ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Денис Новиков. ЭССЕ ДЛЯ РАДИО

Денис Новиков. ЭССЕ ДЛЯ РАДИО



В начале 90-х, живя в Великобритании, Денис Новиков подрабатывал на радио «Свобода». Публикуемые эссе звучали в передаче «Поверх барьеров». Благодаря журналисту и литератору Игорю Померанцеву, они были сохранены и (за исключением эссе «Петушиные яйца кокни», опубликованного ещё при жизни поэта в альманахе «Личное дело-2») впервые опубликованы на литературном портале Textura.by 1 марта 2014. Редакция благодарит Феликса Чечика и Юлиану Новикову за помощь в публикации текста.
__________________________



МОЯ ЛЮБИМАЯ ПЛАСТИНКА

Выскажусь от имени рождённых в самые нестрашные лета России известного периода, появившихся на свет между 1960-м и 67-м. Выскажусь, хотя они меня об этом не просили.

Моя любимая пластинка – пластинка ансамбля «Машина времени». И далее: пластинки «Машины времени» у меня никогда не было. А была у меня катушка, или был у меня друг Серёжка, которого, когда не попросишь: «Давай что-нибудь из «Машины», – так сразу и запоёт. И расскажу я вам притчу о маленьком мальчике, неприкаянном дитяте. Ничто ему не мило: ни гэдээровский конструктор, ни чешская железная дорога, ни советские подвижные игры. И, по всем статьям, остаётся ему один выбор: умереть от тоски и сознания собственной неполноценности в кружке мягкой игрушки или авиамоделирования. Бредёт робкой тенью дитятя по родному дворику и незаметно для себя забредает во дворик соседний. А там взрослые, очень-очень взрослые ребята, сдвинули скамейки, один приладил гитару, подстроил струны, и…

Бежит дитятя, безутешно рыдает в коленях перепуганных родителей, ничего объяснить толком не может. И не дано ему заснуть в эту ночь, ибо явилось ему нечто, что сиротливей забракованной кружководом мягкой игрушки и выше запущенной на пустыре авиамодели: «Всё очень просто. Сказки – обман. Солнечный остров скрылся в туман…» Ансамбль «Машина времени» и бессменный её лидер Андрей Макаревич. Они существуют и поныне, но мне как-то не верится, а посему – да простится прошедшее время. Что они хотели спеть-сказать?..

Уроки кончены. Пионеры Иванов и Петров заняты эксплуатацией бытового магнитофона «Маяк-203» – поёт «Машина времени»: «Кто позволил стать тебе счастливей всех? Кто смог на тебя надеть венок – Самый средний в этом мире человек?.. И кто позволил тебе. Раскрасить мир людей. В чёрно-белый цвет. Чёрно-белый цвет. Чёрно-белый цвет…» Казалось бы, энергичная тарабарщина. Но пионеров Петрова и Иванова не проведёшь: «Это песня про Брежнева», – говорит Петров, то ли своим умом дошедший, то ли наслышанный от старшего брата. «Да ну? – ехидничает Иванов, – вот удивил». Такая пионерская аксиома.

Рискну сказать, «Машина времени» была в ту пору всей альтернативной молодёжной культурой. По крайней мере, на взгляд среднего человека, каковым был и без кокетства остаюсь. Скажу больше, «Машина времени» ассоциировалась со всей современной поэзией вообще. Понятное дело, стихи на библиотечных полках написаны на мёртвых языках. В учебнике – детские или маяковские. Такие же – на торжественных собраниях дружины и школьных вечерах. Есть ещё Асадов из девчачьих песенников. Неплохой, читать можно, но рядом с Макаревичем не тянет.

В поисках примера нажмём на следующую кнопку уэллсовского агрегата. На дом было задано выучить стихотворение Есенина наизусть. Мой однокашник Геша Седов, гитарист и парень не промах, разумеется, не готов, но, выходя к доске, подобрал, как ему казалось, самоё подходящее (цитирую по памяти): «И ночь прошла, и сгинула как тень. Стоял закат необозримо летний. И выпало два снега в этот день. Два белых снега. Первый и последний». А что, чем не Есенин? Вот и преподавательница литературы поставила Седову четвёрку: «Молодец, Седов, что выучил. Но читать надо с выражением». А какая была слава! Слова схватывались на лету. Мелодии разучивались. Звёздочка, баррэ, третий аккорд, четвёртый – незабываемое арго дворового музицирования… А тема экзистенциального одиночества на шумном пиру жизни – коронная у «Машины»? ­– «Друзей уж нет, друзья ушли давно, лишь одиночество одно забыто вами на столе, как будто пачка сигарет. Спешу поздравить вас – сегодня стали вы на целый год старей…» – слова из песни «День рождения».

Анна Ахматова научила женщин говорить. Андрей Макаревич научил комсомольцев страдать. У меня никогда не было пластинок «Машины времени», они вышли позже, в перестройку. У меня никогда не было желания их купить. «Как любил я стихи Гумилёва. Перечитывать их не могу», – говорил Набоков, – но следы, например, вот такого перебора остались в мозгу…» Перебор – очень уместное слово. «Машине времени» за тот перебор – спасибо!



ПЕТУШИНЫЕ ЯЙЦА КОКНИ

Итак, что означает слово «кокни»? Шестьсот лет назад Чосер употреблял его в значении «дурак», позже Шекспир в значении «привереда», потом деревенские ребята дразнили этим словом городских. Так дошло до девятнадцатого века, который, со свойственной ему страстью к систематизации, выловил и закрепил блуждающее значение. Закрепил за коренным лондонским простонародьем, пролетариатом, обитателями Ист-Энда. Они и их язык называются «кокни». И забудьте, что там говорил Чосер. А то вспомните невпопад и нарвётесь на неприятности. Но для того чтобы быть настоящим кокни, еще недостаточно родиться в Лондоне и в Ист-Энде. Надо родиться в пределах слышимости знаменитого церковного колокола на Боу-стрит. Доносился звон Боу-Белла до окон той комнаты, где ты выкарабкивался на свет Божий, – тебе повезло. Ты настоящий кокни. А если двумя улицами дальше, да ещё в подвале, где не видно и не слышно ни черта, – извини… То есть кокни ты, конечно, кокни да как-то штаны на тебе криво сидят. Отдалённо это напоминает спор о первородстве между коренными москвичами: принимала тебя еще николаевская бабка-повитуха в роддоме имени Грауэрмана – это одно дело, а угораздило родиться где-нибудь в шестнадцатой районной – это, уж не обессудь, совсем другое. Нет больше роддома имени Грауэрмана, и спорить стало не о чем. Звонит колокол на Боу-стрит, но потерял он магическую силу и притягательность центра вселенной. Послевоенная цветная эмиграция, расселившаяся в этих местах, многое изменила в топонимике Ист-Энда. Но колокол, bell, остался в языке. В человеке, обещающем связаться с вами по телефону и говорящем не «I’ll give you ring», а «I’ll give you bell», вы без труда узнаете подлинного кокни. Вы узнаете его по специфическому произношению, по неспособности выговорить половину букв английского алфавита, но главное же – по тому, что называется rhyming slang – рифмованный жаргон кокни. Хочется в этом наброске найти какие-то точки соприкосновения между ним и нашей обиходной речью. Вдруг повезёт? А кому повезёт, у того, согласно русской поговорке, петух снесёт – детям на радость, филологам на заметку.

О чем это я? Да, о петушиных яйцах, о французском cokeney, именно ему слово «кокни» (cockney) обязано своим существованием. Язык – петушиное яйцо, т.е. нонсенс, язык невероятный, невозможный. Но и одновременно – небывалый, дивный, чудный. А если продолжать этот ряд, то доберёмся мы до эпитета «неслыханный». Не слыхал ничего подобного честной народ, не поймёт, что за мова такая. А тем кто на этой мове изъясняется, – того и надо. Заговорил на ней лондонский преступный мир, чтобы бобби-фараон не раскнокал и свой фраер-обыватель не донес. «Have a butchers!» – кричал стоящий на стрёме воришка своему подельнику – атас, шухер, уходим. Это от «butcher’s hook», рифмующегося с «look». Мясницкий крюк рифмуется с призывом «глянь», «погляди», а шире – «будь осторожней», «будь внимательней». Пройдётесь по сегодняшнему Ист-Энду, ручаюсь – «have a buther’s» и ныне самая распространённая идиома. Как и вечнозелёные «apples and pears-stairs». «Яблоки и груши» означают лестницу. И не спрашивайте почему. Может, просто для рифмы, а может и не просто. Зато в пылу мужского разговора ухо легко выхватывает trouble and strife, «неприятности и раздор», и резонно угадывает в них wife, жену. В женской же болтовне различаем «быка и корову» (bull and cow)-row, скандал. Скандальные, невыносимые типы эти мужья.

Особо хочется остановиться на именах собственных. Бог с ним, с безвестным Джеком Денди, в упоминании о котором любой профан вычислит лишь повод заказать бренди. Благодарные кокни сохранили в языке память не только о мюзик-холльной диве конца прошлого века Кейт Кани, навсегда и причудливо повязанной с the Army, но и о великом Вальтере Скотте. «Sir Walter Scott» это pot. И ежели кокни предупреждает, что некая услуга обойдется его товарищу в сэра Вальтера Скотта, стало быть, дело попахивает не одним и не двумя литрами пива. И здесь не без законной гордости хочется заметить, что и в нашем великом и могучем с классиками всё в порядке. Можно ночь напролёт гонять на кухне Чайковского (была б заварка), можно трудиться в поте лица своего, и это будет называться «работать по Чехову». Помниться, как-то был я в гостях. Выпивали, закусывали. А курить хозяева выгоняли на лестничную клетку. Там я увидел голого по пояс человека, татуированного, с беломориной в зубах. Докурив, он смачно плюнул, швырнул вниз папиросу и прохрипел: «А мы её, как Гаршина, – в пролёт!» А Александр Сергеевич, который, как известно, «наше всё»? О его вездесущности («Пушкин за тебя это сделает?», «А кто отвечать будет, Пушкин?») тома написаны. Встреча на пушке почти неотвратимо влечёт за собой кружку-другую.

Прозренье узких ос, служенье муз. А что с утра – похмельная икота. Давай, земляк, за искренний союз, связующий А.С. и Вальтер Скотта. Я – сам себе ровесник и земляк, слуга царю и царь, босяк и денди, я – пехотинец армии гуляк, я только на постое на Ист-Энде. И если вправду выживет душа, а тело будет съедено червями, я превращусь в прекрасного «ерша» – лови меня в Столешниковом, в «Яме». Здоровье мной поправят кореша. А вот кого подобными статьями поправить мог я?..

Итак, что делать нам с бессмертными стихами? К поэзии кокни неприложимо требование «коротко и понятно». Называя руку (hand) – German band (немецкий оркестр), он искренне полагает, что куда уж понятнее. А говорить лаконично… А позвольте узнать – для чего? Что у нас – пожар, не приведи Господи, наводнение? Куда спешить? Ведь время (time) – это только bird-lime (птичий помет). А тот, кто такой торопыга и не umble-cum-stumble (выражение странное, приблизительно переводимое как «через пень колоду»), кто не rumble – не просекает, не врубается, – может пойти погулять. И вот этого амбл-кам-стамбл в русском языке явно недостает. Сколько сил и времени (птичьего, в сущности, помета) потрачено на попытку улизнуть от человека с неподвижным взглядом, как автомат повторяющего: «Что вы этим хотели сказать?» – «Да ничего, ничего, я только хотел сказать: что-то ветер дует в спину». Неподвижный взгляд проясняется: «А не пора ли к магазину?» – «Да-да, что-то стало холодать». – «Не пора ли нам поддать?» – ощеривается ваш жуткий визави и отстает. «Самолёт разбился в доску», – кричите вы ему вдогонку. «Одолжите папироску…» – доносится эхо. Но вы хотели сказать не это и не ему. Вы хотели бы заглянуть в светло-серые глаза любимой женщины и прошептать: Lady Godiva. И ничего не объяснять, ибо она всё понимает. Она знает, что вы зовете её леди Годивой потому, что она лучше и чище всех. Она улыбается вашей слабости, и вашей нежности, и вашей непутёвой звезде. Она раскрывает сумочку и протягивает вам смятую купюру. Но смахнём непрошенную слезу умиления. А попытаемся на этом примере рассмотреть технические особенности перевода с языка кокни. Итак: lady Godiva – give me a fiver. «Леди Годива – одолжи мне пятерочку» или лучше: «леди Годива, дай мне на пиво». Со второй частью – посланием, мессиджем – все обстоит в наилучшем виде. В английском языке есть термин beer job, т.е. работа с чаевыми, с приварком. Fiver – пять фунтов, как раз на две пинты пива и пакет чипсов. По-русски такую работу можно назвать хлебной. (Кстати, позволю себе одно замечание во избежание терминологического недоразумения. Получается, англичанин знай себе пиво дует, а русскому человеку на кусок хлеба бы приработать. Здесь мы имеем дело с чистейшей воды эвфемизмом. Мы же помним, что такое водка в химическом определении. Правильно, жидкий хлеб.)

А как прикажете быть с леди Годивой? Много кого было в русской истории, но вот леди Годивы не было, несомненно. И вообще, какие женские имена выдает нам по первому требование регистраторша-память? Ярославна, Софья Перовская, Екатерина Вторая, Александра Коллонтай, кавалерист-девица Дурова, Зоя Космодемьянская, боярыня Морозова, княжна Тараканова… Вот контаминация двух последних и есть, пожалуй, русская леди Годива… Попробуем, приложим нашу кальку к живому, переплетающемуся цветами, дышащему рисунку. Совпадает ли узор?

Вообразим двух кумушек, коренных москвичек-кокни, гоняющих Чайковского и перемывающих косточки известному им лицу. «А что Толька, – вопрошает одна, – княжна Тараканова?» – «Нет, – отвечает другая, – как ни странно, боярыня Морозова». Применим для дешифровки только что нащупанный код. «Княжна Тараканова – снова видели пьяного». «Боярыня Морозова – не пьяного, тверезого». И откликается им ист-эндовское Brahms and Liszt – pissed. «Брамс и Лист» означает – пьян человек. Ну, нас по этой части учить не надо, наслушались в былые годы классической музыки по всем каналам радио и телевидения. «Равель и Адан – пьян вдребадан». Пойдёт для первого раза. Дай мне на пиво, леди Годива.



МАСТЕР  ЭПИЗОДА

Мытьё посуды в ресторане и так называемое «гувернёрство» – тоже роли, а правильно будет сказать – эпизоды: за роль платят жизнью, а эпизод – так: вышел, вскрикнул, поворотился, скорчил рожу – спасибо, снято, деньги в кассе. Есть даже такое утешительное звание для актёров, всю жизнь промелькавших на экране, продержавшихся на глазах зрителей не долее минуты – «мастер эпизода». Так и пишут в справочниках и специальных изданиях: «мастер эпизода». Для тех, кто метил в герои, – трагедия, а для тех, кто не метил – нормально: «Мы брать преград не обещали». Или, как говаривал мой сосед-таксист дядя Вася: «Так и живём – где картошки подкопаем, где капустки пизданём».

Сия философия и привела меня на съёмочную площадку телекомпании Би-Би-Си. Слово «философия» я употребляю не в русском, а в английском смысле слова: конкретное мышление англичан способно родить такую, например, фразу: «Моя философия такова: лучше вовремя платить налоги – всё равно заставят, да ещё по судам затаскают». Или: «Моя философия: никогда не пить «Кока-колу» и не травить свой организм химией». А вот моя, скромного мастера эпизода, философия: «Коль есть возможность приобрести новый опыт, да при этом на пиво и сигареты заработать – от этого ни один дурак, о философии не слыхавший, не откажется». Я должен был сыграть (а по-Станиславскому – прожить) стюарда на самолёте «Аэрофлота», и натурально, в уборной этого самого самолёта, обиходить героиню-англичанку и при этом что-то говорить ей на чистом русском языке.

Есть у меня слабость: к делу и без дела цитировать разные стихи Набокова: «На фабрике немецкой, вот сейчас, всё в честь мою идут приготовленья…» А в мою честь приготовления шли на британской фабрике киногрёз: мне трижды присылали копию контракта, инструкцию и подробную карту расположения киностудии; звонили, и с рулеткой в зубах я давал точные сведения об объёме бёдер, ворота, длине ног и рук. Наконец, голос уже хорошо знакомой по телефону барышни Кейт, произнёс: «Всё ОК! Костюм на вас пошили, галстук с эмблемой «Аэрофлота» на блошином рынке купили, а ботинок советских не нашли, так что завтра будете сниматься в своих». Я хотел ответить: «Голубушка, я всю жизнь кручусь, присесть по-человечески, предаться философии в русском смысле слова не могу, чтобы только советские ботинки не носить – нету у меня советских ботинок, у меня кроссовки «Пума» навороченные…» Между прочим, – продолжала Кейт, – телевизионное начальство запретило откровенную сцену, в которой вы должны были участвовать: фильм будут смотреть дети, мусульмане, викторианские старики… – так что подадите поднос, перекинетесь словцом и свободны. Это уже не Набоков, это Есенин какой-то: «Не волнуй того, что не сбылось…»

В день съёмки Кейт материализовалась ужасно озабоченной, стремительной, с переговорным устройством на поясе. Переодевшись в стюардовский костюм, я впустил Кейт в сопровождении гримёрши и костюмерши. И все трое в один голос воскликнули: «Волосы!» Оказалось, у советского стюарда не может быть таких длинных и неухоженных волос. «Будем стричься», – сказала Кейт. – «Не будем», – сказал я. И впрямь: секса лишили, теперь над причёской куражатся. Моё «не будем» было встречено ропотом неодобрения. Уговорам я не поддавался и начал развязывать аэрофлотовский галстук, как будто засобиравшись восвояси. Первой всё поняла смышлёная Кейт: «А за отдельную плату согласитесь постричься?..»

Меня стригли, красили, пудрили, и в кадр я ворвался с подносом на перевес, попутно отмечая  точность натюрморта: соль и сахар в фирменных пакетиках, горошек и бессмертное куриное крылышко, из-за которого цивилизованный мир прозвал «Аэрофлот» «Chicken Line». Героиня-англичанка оказалась очень ничего, и я опять посетовал на зверства здешней цензуры. Героиня путалась, не могла выговорить по-русски «спасибо», режиссёр махнул рукой, велел ей говорить только «да», – и, надо сказать, это слово она произносила очень призывно. Отснято было дублей двадцать и, кто получил от этого полное удовольствие, так это мастерица эпизода – гречанка, вызванная вместе с подругами, скандинавкой и мулаткой, изображать пёструю толпу разноплеменных пассажиров «Аэрофлота». В кадре я ей подавал поднос, и она в течение дубля умудрялась уничтожить содержимое: и снялась и подкормилась. Это очень не нравилось двойняшке Кейт, отвечающей за пищевую сторону дела: принося каждый раз новую порцию, она хмурилась и фыркала, а гречанке – хоть бы хны. Ведь «мастер эпизода», вне зависимости от пола и возраста, он высоко не залетает, чужой обетованной земли не хочет и пяди, но и вершка своей философии не отдаст.



БАБОЧКА

Я сделал наколку. Избежав армии и тюрьмы (тьфу-тьфу – не сглазить), я добровольно («никакого насилия» – так, кажется, написано (наколото) на тасующей колоду руке судьбы), добровольно – в здравом уме и твёрдой памяти пошёл на эту сомнительную операцию. Относительно здравого ума предвижу возражения оппонентов, твёрдость же памяти готов доказать подробным рассказом, как всё началось и происходило.

А началось это давно, с немигающих глаз, разбирающих топорную вязь «Наташа» или «Магадан» на запястье дяди Миши или дяди Валеры. Ружьё выстрелило! Преданная, но по всем природным законам никуда не исчезнувшая, красота подмигнула подбитым глазом из двери "Niks tattoo studio” – татуировочной мастерской Ника в крохотном северно-ирландском городишке Банго (заходи дружок, отведай исполнения загнанных в подсознание желаний).

Хозяйка – первый сорт высохшая бандерша с сигареткой на отлёте внимательна к клиенту – выносятся и разворачиваются альбомы с образцами: герои комиксов в полумасках и нетопырьих крылах, отмахивающиеся мечами самураи, змеи и драконы всех калибров. Расцветка, до которой покуда не допёрла отечественная техника с обмокнутой в чернила иглой или раскручивающейся на резинке бритвой (по вкусу заказчика). Ориентально-воинственный стиль налицо. Это – мужская подборка. В поисках чего-нибудь поскромней, посентиментальней, заглядываю в женскую: голубки-письмоноши, сердечки, сердечки…

Видя моё замешательство и с напряжением вслушиваясь в небывалое произношение, хозяйка выказывает полное понимание (Russian? Первый раз? Свистать всех наверх!) Из расположенных  в глубине дома помещений (уж не бордель ли это одновременно?..) выбегают девочки и мальчики, задирают майки с короткими рукавами. Не верю собственным глазам: на спинах девочек подмигивающие Микки-маусы размером в ладонь (не суди, не вороти носа, сам-то кто и откуда, забыл? расстегни рубаху – вспомнишь). Но наколотый Микки-маус – почему, каким образом? Да тем же непостижимым образом красоты, верности, детской любови. Я смятён.

–  Паука не желаете?

– Паука не желаю. А… (внезапное озарение) нельзя ли бабочку? Бабочку-мусульманку. Жизняночку-вымиранку. Символ печали и мимолётности.

–  Бабочку? Почему нет?

Добро пожаловать в соседнюю операционную комнату. Поднявшийся навстречу человек, косматый и в узорах с головы до ног, и есть тот самый Ник, чьё имя красуется на вывеске. Вокруг те же поддельные шелка с драконами, несколько черепов, японский bric-а-brас. Картину безобидной зловещности довершает ручной волк, прикорнувший в углу. «Выписан из Канады, две с половиной тысячи фунтов», ­– с гордостью сообщает хозяйка.

Маэстро Ник неспешно наносит трафарет, протирает выбранное место спиртовым раствором, включает аппарат, видом и звуком разительно и неприятно напоминающий бормашину. Стараюсь не смотреть и на всякий случай закусываю губу. Излишняя предосторожность – лечить зубы куда больнее. Да и осрамиться перед столпившимися подозрительными девочками и мальчиками никак не хочется.

Готово. И это уже навсегда. Комплекс вымещен, но уже включен счётчик и исподволь наживается следующий. Человек выбирается по стеночке на Божий свет и его охватывают те же слабость и жалость к себе самому. И догадка: вот она, особая примета, по которой однажды опознают его охладевшее (в отсутствие нотариуса, врача и скорбной стайки ближних) тело.

О бабочка, о католичка…



БЕЛФАСТ
(Звучит песня Пола Маккартни)

Эта, посвящённая проблеме Ольстера, песня Пола Маккартни официально запрещеная в Великобритании: «Отдайте Ирландию ирландцам». Легко сказать, да трудно сделать: и в современном Белфасте, где я оказался волей случая, сие мнение бескомпромиссно отстаивает организация «OIB». «Рыцари оранжевого ордена», как  ещё их называют, непримиримые сыны англиканской церкви ежегодно устраивают торжественное шествие. И маршрут норовят проложить так, чтоб проходил он поближе к католическим районам – напомнить, кто на этой земле хозяин. А городские власти препятствуют, дабы не раздувать и без того полыхающий огонь.

Такова предыстория. А история началась, когда я познакомился с полицейским Дэвидом и его разбитной подругой, – полицейским идейным – принципиальным бойцом  с ирландским терроризмом. Познакомился и получил приглашение на вечеринку «оранжевых», проходящую в строгой секретности, ибо это дело и впрямь нешуточное, и прознай о ней Ирландская республиканская армия и прими свои меры… Впрочем, не хочется о грустном.

Привратник, грудью преградивший мне дорогу, был дегенерат в более или менее точном смысле слова: одутловатое лицо, сплошь покрытое мелкой сыпью, редкие белёсые волосы, едва обозначенные глаза. Но выглянувший из-за моего плеча Дэвид дал отбой, и физиономия дегенерата, последовательно пройдя несколько эволюционных стадий, превратилась из настороженной в добродушную. Сей ряд волшебных изменений описанию не подаётся, но, коротко говоря, привратник-дегенерат стал милягой Дэгги.

Зал, где проходила вечеринка, прежде был то ли ангаром, то ли амбаром. Я расположился за молодёжным столом – пожалуй, самым удалым. Выпивка доставлялась бесперебойно. Однако Дэвид и те его товарищи, что постарше, особенно не налегали. Причину такой сдержанности я понял через несколько минут: в зале появились музыкальные инструменты – множество флейт, несколько мелких барабанов и один огромный (его-то и повесил на шею Дэвид, встав в центре прохода). Перед ним и позади рядами выстроились флейтисты. Публика, человек триста с лишним, взревела. Началась музыка, типичная музыка парада – духовая. Однако, полагаю, окажись я католиком, и заиграй под моим, уставленным цветочными горшками, окном такое – затеплил бы лампадку и отыскал нужную страничку в Писании, и дверь на крючок (бережённого Бог бережёт). Особливо, когда публика целыми столами-компаниями начала вскакивать и скандировать: «Not surrender! Not surrender!» (Не сдадимся!) Главный лозунг оранжевых охранителей: не сдадимся католическому меньшинству, отстоим веру протестантскую, защитим наших жён и детей. И дети не были лозунговым клише, туманным олицетворением будущего, – они возникли откуда-то ниоткуда и повисли над столами на руках разгорячённых родителей. И встали окружавшие меня юноши, и получили флейты от отцов своих, и оттёрли бережно и засвистели пронзительно. Церемония, символизирующая смену поколений, прошла внушительно. Даже привратнику Дэгги, метавшемуся, как возбуждённый щенок, в оркестре и явно мешавшему, дали посвистеть немного. Только Дэвид никому не отдал барабаны и дубасил, не переставая, до победного конца, ибо если умолкнет барабан хоть на секунду, во вражьем стане это может быть истолковано как замешательство и смятение – заронит окрыляющую надежду.

Тем временем под шумок мы болтали с его подругой. Она сказала, что ей, вообще-то, на всё это рвение глубоко плевать. А я осторожно выразился в том смысле, что, наверное, глубокое чувство требует целиком разделить интересы любимого мужчины. Она ответила, что никакого глубокого чувства к Дэвиду не испытывает, но многие девушки в Белфасте предпочитают жить с полицейскими, поскольку у них большая зарплата и длинный рабочий день. Надо сказать, женский цинизм всегда меня подкупал. И, подкупленный женским цинизмом, флейтой военной и обильным угощением, я тоже кричал: «Not surrender!» – представляя в эту минуту, конечно, никаких не католиков, но подступающих к Москве фашистов.

Я признался, что принадлежу к русской православной церкви и не знающая, как к этому отнестись, молодёжь притихла и посмотрела на Дэвида. Тот был краток: «Это – наши братья!» И рейтинг мой подскочил до высочайшей отметки: мне подливали, пихали в рот сигареты, лезли в глаза большими оттопыренными пальцами. Братья хотели показать себя с лучшей, геройской стороны. Старыми ранами, слава Богу, никто не похвалялся, но татуировок с аббревиатурой «OIB» я насмотрелся: у одного типа была такая даже с внутренней стороны нижней губы. И пошли разговоры, что вон тем двоим слева скоро в армию, а ольстерских ребят в армии уважают. И расчувствовшаяся подруга Дэвида поведала мне, что они-то, те двое слева, ещё девственники, и она от всего сердца хочет им помочь и подарить на время службы тёплое воспоминание. Затем пили здоровье советских футболистов, успешно выступающих в английских и шотландских клубах. А на радушный призыв: «Чувствуй себя, как дома!» я мог искренне ответить, что чувствую себя как дома – на родине, на малой родине, на московской окраине в компании соседей по микрорайону. Только там не слыхали о великом церковном расколе, пиво пожиже, джинсы поплоше, а три наколотые на теле буквы – не «OIB», а «ДМБ».

Простите меня, оранжевые протестанты, если воля Господня занесёт меня на вечеринку на противоположный конец Белфаста, и я изменю вам с католиками, и уже они назовут меня своим братом! Простите, ­– припомните, до которого раза  велел прощать брату своему Христос.



ВЕСТ БЕЛФАСТ, ФОЛЗ-РОУД

Чем дальше на запад, тем больше полиции, – гласит местная пословица. А по воскресеньям и в дни особые – тем более, – добавлю от себя. Сегодня и воскресенье, и день особый. Шествие в ознаменование двух событий, и второе прямо вытекает из первого. О нём чуть позже.

Первое относит нас в 1916 год, к ирландскому освободительному восстанию под руководством поэта Пирса и философа Конноли. Восстание было подавлено. Застрельщики расстреляны. Причём Конноли, и поныне главный идейный вдохновитель борьбы за независимость, был ранен во время уличных боёв, не мог держаться на ногах, и гуманные британцы сделали для него исключение: предложили стул и дострелили сидящим. А Пирс незадолго до смерти написал памятные многим здесь стихи: «Христос прошёл по белым розам и те стали красными от крови».

Отметим эти факты и перенесёмся в день сегодняшний. Проезжая и прохожая часть загружены  бэтээрами и неуязвимыми, с опускающимися решётками, полицейскими машинами, называемыми здесь «пигс» – «свиньи». Так в Англии вообще называют полицию, а в Северной Ирландии – именно полицейские машины. Блюстители порядка деловито переговариваются по рации, солдаты поигрывают автоматическим оружием и всё время куда-то целятся. И улыбаются. Тоже как-то прицельно. Нехорошо улыбаются.   Под ложечкой начинает подрагивать и посасывать, и я осведомляюсь у них, чего сегодня можно ожидать, – в смысле, будет пальба или нет. Солдаты отвечают мне, гуляке праздному, что добровольно сюда бы не пришли, но, надеются, всё закончится мирно. И вообще, они опасаются не столько выходок демонстрантов, сколько праведного гнева провоцируемых ими лоялистов – части населения Белфаста, парней крутых, рабочей косточки, проживающих на границе с католическим районом. Получается, английские солдаты охраняют своих врагов. А враги-католики с Фолз-Роуд полагают, что это гуманизм того же порядка, что и стул, предложенный Конноли перед расстрелом.

Осмотрим на ходу настенные росписи, наглядную агитацию лоялистского района – исполненные масляной краской и пульверизаторами лозунги и девизы, главный из которых «Not surrender» – не сдадимся. И теперь сличим с настенной живописью района католического. Излюбленный сюжет – Христос, проливающий слёзы над телами праведников (борцов за Ирландскую независимость), их воскрешение и продолжение под водительством Спасителя похода за святую идею.

И вот она, вторая причина сегодняшнего шествия, – мы попали на день поминовения всех скончавшихся в британских тюрьмах  членов ИРА, требовавших ввести специально для них не существующий в Англии статус политзаключённого и отошедших в мир иной, не дождавшись от властей столь лестного титула.

Мы на (как говорят в таких случаях) печально известной Фолз-Роуд. Здесь долгие годы вызревают планы разрушений и убийств, – того, что составляет суть понятия «ирландский терроризм». Со двора одного из этих облупившихся домов хмурым утром выходит коротко остриженный человек – привести в исполнение не подлежащий обжалованию приговор. Выходит, тоскливо оглядывает наметённые ветром мусорные холмы и укрепляется в своей вере: кто-то должен ответить за эти разор и неблагополучие.

Какой советский (сэнэгеэшный) человек поверит в это западное неблагополучие? Ведь у каждого здесь есть если не видео, то стереомагнитофон и телевизор. И еженедельное пособие по безработице (35 фунтов) – переведи его на рубли, покажется сумасшедшей суммой, а потому и число безработных в Западном Белфасте (80%)  никого не тронет. И к нищенству все сейчас привыкли. И если я опишу бледнеющие лица местных детей и подростков (почему такие бледные – не знаю, они целыми днями околачиваются на улице), – никого это не поразит. Ведь валюту (фунты) клянчат  и иногда получают. И проедать ходят в хорошие места – например, в «Макдональдс». Кстати, первый «Макдональдс» открылся в Белфасте лишь полгода назад, много позже московского.

По Фолз-Роуд, рекрутируемые, а точнее сказать – конвоируемые бэтээрами и пигсами – проходят люди с плакатами и транспарантами. Они в тёмных очках и полумасках. То ли впрямь бояться «засветиться» перед властями, снимающими это мероприятие на плёнку, то ли опять же для демонстрации.

Я слышу голоса с берегов отечества: «не пугай пуганых», «наслышались мы про Ольстер в застойные-то годы»… Но, ей Богу, я нигде не чувствовал такой безысходности. Есть такое русское слово «хронь» – просторечное производное от «хронический». Обозначают им непреходящее алкоголическое существование, беспросветную череду опохмелений и накачиваний. Или застоявшуюся дурную болезнь, то уходящую куда-то вглубь, то заливающую организм мутной волной. Западный Белфаст – это хронь.

Людям недостаёт разума прервать дурную бесконечность ненависти. Пестуют обиды, кормят месть с руки. Обиды зовут непростительными, месть – святой. Новые и новые поколения рекрутируются в боевики.

«Христос прошёл по белым розам и те стали красными от крови». Строка Патрика Пирса. Что нам это напоминает? «В белом венчике из роз»… Вдохновенное кощунство, заведшее чересчур далеко. Ветер, ветер на всём белом свете наметает такие вот мусорные кучи. Их убрать некому, потому что: кто скорбит, кто карает виновных, кто, одержимый творческим экстазом, рисует на стене очередного Христа. Люди загнали себя – мусор – в угол, заигрались.

Апрель-май 1992 г.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 859
Опубликовано 14 окт 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ