Елена Черникова. РУССКАЯ ЖЕНЩИНА В ГОРОДЕ

Фрагмент документального романа



…Я понимаю: «Экс» и «Рур» – хорошие журналы. Свежесть и новь, и каждоразовая вздрючка темпоритмом. Интеллект и скорость проскока. Говорят прямо, в лоб, знай наших – на ходу распахивает Magna, форсирует. Ветром его дискурсивного галстука сносит любого, кто не с нами. Я не заметила, как отстала от паровоза (здесь нет запятой. – Е. Ч.) и крестом набила доски на дыру в хронотопе, куда и вылетел паровоз.
 
У меня не осталось товарищей тех времён, когда человеческие существа срастаются без моральной цензуры. У меня не осталось никого, с кем можно шутить молча. Мне страшно интересна моя несовременность. Губы трубочкой, глаз поволокой – в прошлом, Натали, всё в прошлом.

Натали – подруга по Литинституту, проклявшая меня за мои модусы вивенди, операнди, мыслинди, – она лучше всех знает, как и что следует чувствовать в наши дни, в ненаши, на заре, ночью, в постели, на площади, – она писатель(ница). Она с утра – чисто Галилей, только что своротивший сухую шею монохроматичным средним векам и твёрдо стоящий в гелиоцентризме. (Однако где Ренессанс?)  Бегает Натали по Дворцовой, а Ренессанса нет.

Мы с подругой былой, Наталией, не вернём уже нашу старую картину мира, где крутился на «Аккорде» беззлобный виниловый Шопен под одобрительное бормотанье не-ищет-выгод Пастернака.

Однажды Наталия привела меня в Лаврушинский, прямо в квартиру Пастернака. Там была Н. Пастернак, о ту пору директор дома-музея. Она хотела дать Наталии шубку. Пока мы пили чай, Н. П. прилегла на диван и разговаривала с нами. Потом вдруг, оценив меня сбоку, заявила с одобрительной усмешкой: «Вижу, вижу… без лифчика. Свободу любишь!»
Тема несуществующего лифчика чудесно свела в одной комнате двух Наталий, единственных женщин на земле, когда-либо комментировавших мою привычку, но первая, которая подруга, всегда рычала на меня, что я неприлична, но вторая, которая директор дома-музея и родня Пастернака, похвалила, будто сама такая. Свободная. Я вдруг что-то поняла, но тут же забыла. Позже, когда родня и директор умерла, я с горячей до слёз благодарностью вспомнила фразу её; внимательная баба, зоркая, жуткая: «Вижу, вижу…»  Рассказать Борису бы Леонидовичу, каково бывает в старых квартирах покойных нобелиатов, когда сойдутся миры.
Бог мой, всё не то и не так люди помнят о людях, и впору мемуарироваться своими силами. Никогда уж мы с Наталией, которая бывшая подруга, не обсудим модусы Н. П. Нас развело Россией, как любовников разводит измена: чуть-чуть, но навсегда.

 Немного разглядел в «Телескоп» каскадёр интеллекта Чаадаев, но никто не решается скинуть морок его «Писем». Свобода без лифчика – слишком интимно, правда? Но взять свободу, выбросив Чаадаева, куда интимнее, табу, всё вшито в горло. Каждый звук настоящего интеллигента, даже пищеварительные ветры, должен проходить через «Философические письма». У них этически правильно – поругивать Россию печально, с пониманием и не хватаясь за димедрол от  разрезать Россию по Уралу (Альбац), от патриотизм – это гнусность (Ковалёв), от они – другой биологический вид (Шендерович). Понимание России как космоса неведомо разночинцам, иначе не резали бы космос. Понимание патриотизма как бесприоритетного чувства, цельного и тихого, недоступно рациональному мышлению. Понимание себя как вида схоже с кастовостью, но и ладно, что уж тут. Каста и каста. Баста. Не прикоснусь, раз уж неприкасаемая.

Я только вчера поняла, что все и разумны, и нравственны. Любая нравственность, включая загадочную высокую, есть способность неукоснительно следовать своим этическим основам. В России этическое правило по умолчанию – следовать принципам. Слово хорошее, латинское, строители коммунизма понатащили. Все следуют принципам.  Иные вообще зовут к истокам. С ума сойти. Первое видят последним и вечным. А прогресс?

Засверкала – в который раз уж – комильфотная европейная первооснова: Россия – ошибка. Кристаллическая решётка, всё увязано, картина мира. Узлы запаяны электронным межконтинентальным паяльником индукционного нагрева и нескончаемым твёрдым припоем.

Им достанет эрудиции понять, если скажу, что они ферматисты, – но поняв, не согласятся. Нейронные цепи взрослого крепче титана, стали, сплавов, любви, смерти, прочая. Ага-переживание решённой задачи, сталь ума.
Таким образом, диалог откладывается на неопределённое время. Остаётся практика недеяния. Отказ. Я не спорю ни о ценностях, ни о возможностях. У меня, проверено, тяжёлая форма ностальгии; я не рассматриваю жизнь вне границ России. Кроме того, я твёрдо уверена, что и со мной никто не станет спорить. Я давно взяла манеру говорить что хочу и живу под шапкой-невидимкой: помог старый роман мой, десять раз изданный. Чем шире выходил и кружил по свету роман, тем прозрачнее становился автор как substantia.
Я русская, мне хорошо. Во-первых, мне хорошо. Во-вторых – тоже. Объяснить? Я говорила мужу про мою русскость, обрисовала как всё моё, включая космос, и он сказал немедленно запиши. Сам еврей; с ним поговорить о патриотизме – редкое блаженство. Он понимает.
Кстати, о евреях. Их тоже не понимают другие.

Зимой 1944 года в Освенциме молодому итальянскому химику Примо Леви снились поочерёдно два кошмара: первый сон – еда, а второй – о возвращении в круг близких. Комплект из чередующихся снов навалился на узника через две недели после попадания в лагерь уничтожения. Содержание второго сна: лагерь и война закончились, удалось выжить и вырваться, бывший заключённый наконец дома, все свои, он принимается рассказывать друзьям и родным о пережитом. Но как только он заводит об Освенциме, о страдании, выводах и предостережениях, его не слушают, в упор не видят.
Примо Леви (я передаю из документальной книги «Человек ли это?») ещё в лагере, наяву, смущённо пересказал кошмарный сон другому заключённому, своему другу и земляку Альберто. Поделился кошмаром непонимания как удивительной личной тайной – и с ужасом услышал в ответ, что именно этот сон видят все. Узники Освенцима независимо от возраста, образования и национальности видят общий сон.

Ещё раз. О близких. Вы б ещё братьев упомянули! Ещё раз: сокровенный сон Примо на самом деле не его личный кошмар, он общий. Его постоянно видят все, будто в ночном кинозале Освенцима плёнка с фильмом закольцована: первый сон у всех – еда, второй – нечеловеческая встреча с близкими. Рвёшься сказать правду, поделиться откровениями, но друзья, избежавшие ада, не слушают. Даже родная сестра встаёт и выходит из комнаты.

Уверен, что и вы меня сейчас не слышите. Давайте ещё раз: узники видели общий сон. Не сговариваясь. Ночное творчество каждого заключённого в Освенцим мозга, иссушённого жаждой, голодом и непосильным трудом, избавленного от всех надежд – неотвратимо давало единственный результат: меня не поймут.

 …Рассказывать нелепо, молчать странно, надежды на диалог никакой. Я не знаю что делать. 

…Москва не женственна, она – женщина. Поэтому русская женщина в городе – сама в себе. Хотя, о да! за окнами урбанистический лес: высотки многоденежно растыканы по мякоти земли. Встали древнего города усы, как уды. Бетонные колючки по пластилину. Высотки были фалличны для декадентствующих атеистов-шестидесятников, но генитальные поминания ныне вышли в тираж, пройдя славный путь от андеграунда, фронды, оппозиции, борьбы с тоталитаризмом к мейнстриму, моде, формальности, медицине и рекламе (мужская сила длиной в жизнь – кричит с экрана некто с очевидными кариесами в коре головного мозга).

Женскими глазами, безудными, печальными, эти высотки – гвозди для живого тела Москвы – они болезненны, грубы, длиннобулыжные уды на земляничной грядке.

Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся – ни мне, ни тебе…

Пришлось! Город ёжится под высотками, щекочущими его до самых грунтовых вод, чистых вод, освобождённо вырывающих, намывающих ямы в неожиданных местах кожи города. Москва, дикобраз, вся в акупунктуре колючей архитектуры, воткнутой без консультации у Мастера Вселенной. Небоскрёб – это грунтолом-водомыв. Смотри, как человек относится к другим людям, и будь уверен, что рано или поздно он точно так же отнесётся к тебе.  

Всё это – поэтическое бормотанье моего восторга. Люблю русский язык, люблю город, люблю Москву, печалуюсь, что в Петербурге меня уже не ждёт моя Наталия, поскольку сталь и кристаллические решётки, а тронешь – искрит и бьёт в лицо.  Собственно, всё. Сказала.

Fin





Фото Ефима Бершинаскачать dle 12.1