(рассказ)
Она спросила: «Это Сталин?».
Деревья, кустарник, хрустящие дорожки. Сюда сосланы властелины прошлых государств и ведомств. Подвиги и злодейства остались позади, за поворотом — века, а памятники заблудившихся склеротиков собрали по городу и свезли на газоны под кроны. Наркомы, маршалы, несгибаемые солдаты забытых фронтов, гранитные, гипсовые, отлитые из цветно-металлических сплавов, лишенные площадей, постаментов, некоторые вовсе позорно уложенные в траву. Каждого можно облапать и на коленки присесть для прикольной фотки. А старички только рады. Высовываются из зарослей, выглядывают из-за кустов. Превратились в лесных духов, сатиров, вакхов, панов, во всю эту нечисть, которая населяет леса, парки и водоемы.
Белокурая малышка притащила меня сюда. Позирует, просит сфотографировать. Лучше бы в кино пошли. Надо было с ней рвать, когда она, пожелав сойти за умную, назвала любимые книжки: «Мастер и Маргарита» и «все» у Ремарка. Я себе давно пообещал: «Услышишь про Ремарка — рви сразу, не оттягивай». И вот она ласкает юдифьевым педикюром гипсовые губы Ильича-Олоферна, того и гляди растормошит старика и тот не удержится, лобызнет каменно ее мизинчик. И она еще спрашивает, Сталин ли это. А ведь могла и Пушкиным назвать.
Кстати, а мы ведь встречались раньше. Неужели тот самый? Только шея надломилась. Помню, стоял себе в одном маленьком дворике и лишь конец Советcкого государства переместил его в эту скульптурную резервацию. Был сентябрь, как сейчас, и воздух был прозрачен, и видно было далеко, как сквозь хрусталь. Хотя, это для красного словца. Через хрусталь ни черта не разобрать даже на метр, я однажды пробовал, смотрел сквозь вазу. Но когда оцениваешь хрусталь со стороны, кажется, что он увеличивает прозрачность атмосферы в разы.
В тот год я только приехал в город после армии, провалил вступительные, устроился рабочим в мосфильмовском павильоне и снял комнату у Елизаветы Романовны. Слонялся в выходной день по опустевшему центру — москвичи укатили на дачи, и увидел объявление: «Сдаю комнату студентке». И почерк такой аккуратный. Я еще подумал, может, девушка красивая, компаньонку ищет для совместных штудий. Вряд ли конечно, но чудеса случаются. И хоть я и не студентка вовсе, студентка из меня, прямо скажем, хреновая получилась бы, но по адресу решил пойти, благо адрес находился в двух шагах.
Елизавета Романовна оказалась далеко не девушкой, годов ей тогда было хорошо за семьдесят, но спину держала прямо, два раза в неделю по часу плавала в «Москве», регулярные пешие прогулки, контрастный душ. Активное долголетие, короче. К моменту нашей встречи Елизавета Романовна несколько лет как овдовела, муж — отставной полковник помер, оставив трехкомнатную квартиру, старомодные галифе с кантом времен Парада Победы и сына, который, как водится, оказался неблагодарным, во второй раз женился и уехал на строительство электростанции на далекой северной реке, воды которой вовсе вымыли память о родной матери. Тогда еще эта тема с великими северными стройками была актуальна, на излете правда, но спрос имелся. Короче, сын далеко, внуков нет, быт налажен, горка с посудой, зеленый штоф, белые салфетки, Елизавета Романовна решила сдать комнату.
Я ей сразу приглянулся. Сказала певуче, по-московски так сказала, что я кажется приличный молодой человек и не обижу старушку, последнее вышло кокетливо, и пустила меня на постой в тот же день. Плата оказалась вполне по карману, я получил ключ, право пользоваться туалетом и ванной и целый список того, как следует себя вести в новом жилище. И зажил я очень хорошо и спокойно бок о бок с Елизаветой Романовной. Она рассказывала про мужа, потом стала кавалеров вспоминать, попутно давая мне советы, как себя вести с девушками, что делать следует, а чего делать нельзя ни при каких обстоятельствах.
Мне запомнился ее рассказ о студенческих годах, когда за ней ухаживал институтский красавец, спортсмен, здоровяк, победитель соревнований, все девушки заглядывались, и юная Елизавета Романовна едва не согласилась за него выйти, если бы не помешало одно обстоятельство — однажды в столовой она случайно увидела, как спортсмен и здоровяк доедает с чужих тарелок. Бедняге не хватало стипендии досыта наесться, он был нищий, все были нищие, все голодали, но доедать за другими. Больше она с ним не то что за руку держаться, видеться не могла. Вот такая тонкая душа.
А потом соседка по комнате с курсантом познакомилась, а у того, конечно, приятель имелся. Закрутилось. Мужа в погранвойска направили, в Эстонию, которая только-только почти добровольно присоединилась к Союзу шестнадцатой республикой. Переехали на новое место, муж стал возвращаться за полночь. Сначала злой бывал, а потом стал пьяный приходить или вовсе не являлся. Говорят, ночные расстрелы им поручали. Всех младших офицеров привлекли. Надо было срочно с эстонцев спесь сбить. Слава богу, война. Трагедия, конечно, но зато не до пьянки. Ее с пузом, как жену военного, в поезд и на Урал в эвакуацию, мужа на фронт. Сына родила поздней осенью, когда немцы Москву взять почти взяли да застыли морозом ранним заколдованные. Как выжили не знает, тряпье эстонское, которое с собой прихватить успела, на хлеб меняла, так и протянула до возвращения мужа через два года. Контузия, зато руки, ноги целы. Потом по стране мотались, хорошо, соседка на Сахалине надоумила мужа в Академию пойти учиться. Перевелся в Москву, закончил учебу, получил назначение в Генштаб, дали комнату, потом квартиру. Домик старый, неказистый, ни одного прямого угла, но за другими объедки не собирали.
Я решил год готовиться, а пока подрабатывать чем придется на киностудии. Узнав о моих амбициях, хозяйка моя воспряла, сообщив, что мечтала быть актрисой, поклонялась Орловой и открытки с итальянками собирала, только они при переезде пропали. Хотел бы я увидеть женщину, которая не мечтала стать актрисой. Наверное, такие где-то водятся, но мне не попадались. Вулкан, короче, проснулся. Однажды утром Елизавета Романовна, встретив меня на кухне, пожелала доброго утра слепящими помадой губами, а через плечо песец переброшен. Кажется, в ответ я сделал достаточно изящный для раннего времени суток комплимент. На что Елизавета Романовна закурила длинную сигарету.
Она покуривала, но что б вот так, рука на отлете, кольца в потолок и туманящийся взгляд. Такого я раньше не замечал. С того дня окурки в помаде стали попадаться повсюду, она их вдавливала в каждую чашечку, ложечку и розетку. Пепельницу Елизавета Романовна не заводила, потому что не признавалась, что курит. «Если бы я курила, то стоило бы приобрести пепельницу, — говорила она. — А я так, балуюсь». На слове «балуюсь» она подмигивала мне слипшимися от туши ресницами.
Наряды сменяли один другой. К завтраку, обеду и ужину Елизавета Романовна иначе как в новом платье или накидке не выходила. Лиса и упомянутый песец, германские трофеи, усыпленные нафталином и мирно почивавшие годами в старых чемоданах на антресолях, были разбужены и, кажется, диву давались на свою хозяйку. Я наблюдал метаморфозы Елизаветы Романовны, как безобидную очаровательную дурь престарелой, все еще яркой дамы, пока она не вручила мне завернутую в бумагу коробку.
— Подарок.
Почуяв недоброе, мои, вскрывающие сверток, пальцы слегка дрожали. Фотоаппарат. Елизавета Романовна купила мне фотоаппарат. На днях я, кажется, что-то брякнул про то, что она очень красивая в своем новом образе с сигаретой этой и мехами. И вот на тебе. Мог ли я тогда подумать, насколько этот подарок изменит мою жизнь. Я пожал ее руку, а следом, повинуясь какому-то инстинкту, поднес к губам. Когда смущенный своим порывом, я отнял ее руку от губ и посмотрел на нее искоса, то смутился еще сильнее — она широко улыбалась простой улыбкой, без намека или смысла, как дети улыбаются, и с ресниц ее накрашенных падали капли.
— Спасибо, — сказала она и отвернулась в поисках несуществующего предмета.
Я стал производить ненужную суету, а она принялась говорить о погоде. И оба мы смотрели в разные стороны, больше всего боясь встретиться взглядами. Такое у людей после случайного интима бывает.
— Все говорят, у меня девичий овал лица. Я красиво курю и умею прощаться, как Анна Маньяни, — сказала, высморкавшись, Елизавета Романовна. Развернулась спиной, хлестнув меня по носу песцом, и пошла вон из кухни, качая задом, а на самом пороге коридора обратила ко мне свой девичий овал лица, вскинула осушенные и заново подкрашенные ресницы и подмигнула. А потом пошла дальше и махнула одними пальцами, не оборачиваясь. Не знаю, выделывала ли подобные штучки итальянская актриса Маньяни, но у моей домохозяйки получилось здорово, настоящая пута.
В тот день я только и делал, что ее фотографировал. В кресле мужа, на диване, в постели. В постели она позировала, облаченная в кружева. Естественно она меня попросила снять крупным планом тлеющую сигарету у нее во рту. Что-то наивное, подростковое есть в этой любви к фотографированию с сигаретой. Типа, запечатли, фотограф, как плавится лед на моем бархатном теле. Такие снимки все похожи один на другой, все одинаково бестолковы. Но я тогда еще этого не знал, я держал фотоаппарат чуть ли не первый раз в жизни, и тот снимок у меня получился хорошо. Храню до сих пор. Сигарета между темными длинными ногтями, она кончиками пальцев всегда сигареты держала, и густые губы, пришитые к выбеленному вспышками лицу частыми стежками запудренных морщин.
Мы увлеклись, точно влюбленные. Не заметили, как наступил вечер. Перекусили бутербродами на скорую руку, и я за пленкой в магазин сбегал. Она сказала, что видела в польском фотографическом журнале девушку в шубе под струями воды. Не успел я оценить масштаб задумки, как она уже выволокла из шкафа огромный мешок, и уже потрошила его, кашляя от пыли и нафталина. Я бросился помогать, и нашими совместными усилиями на свет была извлечена громадная норковая шуба.
— Не смотри, — сказала моя модель и я отвернулся.
За спиной тяжело хлопали меховые полы и рукава, скрипели дверцы шкафа, бормотание «сейчас, сейчас», отброшенная крышка картонной коробки...
— Можно.
Я повернулся. Елизавета Романовна была в шубе и в белых туфлях на высоком каблуке. Надо ли говорить, что шуба, с заметной, выеденной молью проплешиной на плече, была надета на голое тело, которое Елизавета Романовна драпировала и приоткрывала одновременно.
В голове у меня мелькнула мысль, что дело заходит далековато, но моя хозяйка прошла прямиком в ванную, и облако духов увлекло меня следом.
Люди часто бывают жалкими, когда позируют. Пытаются казаться кем-то, неумело реализовывают свои желания, раскрывают внутренний мир или что там у кого имеется. Но бывает такой порог, за которым человек перестает быть жалким и становится каким-то таким, чему нет названия. Что вызывает оторопь и молчание. Нелепость, производящая впечатление чуда. В тот день я стал свидетелем подобного.
Елизавета Романовна перемахнула, сверкнув мозолями, не без труда и с моей помощью, через край ванны, пустила воду из крана и тут только вспомнила, что горячую отключили из-за аварии. Я с облегчением решил, что авантюра не состоится, но Елизавета Романовна утратив всякое благоразумие, проявила непреклонность, направила на себя ледяную струю и скомандовала: «Снимай!».
И я стал снимать. Щелкал и щелкал. А она с каждым щелчком все больше млела. Будто не холодной водой себя поливала, а гидромассажем нежила. Я очень боялся, что она заболеет и несколько раз говорил: «Хватит!». Губы ее сквозь смывшуюся помаду синели, шуба намокла, превратившись в тряпку, но она требовала еще. Наконец, я отложил фотоаппарат и выключил воду. А она стала настаивать, чтобы еще. Вцепилась в мои руки. И наши лица как-то слишком близко друг от друга оказались. И я лицо отодвинул.
Передо мной стояла старуха в мокрой шубе, с прилипшими ко лбу крашенными прядками, с потекшей косметикой. Велел ей сбросить шубу, рукава которой долго не хотели отпускать тело. Я стал доктором или отцом. Завернул ее в полотенце и отвел в постель. Даже не помню, видел ли я ее голой. Так был поглощен заботой, что не воспринимал ее женщиной.
Я сделал ей чай и наказал спать. На следующий день она, конечно, заболела и провалялась в жару неделю, бредила, чертя на груди периметры ямы, которую должны выкопать какие-то инженеры. И все это время я ходил за ней, менял холодные салфетки на лбу, поил чаем. Фотографии проявил и у нее в комнате к обоям пришпилил. Все стены увешал. Без хвастовства признаюсь — классные снимки получились. Скажите после этого, что упорство — не добродетель.
А потом она выздоровела, и началось. Сначала попросила всегда, когда я ухожу из дома, махать ей со двора в окошко. Путь к метро шел через дворик мимо памятника и каждый раз, поравнявшись с Ильичом, я должен был обернуться и помахать ей рукой. Я был не прочь, махал себе и махал, а она повадилась меня провожать в любое время суток, как бы рано я ни уходил, короче, сухие листья облетели, и снег образовал на гипсовой лысине белую шевелюру, а я все махал и даже полюбил это дело, пока один раз не забыл помахать. Торопился. Возвращаюсь вечером, устал, как собака, весь день строили декорации, а на Елизавете Романовне лица нет. Глаза опухшие, весь день рыдала. И со мной холодна. Что случилось, спрашиваю.
— А вы не догадываетесь?
Нет ничего хуже, когда спрашивают, догадываешься ли ты о чем-то, а ты бы рад догадаться, да только не знаешь о чем догадываться. А когда все это на «вы», совсем дела плохи.
— Вы меня обманули. Не помахали, как мы договаривались, — дрожащим голосом предъявила она и добавила, срываясь. — Я чуть с ума не сошла.
Тогда бы надо было менять место жительства, только я не придал должного значения этой сцене да и привязался к моей эксцентричной хозяйке порядочно.
Я извинился в самых изысканных и откровенно льстивых выражениях и на следующий день махал в два раза дольше обычного. Она уже за занавеской скрылась, а я все махал, наверняка ведь в щелочку глядела. После работы конфеты купил, гвоздики, шампанское. Роковая ошибка. Посидели, выпили, инцидент вроде загладился, я засобирался спать, а она схватила кувшин с водой и за мной в комнату. Кактус полить приспичило. Пожалуйста, я не против, только она кувшин до горшка с кактусом не донесла, а опрокинула мне на кровать, необратимо намочив место моего ночлега. Ох, ах, какая я неловкая.
Я уверил, что ничего страшного, на полу посплю.
А она мне:
— У меня кровать широкая, места хватит.
Я отказываюсь. Она настаивает.
— Я храплю.
— У меня муж, знаешь, как храпел, тебе до него далеко.
— Я...
Она перебила меня поцелуем.
Я не ответил.
— Уже пошутить нельзя! — задорно рассмеялась Елизавета Романовна, отлипнув от моих губ.
Я подхватил. Мы хохотали. Она толкнула меня в грудь. Я хлопнул ее по плечу. Она играючи коснулась моего живота. И не отвела руку. И придвинулась вся. И стала наглаживать мне пах. Будто тесто раскатывала.
— Что, и пошутить нельзя? Пошутить нельзя? — твердила она, упорно смеясь и дергая пуговицы.
Я перехватил костяную руку, отпрянул.
— Пошутить нельзя? — захныкала она.
Я держал крепко. Только ее неожиданный визг заставил меня разжать хватку.
— Ты за кого меня принимаешь, мальчишка?!
— Елизавета Романовна...
— Я... пренебрегла всеми приличиями... я... не игрушка... скомпрометировать вздумал... вон из моего дома!
Не заставляя ее просить дважды, я стал кидать свои вещички, которых к счастью было мало, в сумку. Очередной месяц подходил к концу. За мной долгов нет. Переночую в павильоне, сторож пустит, а там осмотрюсь, пора с этой сумасбродной старушенцией завязывать. Пока я собирался, она курила, презрительно присматривая, как бы я не прихватил что из фарфора. Думал брать или нет фотоаппарат, решил взять. За последние недели не было и дня, чтобы я не фотографировал и мои карточки уже хвалили на студии.
— До свидания, Елизавета Романовна, — сказал я с порога.
Тут она схватила себя за ушами и с треском рванула. К пальцам лип скотч. Она подтягивала кожу липкой лентой, маскируя эту косметическую уловку шарфиком и волосами. Шуршание скотча, поплывший девичий овал лица и ее злобное рычание поразили меня настолько, что я не мог пошевелиться. Стоял, как дурак, таращился. Бешенство старухи вылилось в слова. Она кляла меня на чем свет стоит, обзывала неблагодарной тварью, змеей, из ее рта вместе с ошметками помады летели какие-то и вовсе неизвестные мне малороссийские проклятия, видимо усвоенные в пору обучения в Харьковском университете. Я был заворожен происходящим настолько, что не очухался даже тогда, когда она, отлепив, наконец, от пальцев скотч, разбила о пол горшок с кактусом, побежала в свою комнату, стала срывать со стен фотографии, скомкала, порвала и принялась швырять в меня. А потом вдруг бросилась мне под ноги, схватила и стала умолять не бросать.
— Я совсем умру одна! Ты не можешь так уйти! Кто тебя будет кормить?!
Я только поднимал повыше сумку, будто снизу плескали волны, способные намочить мои пожитки. Наконец, когда сознание вернулось ко мне, я не стал отцеплять ее от себя и упрашивать прекратить истерику. А просто сказал: «Я остаюсь».
Надо отдать ей должное — вопли и мольбы сразу прекратились, я подал ей руку, она встала на ноги и принесла извинения за свое поведение. Ту ночь я провел на полу рядом со своей мокрой койкой. На зубах похрустывала земля из кактусного горшка, которую вымести дочиста не удалось.
Несколько дней мы почти не виделись, она скрывалась в своей комнате, я пропадал на работе. А потом наладилось. Сначала аккуратно, как по первому льду, вернули совместные чаепития, потом я широким жестом возобновил прощальные помахивания. Вышел однажды из подъезда, остановился у памятника и помахал не оборачиваясь. Как Анна Маньяни. И сразу обернулся. И увидел, как занавеска заколыхалась. Фотографироваться все же по умолчанию решили не продолжать, остались, что называется, добрыми друзьями.
Зима уступила место весне, которая была так долгожданна, что пролетела совершенно незамеченной, и вот уже августовские ветры вовсю подгоняли лето к новому сентябрю. Исполнился год, как я прибыл в столицу. К тому времени я без сожаления провалил вторую попытку поступления и познакомился с одной девчонкой, тоже приезжая, хотела выучиться на модельера, а пока временно работала ассистентом гримера. Не то что бы она у меня первая была, но все равно, что первая. Я от нее совершенным дураком делался. Она ко мне тоже очень благоволила, штаны-бананы сшила идеально по фигуре. Страсть, однако, угасла сразу, как только предмет моего восхищения покорился. Я почувствовал себя залихватски: стал по сторонам озираться, других замечать, превратился вдруг из тихони-лимитчика в пижона-соблазнителя. Недавно верный воздыхатель, я почти сразу стал прожженным циником, загулял, как мне тогда показалось, довольно ловко, с другой, и тут моя вдруг забеременела. И я решил посоветоваться с Елизаветой Романовной. Не посоветоваться даже, просто рассказать. Мать бы меня запилила за неосмотрительность, а мне нужно было взвешенное мнение. После всего, что между нами было, я решил, что лучшего исповедника не найти.
Вскоре за чаем представился удобный случай. Выслушан я был внимательно. Еще молодой человек. Впереди вся жизнь, в стране перемены, и скоро перед молодежью откроются такие перспективы, о которых старшее поколение и мечтать не могло. Елизавета Романовна расхваливала мой фотографический талант, говорила, что путь художника тернист, но славен и, что не стоит спешить обременять себя семьей, не набравшись опыта, не сделав еще даже первых шагов на этом пути. Умело переплетая факты с лестью, Елизавета Романовна поселила во мне сомнение, точнее уверенность в том, что место рядом с гением не может занимать беременная помощница гримерши.
Некоторое время я раздумывал над ее словами, говоря сам себе, что люблю... — как же ее звали?.. — твердил, что люблю ту девчонку и хочу, чтобы она была матерью моих детей, но решение уже жгло меня своей очевидностью. Вскоре, при первой же пустячной размолвке из-за несогласия, как провести выходные — гулять в парке или рвануть в Питер, мы рассорились, и я заявил, что должен о многом подумать. На следующий день мне хотелось извиниться и все забыть, про интрижку и разлад, но подружка моя сказала, что не хочет связывать свою жизнь с таким, как я. Я ответил, что сам давно хотел ей сказать о том же, пора разбежаться, а ей сделать аборт. Куда она с ребенком поступит? Типа, о ее будущем подумал. Даже кассетный плеер Sony продал. На доктора, на лекарства, на что там может понадобиться. Только зря, она не взяла. Но попросила в больницу с ней съездить. Я еще гордился, что поступаю, как настоящий мужик. И так быстро дело обтяпалось, я толком и сообразить не успел.
Это была единственная женщина, которая от меня забеременела. Других случаев с тех пор не случалось. По крайней мере, мне не известно. А имя из головы вылетело, совсем память ни к черту.
Когда в тот день я вернулся в свою комнату, Елизавета Романовна пила вино.
— Любимое вино Сталина.
Налила мне, подмигнула и выпила сразу весь бокал. И я хлебнул. Какая все-таки дрянь эти сладкие вина! Бабий вкус был у генералиссимуса. Если бы он пил сухое, коньяк, водку, ему бы многое простилось, но регулярно глотать эти сладенькие градусы...
— Сын пишет? — спросил я, чтобы не молчать.
— У меня нет сына, — ответила Елизавета Романовна.
И улыбнулась. И зубы ее были черны. Совсем, думаю, сбрендила.
— Мой сын родился мертвым в городе Ирбит, Свердловской области второго октября сорок первого года, — сказала Елизавета Романовна.
***
Прошло больше двадцати лет. Союз распался, эстонцы, которых вопреки сомнениям, гасимым водкой, некогда покорял муж Елизаветы Романовны, вместе с тринадцатью другими братскими народами покинули Россию, разбежались кто куда, влекомые посулами соседей и доброжелателей. Кратер любимого бассейна Елизаветы Романовны закупорили храмом. Я так и не предпринял третьей попытки поступления, а целиком отдался фотографированию, которое вскоре принесло мне деньги и некоторое положение. С той ночи я ни разу не заглядывал в маленький дворик, стараясь побыстрее забыть Елизавету Романовну, что мне вскоре удалось. И вдруг теперь, когда моя спутница набрела на притащенный в парк, поваленный памятник, те далекие дни встали перед глазами с перекрученной резкостью.
Сославшись на головную боль, я навсегда отвез читательницу Ремарка домой, а сам поехал к Елизавете Романовне. Я вошел во двор, когда на город опустился вечер. Вместо памятника — фонтан и фонари, вместо окна... Домик стоял на прежнем месте, но видом своим изменился. В нем теперь ресторан и клуб и окна второго этажа, в том числе то заветное, наглухо замурованы. Только очертания угадываются.
На веранде играл квартет, и гости, мои пьяные ровесники и те, кто помоложе, танцевали и пели советские, русские и еврейские песни. Дощатый пол дрожал.
Через открытые окна донеслось, как полнотелый остряк, с горлом, перетянутым бабочкой, произносит тост за товарища Сталина. Толстяк кончил, и все захохотали. И музыканты грянули. И девки тряпки лондонские стали сбрасывать и бокалы икеевские бельгийскими сапогами топтать.
Я пошел мимо извозчиков, осыпающих подсолнечную шелуху под колеса спящих мерседесов, мимо придушенных асфальтом деревьев, чужих домов и пресыщенных мусорных баков. Говорят, той страны, где я фотографировал Елизавету Романовну и махал ей на прощание от статуи, больше нет, а она — вот она. И далекая мелодия звучит, и девушка со стулом танцует, и вокруг русская ночь, которую никакой нефте-газовый свет рассеять не в силах.
А вот я... Моя квартирная хозяйка не ошиблась — у меня и вправду талант фотографа. Моя работа стоит дорого, я никогда не фотографирую свадьбы, корпоративы и детей. Имею премии, выставки, обложки журналов. Поток женщин не иссякает — я умею получать изображения, на которых заурядные длинноногие девочки делаются нездешними королевами. Превращаю легонькое винцо в роскошный напиток, бижутерию в драгмет. В обмен могу выделывать с ними что пожелаю. Мужики завидуют, не зная, как я завидую им. Женщины любят не меня, а власть фотографа. Она делает их красивыми и знаменитыми, дарит отмычки от мира, о котором большинство их сверстниц только мечтает, скупая дешевые блестящие листалки возле окраинных станций метро. А я завидую бедным и бесправным. Они точно знают, что если любимы, то за просто так.
А меня кто любил за просто так? Одна Елизавета Романовна и любила. Да еще та девчонка... только имени ее никак не вспомню.
_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР СНЕГИРЕВ
Родился и живет в Москве. Окончил Российский университет дружбы народов как политолог.
Публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя» и др. Автор книг «Чувство вины», «Как мы бомбили Америку», «Нефтяная Венера» и др. Лауреат премий «Дебют», «Венец», «Эврика» и др.
Фото Андрея Тарасова скачать dle 12.1
