом нас с подругой прибираться оставили. Так и прибиралась в хорошем платье, вся золой перемазалась!
- А зачем ты в дацан ходишь? Ты бурятка что-ли? - я подбросил в буржуйку хвороста, огонь взвился и зашипел, а женщина засмеялась и принялась раздеваться. Запах лимонной протирки заметно усилился. Разоблачалась она молча и деловито, встряхивая волосами - волос у нее оказалось немало, целая груда, как она ее только под шапку убирала. Под платьем у бурятки оказалось голое тело, никакого белья, пепельная шерсть на лобке напоминала воронье гнездо. Швырнув тряпки на соседнюю койку, она забралась под ватное одеяло и поманила меня пальцем:
- Давай скорее, Лука, залезай, я соскучилась. Печет так, что мороза не чувствую!
- Женщина, ты ослепла что-ли? Я же сказал тебе, что он ушел, нет его.
- Значит, теперь ты будешь Лука, - она подвинула одеяло вниз, чтобы я посмотрел на ее груди, похожие на две канталупы, и тугой живот с наколкой, света было мало, и рисунка я не разобрал. – Иди сюда. Того, прежнего, тоже по другому звали, только я не спрашивала.



* * *

На ощупь канталупы оказались перезрелыми, к тому же, нечесаные волосы бурятки лезли мне в рот, и я все время отплевывался. Женщине было не меньше сорока, и она скрипела и ворочалась, будто мельничный жернов - два дня назад я бы выбросил такое из своей постели, но теперь выбирать не приходилось. К тому же она оказалась не дура покурить, и даже показала мне как делать наяк, если кончились папиросы, но есть шариковая ручка. Под утро, накурившись наяков,  я рассказал бурятке про мертвеца в проруби, и тут она меня, наконец, удивила.
- Ты что, оставил его плавать? – она рывком поднялась и села у меня в ногах, с койки мы давно уже свалились и лежали теперь на сложенных вместе пальто. – Вытащи и закопай! Лука-то закапывал, видел на берегу кресты из рябиновых веток? Вот там и закапывал.
-Да пошла ты..., – мне вдруг стало холодно, и я встал, чтобы принести из камбуза дров. – Что я тебе могильщик здешний? Ясно, что он  уплыл давно, мертвец этот. Откуда их приносит, из Пьяной Гавани, что-ли?
- Не знаю откуда, - хмуро сказала гостья, - знаю, что - часто. Похоронить надо.
Она встала и принялась собирать свои тряпки, бормоча что-то себе под нос,  Я тоже оделся, снял с печки покоробившиеся от жара ботинки и с трудом натянул их на ноги. Мы выбрались на палубу, и ветер с залива ударил нам в лицо. Снежная взвесь, стоявшая в воздухе, была такой плотной, что я сначала принял ее за клочья тумана, в которых затерялась береговая линия, но снег облепил мне лицо и  волосы, и сразу стало трудно дышать.
Спускаться по стволу бурятка не стала, она перелезла через поручень возле радиорубки, села на край борта, спустила ноги на привальный брус,  привычно развернулась, встала на автомобильную покрышку и спрыгнула на лед, держась руками за канат. Я последовал за ней, стараясь повторить все движения, но зацепился полой пальто за какую-то ржавую пластину и полетел вниз, лед подо мной треснул и пошел длинной зазубренной трещиной. От удара травяная муть разошлась, будто дырявый занавес: я почувствовал, что голоден как пес, пальто зачерпнуло воды и спина под ним мгновенно покрылась гусиной кожей. Женщина  шла так быстро, что пока я вставал и отряхивался, она уже оказалась возле проруби и стояла там, перегнувшись через проволочную сетку, издали похожая на рыбака в своей нелепой ушанке на меху. 
- Лука, - крикнула она, махая мне желтым шарфом – он здесь! Давай...
Дальше я не разобрал, ее голос утонул в вязком снегу, забивающем уши и ноздри. Добравшись до проруби, я встал на колени и увидел маячившее в воде знакомое гладкое лицо. Волос на голове у него не было, значит, это был парик, и его унесло течением. Помню, я еще подумал, что утопленник тоже от кого-то скрывался, да только не скрылся, бедолага. Не нашел своего катера.
Ухватить тело было не за что: куртка, похоже, намокла и утонула, а свитер, который я пытался подцепить двумя кольями, будто двузубой вилкой, тут же разъехался в гнилье, показав мне безволосую, выпуклую, как у пупса, грудь мертвеца. Мы провозились около получаса, за это время тело несколько раз уходило под лед, пропадая из глаз, но каким-то чудом возвращалось назад. Наконец, я сделал из шарфа петлю, поймал в нее голову утопленника, и ползком выволок тело на лед, едва не сломав ему шею.
На рассвете ветер утих и берег снова обозначился ровной линией, с черными кудлатыми охвостьями барбариса и ольхи, между кустов я различил несколько крестиков, издали казавшихся птичьим кладбищем. Мы оттащили мертвеца на берег, нашли на палубе отломанную крышку от форпик-люка и выкопали неглубокую могилу – просто в снегу, промерзлую землю копать было бессмысленно. Лицо у него было чистым, рыбы его не тронули, бурятка попыталась закрыть ему глаза, но веки упруго вернулись на место. Я забросал труп снегом и воткнул в сугроб крест из веток, перевязанных желтым шарфом.
В кубрике даже стены закуржавели, из печи несло старой гарью. Нужно было искать дрова, чтобы просушить одежду, но я так вымотался, что взял багор и разнес в щепы дощатую перегородку, разделявшую камбуз от каюты.
Женщина собрала обломки, умело растопила буржуйку, разделась догола, вытащила из закута початую бутылки водки, завалилась на мою койку греться и тут же заснула. А я набил рот черствым хлебом, прихватил ее малахай для маскировки и пошел в город, как был, в мокром пальто. Прогонять бурятку мне не хотелось, а ложиться с ней было стрёмно: при дневном свете я разглядел ее поношенное лицо с плоскими скулами и двумя шрамами, перехлестнувшими щеку наискосок.



* * *

Стоило мне выйти на Приморский проспект, как утренний морок рассеялся, добравшись до метро я поймал себя на том, что радуюсь хмурому потоку подземных людей, сквозь который раньше пробирался, задыхаясь от тоски и смрада, да и случалось это не чаще раза-двух в месяц, когда город стоял в пробках, а я опаздывал. Спустившись вниз я купил хот-дог и сожрал его, как пес, не отходя от киоска, потом купил еще один и доел его в вагоне, с непривычки закапав пальто жиром, потом случайно увидел себя в темном стекле и засмеялся, вид у меня был клошарский, несмотря на чисто выбритое лицо.
Ладно, чем хуже, тем лучше.
Выйдя на своей станции, я сделал круг по Торжковской, чтобы подойти к дому с другой стороны, покрутился в сквере, зашел в здание школы, поднялся на четвертый этаж, и посмотрел на свои окна. Окно на кухне было открыто, как и два дня назад, зеленую занавеску выплеснуло ветром на подоконник, значит, Анта не возвращалась, она терпеть не может сквозняков. Я спустился в школьную столовую, остановил у стола с подносами пацана лет тринадцати, сунул ему сотню и пообещал еще две, больше у меня все равно не было. Школьник записал номер квартиры на грязном запястье и побежал к моему дому, а я пошел за ним, надвинув малахай пониже на глаза.
Постояв у подъезда несколько минут, я вошел вслед за пацаном, услышал, как он звонит в квартиру, стучит ногой, как было велено, а потом разговаривает с вышедшей на шум соседкой. Спустившись, пацан молча протянул руку за деньгами, и стремглав вылетел на улицу, похоже, вид у меня и впрямь был подозрительный. В квартире было холодно, как на улице, на полу стояла лужа, натекшая с подоконника, мебель была сдвинута, стулья разбросаны, книги и тряпки свалены в кучу посреди гостиной – обыск он и есть обыск. На кухне все было засыпано битым стеклом, мелким, как зубной порошок, на столе лежал рваный латышкин лифчик, трусов видно не было – либо они успели развлечься с Антой, прижав ее белобрысую голову к столу, либо просто раздели, чтобы напугать, теперь это уже не имело значения.
Я подвинул опустевший посудный шкаф, поднял половицу, вынул пробковый отломок, вытащил бриллиант зубцом вилки, снял ботинок и сунул камень в носок. Потом зашел в спальню, где посреди кровати темнело пятно, похожее на винную кляксу, с трудом натянул на себя два свитера, собрал по всем ящикам деньги и вышел, хрустя стеклянной пылью. Свернув на Аэродромную, я позвонил из автомата скупщику, но тот не ответил, пришлось оставить сообщение, хотя в моем положении это было не слишком грамотно. Я сказал, что буду звонить завтра в это же время, и что у меня есть груша для того, у кого есть двадцать стейков, хорошо прожаренных. Дурацкий код, но он это любит, конспиратор хренов. Произнеся это, я почувствовал, что голоден, торопливо истратил тысячу в киоске с шаурмой и вернулся в гавань пешком, через Серафимовское кладбище.
Женщины на катере не было, на столе в камбузе стояла пустая бутылка, буржуйка была набита дровами, а на люке, ведущем в форпик, чернело нарисованное губной помадой сердце. Я растопил печку, выкурил пару косяков, сбросил вонючие тряпки с койки, завернулся в плед и заснул. Мне снились охотничьи сны, причем я был не охотником, и не добычей, а кем-то третьим. Перед тем как проснуться, я увидел во сне лису, ослепительную лису, которую псы гнали по пустому белому полю. Она уходила в сторону леса, неслась, приминая сухую ость, торчащую из снега – красная, тощая, издали похожая на рябиновую ветку с коротким черенком. Не успеет, подумал я, увидев, что собачья свора приближается, нагоняет, но тут лиса остановилась на полном ходу, развернулась, уперевшись передними лапами в наст, взлаяла и превратилась в небольшую собаку. Псы добежали до нее, обнюхали заснеженную собачью морду, и помчались дальше. Открыв глаза, я увидел, что свет уже сочится через щель между палубой и люком, за железной стеной гудел февральский ветер, мне показалось, что катер раскачивается, готовый тронуться с места, и я быстро выбрался на палубу. Конопля еще держалась в голове, перед глазами плавали клочья тумана, но, посмотрев в сторону острова, я увидел прорубь и мигом протрезвел.
На проволочной сетке развевался желтый шарф, тревожный, будто Yellow Jack, объявляющий на судне карантин. Подходя к проруби, я уже знал, кого там увижу, и не ошибся. Посмотрев на  безмятежное лицо утопленника, я медленно пошел к берегу – креста в сугробе не было, да и самого сугроба не было, ровное место, слегка затоптанное, это могли быть наши собственные следы, мои и дацанской уборщицы. Я с трудом отломал толстую ветку от прибрежного куста и воткнул ее в середину могилы, ветка вошла в снег до конца, под снегом ничего не было.
Мертвец вернулся в воду? Или это другой мертвец? Или он, как белогрудая оляпка, прыгает в воду, чтобы спастись от ястреба, ходит там по дну, а потом спокойно вылезает из-подо льда? Я вернулся к проруби, встал на колени и подтолкнул плавающее тело так, чтобы лицо показалось из-под ледяной корки. Лицо было таким же гладким, а волосы - светлыми, только этот парень был без рубашки, с черной клоунской бабочкой на голой шее. Похоже, убивали на приеме, или после приема, во время дружеской оргии на яхте. Вполне вероятно, что убили их одновременно, просто второй не сразу доплыл, где-то еще зацепился своим шарфом, у других рыбаков в проруби. Чорт, не могут же у них быть одинаковые тряпки на шее. И где тогда первый? Нет, это тот же самый парень, никаких сомнений.
Бурятка решила надо мной подшутить, вот и все. Нацепила утопленнику бабочку и сволокла его обратно в прорубь. Отомстила за то, что я не захотел больше наматывать ее зверские волосы на руку и возиться с ней на тесной койке вместо неприхотливого Луки. Ладно, женщина, еще раз так сделаешь, будешь плавать тут сама, с бабочкой на шее. Я сходил на катер за багром и петлей, вытащил утопленника, который выглядел до странности свежо, проволок его по льду до берега и закопал на том же месте, птичий крестик втыкать не стал, а желтый шарф привязал к леерам на мостике. Когда я заваривал остатки чая, возле катера послышались голоса, я вылез на палубу, зашел в гальюн, и стал смотреть в иллюминатор: рыбаки стояли в нескольких метрах от берега, разглядывая прорубь, но подойти к ней не решались. Один из них – в  пуховом комбинезоне - махал руками, я расслышал что-то вроде каверны и желтизна.
День я провел в Лахте, в центре появляться не стоило, а от катера меня уже тошнило. Я купил коньяку, выпил его на берегу залива, сидя на промерзлом бревне, размяк и несколько раз позвонил латышке, но она, похоже, отключила свой номер или просто не желала разговаривать. Месяца два назад Анта сказала мне, что у них в консульстве есть программа, умеющая определить местоположение любого из работников, поэтому она вынимает батарейки из телефона, когда сбегает с работы. Это запало мне в голову, и я поддался минутной паранойе, оставив телефон в квартире у проводницы. Хорошо хоть в канаву не швырнул.
Спать было холодно, дров осталось на пару часов, под утро я разобрал остаток переборки и пустил на растопку вместе с висевшим над койкой портретом Есенина, вырезанным на куске дерева. Проснувшись, я пошел к проруби и поглядел на нового мертвеца. Этот был замотан в шарф по самые уши, виднелся только гладкий целлулоидный лоб и побелевшие веки, сморщенные от воды. Руки у него были в карманах куртки, как будто он искал кошелек или сигареты, перед тем, как умереть, и вообще вид был до странности деловой, даже хмурый. Ясное дело, шлепнули во время разговора, со спины подошли.
Грузить-разгружать, значит. Так вот какую тебе местные работу подбрасывали, клошарская твоя морда, подумал я, глядя на длинный шарф мертвеца, полоскавшийся в воде, будто поплавок от великанской рыбалки. За бандитами подбирал, лукавый Лука, основатель сезонного кладбища. Через пару недель растает снег и поплывут твои захоронки по Большой Невке мимо Елагина острова. Хотел бы я знать, где их так ловко топят, что всех прибивает сюда, к гавани? Хотя, кто сказал, что я видел всех, может, там целую экскурсию спустили под лед, а мне попались гиды в одинаковых шарфах.
Ладно, ребята, больше я вам не могильщик. Я отсюда через пару дней смотаюсь, сами ловите свою протухшую корюшку. Я прогулялся до берега, посмотрел на следы в снегу возле вчерашней могилы, зачерпнул ведро снега и вернулся на катер. Взявшись готовить завтрак, я вдруг понял, что есть не могу и выпил кипятку с сахаром, найденным на камбузе. Потом я побрился перед осколком зеркала, почистил пальто и пошел по берегу в Старую деревню, в дацан Гунзэчойнэй.



* * *

- Ты слишком часто сидишь один, - сказал мне монах, которого я спросил о раскосой женщине, показав одолженный у нее малахай. – Ты сидишь один и думаешь о женщинах. На хурал ты уже опоздал, он закончился в полдень. А если ты пришел на семинар досточтимого ламы, то приготовь пятьсот рублей и езжай на Малую Пушкарскую. Не теперь, через две недели.
- Какой еще семинар? – ясно было, что дальше ворот я не пройду.
- Практика Шаматхи и Випашьяны, - монах ежился на ветру в своем покрывале, но говорил со мной охотно. – А может, ты хочешь лунный календарь? Будешь знать свои неблагоприятные дни.
- В последнее время мне и без календаря все ясно. Может, все-таки вспомнишь женщину, она похожа на калмычку, такая румяная, с пышными волосами. Она была на праздновании Нового года, а перед этим чистила двор от снега.
- К нам приходят женщины помогать по хозяйству, но я не знаю их имен, - монах поморщился. - Можешь оставить шапку здесь, она сама ее увидит. Приходи в три часа, помолимся вместе. За благополучное перерождение, за ушедших.
- Ушедших у меня и так навалом, - сказал я машинально, и вдруг наткнулся на его внимательный взгляд. Лицо у монаха было цвета охры, очень сдобное, и я почему-то представил, как он бреет себе голову изогнутым тибетским ножом с костяной рукояткой. Монах повернулся и пошел по аллее к пологой лестнице с колоннами, дав мне знак идти за собой. Над входом в дацан висело колесо, похожее на штурвал с моего катера, только тот раздолбан в куски и валяется в ходовой рубке на полу.
- Ты не видел во сне бамбук, который растет у тебя из головы? – спросил монах. – Или пальму, растущую из твоего сердца?  Почему ты хромаешь?
- Я сбил каблук на левом ботинке, на железнодорожном переходе. Долго шел пешком. Я живу на катере, - зачем-то добавил я, - а во сне вижу собак, охотящихся на лисиц.
- Ты слишком много бываешь один, - повторил монах, оставляя меня у дверей. – Надо видеть людей. Погуляй тут, осмотрись. Нам нужен истопник, и вообще, человек с руками. Крыша течет, много работы.
- Да нет, лама, я не по этому делу,  - мне вдруг стало весело. – Я хоть и не клюквенник, по храмам не ворую, но пускать меня в огород не советую. Могу не удержаться.
- Я не лама, - сказал монах, обернувшись от дверей, - а ты не вор. Ты Лука, человек с катера.
Осматривать дацан мне не хотелось, так что дождался, когда монах войдет внутрь, вернулся на улицу и пошел искать телефонную будку, ругая себя за то, что поспешил избавиться от своей «Нокии». Скупщик оказался дома, но говорил со мной неохотно, даже описание спелой груши его не возбудило, под конец он назначил мне встречу во французском кафе на Петроградской, но тут же добавил, что стейки придется подождать. К тому же, двадцать это перебор, хмуро заметил ловкач, хватит с меня и шестнадцати, раз меня ищут по всему городу. Я сказал, что на месте поговорим, но вешая трубку, уже знал, что говорить бесполезно, у таких как он, звериное чутье на чужие неприятности.
Город затянуло сплошным снежным полотном, испорченный ботинок набрал воды, пришлось зайти в дешевый обувной и купить что под руку попалось – мокасины на рифленой подошве. В обувном я долго смотрел на мужика, показавшегося мне знакомым, тот явно был хозяином лавки, потому что распекал продавца за какую-то треснувшую витрину. Выходя из магазина, я понял, что заставило меня задержать на нем взгляд – вокруг шеи хозяина был обернут желтый шарф, довольно грязный, как будто из речки вытащенный.
Добравшись до Петроградской в новых ботинках, я зашел в кафе, взял бесплатную газету с прилавка, заказал себе коньяку и приготовился ждать скупщика. В зале было только двое людей и гарсон в дурацком прикиде с позументами. Пол был посыпан опилками, на парижский манер, чтобы грязь ловчее убирать. Второй посетитель сидел у окна и что-то жевал, перед ним стояла кружка с глинтвейном, свет из окна падал на его волосы, похожие на вымоченную льняную пряжу. Похоже, мужик целый день бродил по городу без шапки, подумал я, но тут он обернулся, и я увидел его лицо.
- У вас никто не пропадал без вести? – сам не знаю, какая сила подняла меня со стула и заставила подойти к светловолосому. – Вы похожи на одного мертвеца...виноват, на одного человека, которого я недавно видел. Страшно на вас похож, прямо как брат родной. Вы его не ищете?
- Тебе денег дать? – он поднял на меня глаза, темные и быстрые, как речная вода подо льдом.
Я уже поднял руку, чтобы треснуть его по носу, но возле стола появился подавальщик с дымящимся глинтвейном, его брезгливый взгляд сказал мне, что я два дня не брился, и похож на клошара, в испачканном гарью, волглом пальто,
– Развелось попрошаек. На, держи, - мужик выгреб мелочь из кармана куртки и высыпал на стол. Куртку я тоже узнал, в голове у меня помутилось, кровь прихлынула к вискам, я оперся руками о стол и заглянул ему в лицо. Лицо было гладким и приветливым, я вспомнил, как два дня назад закидывал это лицо серым ноздреватым снегом, стараясь не смотреть на запорошенные снегом глаза и темную впадину, обозначающую развалившийся рот.
- Слышь, парень, - гарсон взял меня за плечо, - шел бы ты отсюда,  не приставай к человеку.
- Это мертвец, - сказал я, показывая на светловолосого, - потрогай его волосы, это же льняное волокно. У моей бабки такое на заборе висело, сушилось, а потом его железным гребнем чесали, с зубьями. Это утопленник, я сам его закапывал, а он выкопался и сбежал.
- Ясно, - гарсон отпустил мое плечо. – Иди, болезный. За коньяк не плати. Заведение угощает.
- Да смотри же ты, - я осторожно протянул руку, чтобы дернуть светловолосого за челку, - сейчас он станет лысым, а если пнуть хорошенько, то на куски развалится.
Мужик отвел мою руку, встал во весь рост, оказавшись длиннее, чем я думал, с грохотом отодвинул стул и пошел к выходу. Я пошел за ним, слыша за спиной голос гарсона:
- Господин хороший, а два глинтвейна и круассан?
Светловолосый вынул из кармана пятисотку и швырнул на пол, в грязные опилки, я вышел за ним, попытался схватить его за рукав, но он толкнул меня с такой неожиданной силой, что я отлетел к витрине заведения, поскользнулся и ударился виском о каменный подоконник. Кровь хлынула мне в глаза, я сел, прислонился к стене и протер лицо рукавом. Утопленник удалялся быстрым шагом, какое-то время я видел блестящее синее пятно его куртки в толпе, потом оно пропало, я попробовал подняться, но не смог и остался сидеть. Вокруг меня собирались прохожие, парень в кожаном пальто принялся щелкать мобильным телефоном, кажется, он меня фотографировал, сукин сын, любопытный гарсон высунул голову из дверей, будто ящерица, какая-то девчонка верещала про милицию, я показал ей рукой, что со мной все в порядке, но было поздно.
- Вы можете встать? – невесть откуда взявшийся мент наклонился надо мной. – Сейчас машина подъедет, я вызвал. У вас есть документы? Гражданин, вы что, не слышите?
Я слышал, но говорить не мог, воздух стал вязким, и я с трудом втягивал его в дыхательное горло. Надо отмазаться, думал я, нащупывая в кармане тысячные банкноты, это мелочь, он мне ее в лицо бросит, надо отмазаться, в носке у меня алмаз, его при обыске найдут, все станет во много раз хуже. В ментовку ехать нельзя. Нельзя ехать в ментовку.
Что я им скажу? Что я - приемщик?
Что река порождает чудовищ? Что в первые дни они беспомощны и не могут выкарабкаться из проруби? Что я должен их вытаскивать, чтобы, спустя несколько часов, они могли подняться, отряхнуться и отправиться в город?
Что это круговорот мертвой воды в природе? Что Питер в опасности?
Первое, что они сделают, это поднимут мое дело, потом отобьют мне почки, а потом вызовут санитаров. Это в лучшем случае. А в худшем обнаружится старик-тельщик с выбитыми зубами и поляна с серебряными овцами. Кровь залила мне щеку и теперь ползла по шее, слева я чувствовал свое собственное тепло, справа – обледенелую каменную кладку.
- Слушай, друг, - с трудом произнес я, поманив мента пальцем. - Наклонись ко мне. У меня в носке лежит камень на двадцать штук гринов. Снимай ботинок, бери носок себе, а меня посади в такси. Быстро посади, пока твои не приехали. Давай, пока я не передумал.
Проговорив все это, я выдохся, вытянул ногу и закрыл глаза. Прошла целая вечность, мент не торопился, я слышал уличный шум - дребезжание стекол, трамвайный скрежет, бормотание радио, шарканье подошв  по мокрому снегу - но сирены пока не было. Народ, собравшийся поглазеть, похоже, начал расходиться, тревожных голосов я уже не слышал.
- Что, совсем плохо? - шепнул мент, наклонившись к моему уху. – Да брось, это всего лишь царапина. Другое дело, если б тебе башку разбили серебряной чушкой.
От него явственно пахло тиной и соляркой. Я разлепил глаза. Вернее, только правый глаз, левый уже не открывался. Гладкое приветливое лицо мента расплывалось, будто нефтяное пятно в воде. За его спиной маячила какая-то тетка с авоськой, за ней - девица, что кричала про милицию, льняная кудель закрывала ее лоб до самых бровей. За спиной девицы открывалась заснеженная площадь с перспективой Каменноостровского проспекта. По проспекту шли люди, много людей, очень много, больше, чем обычно в этой части города. Я не различал их лиц, но знал, что на многих были желтые шарфы. Я смотрел на них одним глазом, пока на углу Австрийской площади не завыла сирена.
- Вставай, Лука, - сказал мент, протягивая мне руку. – Машина пришла. Так и быть, подбросим тебя на работу.








_________________________________________

Об авторе: ЛЕНА ЭЛТАНГ

Родилась в Ленинграде. Закончила факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. С 1988 года жила в Париже, Копенгагене и Лондоне, а в 1991 году переехала в Вильнюс (Литва), где живёт до настоящего времени. Занималась журналистикой и переводами.

В «большой» литературе дебютировала сборником стихов в 2003 году, а в 2006 году вышел первый её роман «Побег куманики», вошедший в «краткий список» премии Андрея Белого и «длинный список» Национальной литературной премии «Большая книга» сезона 2006—2007 года. В 2008 году вышел второй роман писательницы, «Каменные клёны», удостоенный литературной премии «Новая словесность-2009».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 659
Опубликовано 13 июл 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ