(рассказ)
1)
Моя мама позвонила и сказала, что дядя Вова пьет.
Еще мама сказала, что вчера заходила к Лене, у нее новые обои — дети поклеили. Про погоду рассказала. Про помидоры.
Я рассказал, что у меня все хорошо.
Поговорили.
Мама как-то всегда умудрялась запихнуть в десятиминутный разговор и банку с вареньем, и политическую ситуацию, а я все «бекал» и растягивал слово «хорошо» на разный манер.
— Геля говорит, что он лежит сутками пьяный.
— М-м-м.
— Не работает уже год. Тетя Дина же в лежку лежала — куда ему на работу ходить. Уволился.
— А раньше он кем работал?
— А ты не помнишь?
— Не.
— И я не помню. По-моему, в ЖЭКе.
— Ну ладно.
— Так и сопьется ведь. Один же совсем.
— А Таня? — я пододвинул к себе газету и начал рисовать косички.
— Какая Таня?
— Ну, он жил с Таней.
— Жена?
— Ну.
— Так умерла ж Таня в декабре.
— Что?! Ты мне не говорила.
— Вадик, говорила.
— Да нет!
— Ну что я. Говорила, конечно. Ты вечно пропускаешь.
— Ну, мам! А что с ней хоть было?
— Лейкоз.
— Это больно?
— Это страшно. И быстро.
— Бедный Вовка. Тогда понятно.
— Что понятно?
— Что он пьет.
— Ладно, Вадик. Это горе. Но это не оправдание пить беспробудно.
— Угу.
— Напиши ему письмо.
— Зачем?
— Ну, поддержи его.
— Ма, мы лет восемь не виделись. Я и не помню, какой он вообще.
— Я думаю, тебе нужно написать.
— Угу, — штрихую косички зеленой ампулкой.
— Ой, я ж там крылья размораживаю! Я побежала!
— Давай, позвонишь.
— Пока-пока!
И она, наверно, побежала. Вечно цепляется за дорожку тапками. Пьет валокордин.
Я даже представил, как мама размораживает крылья — белые, тугие, шелковые. Сует их в гигантскую микроволновку и заглядывает через стекло поглядеть, как они там вертятся.
* * *
У осени нет начала.
Я купил теплую куртку Gap и радуюсь.
В палисадник кто-то вывалил ошметки, и теперь все коты нашего двора озабоченно суетятся под окнами.
Я передумал отключать телефон, заварил дешевого чаю.
«Здравствуй, Володя!»
Вот здесь я крепко задумался и пробуксовывал минут 20, выбирая между фразами «Я узнал, что…», «Пишет тебе…» и «Прими мои…».
Последнее звучало как-то совсем мрачно, поэтому я остановился на «Пишет тебе».
Мало ли! Восемь лет не виделись. Он, наверно, и не помнит меня. Да и я, чего уж там, знаю только, что у Володи есть усы, он живет на проспекте Славы, добрый и уронил мне на новые спортивки мороженое «Плодово-ягодное».
И один раз я видел его голым. Утром в деревне. Я с реки возвращался и вдруг увидел, что возле крыльца стоит дядя Вова совершенно без штанов. Пройти мимо и поздороваться было бы тупо, поэтому я решил немножко погулять за баней. За баней гулялось невесело по двум причинам: очень хотелось есть (вот как сейчас помню), плюс за баней дед похоронил Рыжего, лайку (Рыжий воровал курёнков у соседей, и пришлось его застрелить).
А еще у дяди Вовы была Таня.
Вначале у него Рита была, я ее не помню практически.
А потом Таня.
Володя всегда плохо слышал и носил слуховой аппарат (когда к нему спиной стоишь, он не слышит и не понимает, а если близко, то читает по губам). А Таня была совсем глухонемой.
Я так и не знаю, где познакомились эти двое неслышащих людей и что сделали, чтобы прорваться в тишину друг друга, но, так или иначе, жили они вместе и объяснялись руками.
Раз-раз-раз!..
Шутили, по-моему, получше, чем некоторые необделенные. Сидели на кухне и махали руками. Таня улыбалась. Ведь это единственное, чего жестами ну никак не выразить.
А когда Володя хотел, чтоб Таня замолчала, он просто брал ее руки в свои и крепко держал…
И я подумал: как это? Когда вокруг тебя тишина, слышать еще одну тишину внутри себя?
И я громко сказал: «Австрия». Громко.
И прислушался к шелесту.
Шелестело и снаружи, и где-то внутри.
Шелестело и покалывало.
И тогда я купил билеты.
На поезд. Я боюсь самолетов.
2)
Долго толкался на выходе из метро. Жутко хотелось спать, сумка то и дело сползала с плеча. Проводница девятого вагона указала куда-то в хвост полинявшего поезда, и я пошел, пересчитывая женщин «желтый верх — темный низ». То ли на рынок завезли опт желтых кофточек, то ли в журнале напечатали Семенович в канареечном топе, но я насчитал четырех, и еще одного — то ли девушку, то ли юношу (развелось нынче андрогинов).
Иногда я сам сомневался в своей мужественности: молчал, когда нужно было говорить, и говорил, когда все уже все сказали. Мама списывала это на переходный возраст, а я все ждал, когда мне стукнет 38. В 38, говорят, интроверты становятся нормальными людьми.
За всех интровертов мира я получал неоднократно: в школе, в институте, папа опять же был недоволен. Меня ставили на стул и заставляли читать стихи — я со стула слезал и прятался в дальней комнате. Мама говорила, что ей стыдно за меня и что все хорошие дети могут стихи читать, а я не могу.
Я в принципе очень хотел смочь, но что-то тяжелое скатывалось ко мне в желудок и закладывало уши. Тут же застилало глаза. И волокло в комнату под стол.
Мама говорила, что под столом прячутся только истерички. Я же истеричек под столом не находил, а только одногорбого верблюда (второй горб я ему отгрыз, когда был совсем маленький и мало чего понимал в зоологии).
Проводница теребила билеты и светила карманным фонариком то на них, то на меня. Я нашел место 23, вывалил билеты на столик и забылся дурным вокзальным сном. Снился фестиваль народного искусства.
Ночью захотелось пить. Страшно. Спрайт я купить забыл, а обладатели ног с верхней полки тоже, видимо, на водичку поскупились — на столе одни обертки и роман в мягкой обложке.
За окном мелькало заоконье. На минуту показалось, что я не в поезде, а в тоннеле. И жду своего особого времени. И этот тучный мужчина с боковушки тоже ждет, поэтому перебирает пальцами во сне и напрягает скулы. Я, кстати, когда жду чего-то, тоже напрягаю скулы.
Один раз ждал Малькову под елками. В девятом классе. Причем я точно знал, что она не придет, знал даже почему, и что мама ее посмотрит на меня завтра с укоризной и назовет донжуаном недоделанным, «спасу на тебя нет». Но тем не менее я ждал. Потому что снег шел, и елки торчали, и 15 лет казались большим жизненным опытом.
Я жевал снег прямо с ладони, пританцовывал и думал о том, что если вдруг Малькова придет, то я расскажу ей о собаке.
«Знаешь, Лена», — я назову ее по имени. Лена — красивое имя. Когда я был маленьким, у меня была собака, Чингиз. Его сбила машина, и я некоторое время после этого происшествия ходил как в воду опущенный. Не смеялся даже, не ел рыбу. А я рыбу очень люблю! Особенно сайру!
А потом, помню, мы сидим за столом, ужинаем, а я, как обычно, корочку хлеба ем, а мякиш нет, в сторону откладываю. Мама спрашивает: чего ты откладываешь? Чингизу, говорю. И замер.
И мама замерла. А папа стукнул ложкой по столу и вышел.
«Я нормальный?» — спрошу Малькову. «Нормальный», — ответит эта чудная пятнадцатилетняя девочка.
И я стану самым счастливым человеком на снегу. В елках. В девятом классе.
Поезд раскачивало, я намеревался напиться в туалете. В туалете было занято. Это ночью-то! Я подождал немного и пошел в другой конец вагона. Попил, покурил. И снова забылся. Опять снился фестиваль народного искусства.
Утром я выскользнул из вагона. И сразу пошел искать метро.
Хотя нет, вначале я купил минералку.
3)
Она сказала: «У меня было достаточно любовников, чтобы не помнить их имен, и достаточно мужчин, имена которых мне не забыть никогда». Красиво сказала, да. Правда, думаю, вычитала в какой-то из своих книжек, из этих, с розами на обложке.
Я спросил ее, переминаясь с ноги на ногу:
— А мое имя ты будешь помнить?
— Я буду помнить твою фамилию.
В метро душно.
Подозреваю, что Новочеркасский проспект находится на «Новочеркасской».
Я дышу на стекло и вывожу первую букву своей фамилии — Зэ. Или тройку.
Я вывожу себе тройку в четверти по физике, за то, что давал списывать своему лучшему другу, который вырастет и предложит одной особе свою фамилию, хотя моя смотрелась бы c именем Елена гораздо лучше.
Елена Зэ.
Я вывожу тройку фактов: я молод, я умею говорить как Дональд, я больше ничего не умею.
Тройку лидеров: светлое, темное и коньяк.
Я еду в третьем вагоне, который по счету почему-то пятый, и забиваю голову какой-то чушью.
Володю о приезде я предупредил. Но вот как общаться с ним, я понятия не имел, да и главное — о чем?
Я вытянул губы в трубочку, потом растянул в улыбке, будто разминался, и представил себе грустного лысеющего уже мужчину с усами пожилого шнауцера. Это будто Володя. Потом представил белобрысого худоватого типа с рюкзачем — это будто я. И вот мы стоим друг напротив друга, дядя напротив племянника:
— Привет! (я четко выговариваю слова)
— Привет.
— Как дела? (я тщательно проговариваю, громко)
— Хорошо.
— Как ты? (я чувствую себя рыбой)
— Плохо.
— А я приехал. (большой рыбой, возможно, семгой)
— Хорошо.
У меня в рюкзаке домашняя колбаса. Мама передала. И свитер, если погода испортится.
— Мама колбасу передала. Вкусную!
— Спасибо. Как она?
— Не испортилась. Я кусочек, правда, отрезал.
— Мама.
— А-а. Хорошо. Привет передает.
— Ага. А ты почему приехал?
— Просто так.
— Хорошо. Чайник пойду зажгу.
Да, он обязательно так скажет! И я пойму, что Володя мне рад. И сразу же обниму его.
На Новочеркасском раннее утро. Я ищу номер 27, строение 1.
Я иду легким пружинящим шагом и пою в самой-самой глубине души громкие маршеподобные песни.
Начало сентября меня не пугает.
4)
Я был не готов к такому повороту. Долго стучал в дверь, жал на неработающий звонок, курил на лавочке у подъезда. Дома явно никого не было. Но ведь Володя — человек обязательный, знал, что я приеду, так куда же тогда подевался? Можно было бы предположить, что он напился и уснул мертвецки, но звонил и стучал я настойчиво, раз за разом с завидным упорством поднимаясь на пятый этаж, а потом спускаясь вниз к подъезду.
Соседка по площадке, всклокоченная пожилая женщина, открыла мне свою дверь не сразу. Да я бы и сам открыл нехотя, если честно.
— Я его не видела давно.
— Не видели?
— Нет.
— Вообще не видели?
— Вообще. Хотя я не слежу особо.
— М-м-м. А что делать?
— А что? Ждите — придет, нет — домой пойдете.
— Поеду.
— Поедете. Почему бы и не поехать.
— Спасибо большое, — я выдохнул ей в лицо свою усталость и порядочную уже нервозность, а соседка, учуяв мое настроение, закрыла дверь одним движением.
Очень некрасиво.
В общем, я пошел гулять. Точно решил — гулять, а вечером вернуться. Володя ну просто деться никуда не мог. А значит, и не делся.
Петербург шумел по-русски. Сигналил туристическими автобусами и пах хот-догами с одной сосиской. Я поехал на Невский. Блядь, а куда я еще мог поехать? Я в Питере был лет пятнадцать назад, совсем маленьким, не помню ничего. Ну, Адмиралтейство помню. Ну, Петра. Ну, крепость. Поэтому Петербург решил изучать заново и совершенно самостоятельно, не спрашивая прохожих, а невнятно шатаясь по улицам, куда Бог пошлет.
Бог послал за пивом.
На лавке рядом сидела девочка в гольфах. Я еще подумал, сентябрь, а она, дура, в короткой юбке, с голыми ногами, гольфы эти дурацкие. Некрасиво, конечно, пялиться на незнакомых людей, но на эту девочку-воробья пялиться очень хотелось: на круглые коленки, на волосы, которые пушились на шее, на все эти сигареты, которые она курила одна за другой — я очень хорошо ее рассмотрел. А потом она подошла знакомиться. Нет, просила за жигалку, конечно, но я-то знаю, что знакомиться — в этом замороченном солнцем сквере никого, кроме нас двоих, не было. Будни, епта.
— А почему ты так много куришь?
— Хочется. Что-то раскурилась, ты прав. И че?
— Ну, приехал к родственнику, вот гуляю.
— И как тебе Питер?
— Не знаю, я не очень рассмотрел. Красивый. Большой.
— Ну да. А я каталась тут с одним товарищем по реке. Такое...
— Приставал?
— Не то слово! Масква-сталица. Блядь, не знаю, что теперь делать.
— В смысле?
— Ну что сегодня делать. Вечером собиралась в «Революцию», но теперь не знаю. Мои все на экскурсию уехали.
— Ты с экскурсией?
— А? Ага.
С экскурсией… Мы раз ходили на экскурсию в краеведческий музей всем классом. Во дворе, помню, стояла хата, каменные бабы и макет мельницы, который подарили музею. Пока все толклись в залах с живописью, я махнул в комнату с гобеленами. Гобелены спросом у одноклассников не пользовались, поэтому я точно знал, что здесь меня первые минут десять никто и искать не будет.
Под штанами у меня были колготки, которые мама заставляла надевать, и вот эти колготки страшно мне мешали, потому что сползали постоянно, подло собираясь на коленках. Я расстегнул брюки и полез их подтягивать. Нелепо как-то: музей, колготки, гобелены с колхозницами… Поэтому я от колхозниц отвернулся и поправлял колготы под грустным взглядом Благородного оленя.
Мои одноклассники ввалились в зал предсказуемо шумно. Я успел застегнуться.
— Что, Вадик, заинтересовался творчеством Усачова?
— А?
— Усачов, Вадик, известный художник, который еще в 1925 году…
Ужасно захотелось в туалет.
Вот и сейчас — ужасно захотелось в туалет. То, что рядом не было ни одного, это как само собой разумеется.
— Пойду я отойду.
— Давай, — девочка в гольфах меня и не держала.
Я пошел быстро, быстрее, еще быстрее. И забыл вернуться.
Ел сырки творожные. Щурился на антенны на крышах. Ездил на автобусе. И на троллейбусе тоже ездил.
День был убит наповал, бездумно, почему-то припомнилось лето прошлого года: тогда я таких дней настрелял на целую шубу!
Вторник на манжеты, воскресенье на воротник.
5)
Я вернулся на Новочеркасский.
На Новочеркасском меня не ждали, не звали и не открывали.
Две мысли боролись во мне: «Где Володя?» и «Володя — мудак вонючий». Я прямо разрывался, в какую сторону мне нужно думать. Ответ пришел после бессильных потуг провернуть ручку на двери: «Где этот мудак вонючий делся? Завтра, завтра же куплю себе русскую симку и начну обзванивать околопитерских родственников».
Околопитерские родственники были мне очень троюродными. Дядя Костя, дядя Юра и Машенька.
Машенька во всеуслышание объявила, что знать меня не хочет, когда я нестройным детским почерком написал в книжке со сказками «Маша-дура».
«Маша-дура» адресовалось неумной героине истории про трех медведей, где наглый хамовитый ребенок спит на чужих кроватях, ест из чужих мисок и ломает мебель. Сказка ранила меня в самое детство, скажу без обиняков. Жаль только, что с Машей так некрасиво вышло.
С дядей Юрой мы тоже практически не общались. Иногда он слал моей матери длинные смс со стихами классиков — вот, пожалуй, и все. А дядя Костя — это брат дяди Юры. Ага.
Завтра забот хоть отбавляй!
Сейчас же делать мне было решительно нечего. Хотелось есть, и поэтому я решил спать.
Во дворе как раз была подходящая лавочка. И располагающий ко сну сентябрь.
На улице я ночевал только один раз в жизни. Ну, так получилось, я не хочу рассказывать.
Вначале пробовал спать сидя на лавке, но попа разнылась, девки какие-то шлялись пьяные, шумели. И комары, меня ужасно жрали комары, как сейчас помню. Поэтому я перебазировался в подъезд. Нашел пролет, в котором было удобно так свернуться и заснуть, но ничего не получилось — моя уже вина. Я вдруг подумал, что на таком ухоженном теплом этажике непременно живут добрые, правильные люди. Возможно, преподаватели математики или врачи-терапевты. Возможно, у них собака и дочь в восьмом классе. И бабушка, бабушка, которая мучается артритом. И вот они встают утром, улыбаются, переговариваются за утренним чаем, подкармливают собаку под столом, нервируют громкими шагами все ту же бабушку, глядят на градусник за окном и надевают боты. Собираются, смеются, выходят — а на площадке сплю я. Ну не то чтобы сплю, дремлю, вздрагиваю.
Девочка застынет на пороге, посмотрит на отца, а тот поспешно скажет: беги, беги вниз, подожди меня внизу, Люда. Звякнет брелоком, крикнет через дверь: «Мама, я ушел» — и выскользнет в рабочее утро. Будто меня и не было, будто меня и нет.
Так вот, сегодня перспектива спать в подъезде меня тоже не прельщала, поэтому я вновь решил попытать счастья с лавочкой.
Девочка вышла гулять со спаниелем уже во второй раз. Ну как девочка — выпускные классы, ябывдул. Я окликнул ее:
— Вы из первого подъезда (блин, ну а из какого еще?)
— Из первого, — девочка уверенно подошла ко мне. Спаниель подошел не так уверенно.
— У меня тут дядя живет, дядя Володя. Я приехал к нему, мы договаривались, а никого нету. Представь.
— Я знаю. Он над нами живет. Что-то случилось у него?
— Не знаю. Мы договаривались, а никто не открывает. Я целый день жду, захожу — ноль. Вообще не знаю, что думать.
— А издалека ты приехал? (ах да, мой рюкзач…)
— Из Харькова.
— Ого! А делать что будешь?
— Завтра с утра родственникам, дальним, буду звонить. Я их в глаза не видел, правда, но делать-то что-то надо. Ну или объявится Володя, не знаю.
— А ночевать где будешь? — девочка упорствовала.
— Здесь.
— Вот прямо на лавке?
— А где?
Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.
— Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.
Минут через пятнадцать Настя помахала мне рукой и радостно крикнула:
— Подымайся!
Я поднялся. Просто поднялся и пошел. Я заплакал бы, но как-то не случилось. Видимо, от того, что я потел весь день, и на все про все просто жидкости не хватило.
6)
— Ну что встал, как неродной, проходи.
Мама Насти — статная породистая женщина. Загремела посудой, засмеялась невзначай. Собака бодро зашлепала по паркету и попыталась запутаться в ее широких домашних штанах.
— Настасья, ты пойди разбери там постель, полотеничко дай юноше, щас чайник закипит. Тебе зеленый?
— Зеленый.
— А вам…?
— Вадим.
— А вам, Вадим?
— Тоже зеленый, если можно.
— Можно, почему неможно? Меня зовут Анна Афанасьевна, я с вашим Володей в одну школу ходила. А сейчас сама там преподаю. Историю. Не стесняйся, бери оладьи.
— История — это очень интересно. Вы извините, что вот так вышло, просто я приехал, а Володи нет. Я переживаю, вдруг случилось что, соседи не в курсе, не знают, а вдруг случилось.
Анна Афанасьевна смотрела на меня открыто и растерянно. «Господитыбожемой» — вот так смотрела на меня.
— Я завтра родственникам буду звонить. Нет — домой уеду. Просто он не мог вот так пропасть. Я волнуюсь.
— Понимаю. Мы не общались особо, так, кивали при встрече, но вот исчезнуть — не в его духе. Он бы не поступил так. Ешь, бери еще. Выспишься, а утром решим, кто куда, суббота завтра, спешить некуда.
— Извините. Мне так неудобно. И если бы не Настя…
— Настик — хорошая девочка. Она вечно нам в дом щенков, котят таскала, всех этих бедных и больных, теперь вот на пионеров перешла, — Анна Афанасьевна шутила, глядя в тяжелое ночное окно. — А однажды принесла ворону. Зимой в школу идти, на контрольную, а как раз перед домом лежит ворона. Она или замерзла, или еще чего — живая, а не шевелится. Глазьями вращает. Ну или бы подохла, или коты добили, но мое дите завернуло ее в одеяло и принесло домой. И закрыло в туалете.
— Ничо себе!
— Во-о-от… А ворона к вечеру оклемалась, стала по туалету прыгать, кряхтеть, ругаться — зайти невозможно. Ходили, пардон, к Лене, напротив. Клюв ведь у этой вороны ну с мою ладонь, долбанет не стесняясь. Хищная, глупая. Во-о-от… А утром открыли дверь, она, зараза, вырвалась и начала по комнатам летать, как дурная. Орет, летает, вазу бабушкину разбила. Ну и хорошо даже. От этой вазы толка нет, да и некрасивая она, ваза эта, пролетарская. Мы ворону поймали одеялом, побежали на балкон и выпустили. И что думаешь, хоть бы раз, сучка такая, обернулась! Улетела, как ошалелая. Да. А Настасья мне тогда и говорит: «Я когда эту ворону домой несла, бабушка шла мимо и сказала, что Бог меня благословит». И улыбнулась, как сейчас помню. Вот, как отец ее, улыбнулась. Ешь, бери еще, не стесняйся.
Настя разобрала мне в своей комнате. Сама, видимо, ушла спать к маме. Я лежал на «гостевых» в цветочек простынях и долго не мог заснуть. Чувствовал себя нелепейше, устал как лось.
Помню момент, вот как сейчас помню. Он выплывает, становится рельефным, осязаемо теплым. На внутренней поверхности век я вижу некрасивого немецкого мишку в шортах с одной косой лямкой. Мишка — мой друг. Мы идем гулять. В моей руке его лапа — вонючий ненастоящий мех, в его лапе — моя рука, ободранная на костяшках, с длинной линией жизни.
Во дворе шумно. И какая-то незнакомая девочка заливисто хохочет, подбрасывая вверх крупные каштаны. Мы с медведем вначале собираем каштаны в карман моей курточки, а потом подходим к девочке и спрашиваем:
— А что тут такого смешного?
Девочка тушуется и больше не смеется. Пинает каштаны ножкой.
— Хочешь, я мяч принесу? Я умею играть в мяч и тебя научу, — мне хочется, чтобы она снова засмеялась, мне ужасно неудобно.
— Хочу.
Я оставляю медведя вместе с девочкой и радостно бегу по ступенькам на самый пятый этаж, уворачиваюсь от банок с консервациями, от газеты, кота и телефонного провода, беру мяч и лечу вниз.
Девочки во дворе нет. И медведя во дворе тоже нет. Куда же они ушли?
Я прижимаю мяч к груди и дышу часто-часто-часто. Где же они? Ах, зачем же я разговаривал с бабушкой! Я, видимо, долго бегал, девочка устала ждать и ушла. Но ведь она же не бросит медведя одного, правда, медведь ведь хороший, его могут обидеть или украсть!
Нужно будет подождать их до вечера, они обязательно должны вернуться.
Должны вернуться.
Должны вернуться.
В это воскресенье, в эту осень, в эту нафталиновую нежность.
Черт! Черт! Черт!
7)
Когда начинаешь есть конфету по кусочкам, детство заканчивается. Потом уже набиваешь полон рот «Ласточек» и «Ромашек», мажешь футболку, давишься и смеешься. И ничего не происходит. Ровным счетом ничего.
* * * * * * *
Мы пили утренний байховый чай и молчали с выражением.
Анна Афанасьевна молчала так:
Татататататататтата — и батон, татататататата — и затем.
Настя молчала так:
Фьюить-фьюить-фьюить — сырнички! побежали-побежали… ярко-розовый на!
Я молчал довольно глупо:
ЧтожеЧтожеЧтоже. Хуй.
— Спасибо, я благодарен вам очень, от души. Если бы не вы, на лавке бы ночевал. Спасибо.
Анна Афанасьевна совершенно искренне, что растрогало меня еще сильней, предложила остаться у них, пока ситуация не прояснится. Но я отказался, сами понимаете.
Поднялся на этаж выше, подергал холодную дверную ручку и оставил в зазоре записку:
«Володя, я приехал, как и договаривались, но тебя не было дома.
Что случилось? Я переживаю. Дай о себе знать.
Попробую задержаться еще на денек — завтра утром приду.
Вадим».
И расписался зачем-то.
Обращаться мне, по большому счету, было и не к кому. Совсем забыл: Юрка в деревню до октября укатил. Косте звонить — бессмысленно и беспощадно. Я несколько раз пытался представить, что же скажу человеку, который возьмет трубку:
— Я такой-то, сын такой-то из города такого-то, который вам, не помню, как по отчеству, приходится троюродным тем-то и тем-то.
Господи, мамонька, ну почему же вы не научили меня быть бескожным, бескровным, беспочвенным, не научили задавать вопросы, улыбаться зеркалу и нырять с открытыми глазами? Почему я вечно жму хвост, лижу лапу, чихаю. Почему мне не плюется, когда говорят «Плюй», не спится, когда кто-то плачет на кухне, неймется и не терпится. Мамонька, ты вырастила идиота. Ты вырастила хорошего человека, по образу своему и подобию. И вот он стоит посредине своей непозволительной трезвости, мягкости, пытается шибануть того, кто сумраком выползает из-за баррикад гаражного кооператива, и не может, мамонька. Не может.
Лет в десять меня отдали на восточные единоборства, на карате, с целью общего укрепления организма. Сопли, хронические простуды — родители решили лечить меня мужским видом спорта, окончательно убедившись, что музыкалку я прогуливаю и деньги на ремонт они сдают без пользы дела.
В принципе, мне все очень нравилось. Нравилось рассматривать усы тренера. Обливаться водой в раздевалке, ржать, кто громче. Нравилось делать последнее в подходе отжимание и смотреть в потолок, пересчитывая большие и малые трещины. Я охотно отрабатывал движения, выдыхал, вдыхал, молотил грушу. Но вот когда пришло время стоять в спарринге с Нартовым — мальчиком худым, новым, ябегооднойлевой, я прямо оцепенел как-то. Вышел, встал в стойку, приготовился — и элементарно получил рукой в торец.
«Я не могу ударить человека просто так. Ему же будет больно», — с такой сентенцией я обратился к тренеру сразу после занятия.
«Значит, будет больно тебе», — тренер со знанием дела повел плечами.
Что ж, дорога в большой спорт отныне для меня закрылась, и я, чтобы времени зря не терять, «увлекся онанизмом».
8)
План появился стремительно беспардонно, материализовался, как пенка на какао.
У меня был конверт, который мамина сотрудница просила передать одному полковнику в Питере. Толстое письмо, скупо подписанное, тщательно запечатанное. Я руку на отсечение дам, что полковник, уже немолодой, и эта бухгалтерша (еще молодая) были если не любовниками, то как минимум морочили друг другу голову этими записками, открытками на Новый год, официальными звонками и неофициальным сексом.
Когда я зашел к полковнику на работу, мои мысли подтвердились. Статный, неусатый и радостный Смирнов В. В. наверняка когда-то затискал Аллочку где-то в районе зала заседаний и теперь с удовольствием ездит в Харьков в командировки.
— Вот такая ситуация.
Смирнов В. В. хмурился скорей для видимости.
— Ну да. Положеньице. За передачу спасибо большое. Алле Валерьевне привет и благодарность. Могу вам помочь чем-то? Не стесняйтесь.
— Ну мне ночевать негде. Завтра опять к Володе зайду — нет, так домой поеду.
Смирнов В. В. высматривал в череде мучнистых облаков прорехи и щурил левый глаз.
— С гостиницей помочь?
— Я не рассчитывал по деньгам, сами понимаете, но раз такое дело…
Смирнов В. В. потянулся к нагрудному карману, будто хотел вынуть несуществующую пачку сигарет, вдумчиво посмотрел, как продавщица из хлебного принимает черничные пироги, сказал «Господи!..», а потом уже обратился ко мне.
— Вечером жду по этому адресу. Переночуешь у меня.
В парк культуры и отдыха я шагал уже налегке. И даже немножечко подпрыгивал.
Эко! Эко как!
Впервые захотелось дышать, гулять, высматривать примечательные места и получать удовольствие от еды. Я перемещался легко, борзо и даже немного смеялся, виновато прикрываясь рукавом свитера.
Однажды мне вот тоже так хорошо было.
Мы ехали с мамой с дачи, на велосипеде ехали. Аккуратно маневрируя с двумя ведрами на руле, мама то и дело просила меня говорить, едет ли кто за нами или нет. Я сидел на багажнике, но не так, чтоб ноги в разные стороны, а бочком, держась за сиденье, и бойко выкрикивал:
— Жигули красные!
— Волга белая!
— Жигули желтые, вот щас, щас обгонят!
Цвет я указывал обязательно, от цвета, как понимает любой грамотный ребенок, как раз все и зависит. А к своей работе я подходил очень ответственно.
Мама еле заметно кивала, и вся наша акробатическая конструкция, поскрипывая и вжимаясь в заборы, уверенно катилась по «узкоколейкам» дачного кооператива.
Я сидел смирно, оповещал маму о подъезжающих машинах и, не дожидаясь ее ответа, немедленно становился счастлив.
От того, что дорога.
От того, что велосипед.
От того, что мамина спина, кашляя и потея, очень меня любила.
Вот и сегодня так.
9)
Минус день.
Минус час.
Я пришел в назначенное время с рюкзаком и коробкой конфет. Конфеты купил как-то сам для себя неожиданно, поддавшись сиюминутному порыву нежности.
Долго расшнуровывал ботинки, мыл руки и расшаркивался в дверях. Тимур, старший сын полковника, поздоровался, сказал, что ужинать не будет, и закрылся в комнате вместе с приставкой и переходным возрастом. Маша, младшая дочь, радостно затрясла тощенькими косичками и спросила, «люблю ли я лошадей и жил ли когда-нибудь в деревне, но чтобы один в доме, и не боялся ли, а то собаки злые и ночью ходит кто-то, а окошки так бух-бух, особенно когда осень».
Вежливая красивая жена Смирнова В. В. предложила мне быть как дома и угощала настоящими тульскими пряниками.
— А вы ведь завтра утром уезжаете? — спросила она, небрежно намазывая масло на тонкий ломтик хлеба.
— Да, наверно, — ответил я, передумав класть третью ложку сахара.
— Очень вкусно, Ленок, — Смирнов В. В. рассматривал, как его улыбка отражается в тарелке с борщом.
— Постелю вам в ближней комнате, — вежливая красивая жена полковника вглядывалась в меня глазами Ломоносова из кабинета физики средней моей школы. — Мы всегда рады помочь, правда, дорогой, особенно незнакомым мальчикам из Харькова, вы ведь из Харькова, Вадим, как там погода? Располагает?
— Относительно тепло.
Леночка, а что на второе?
— Мы живем скромно, как видите, Вадим, Тимур уже в восьмом классе, Машка в третьем, Смирнов В. В. все по командировкам, по командировкам. Вы говорите, завтра уже уезжаете? Ну что ж, история действительно дикая, да.
— Я, пожалуй, пойду вещи разберу. Спасибо большое за ужин.
И я пошел.
— Лена, нам нужно поговорить.
А Смирнов В. В. остался.
— Да уж, пора бы, — и вежливая красивая жена тоже осталась.
Я представил, как она кричит. Задыхаясь, захлебываясь, на износ. Представил, как медленно она ведет по бритой полковничьей щеке, как сосредоточенно жмет губы, как толкает в грудь, будто пытается запихнуть туда что-то новое, нужное, давно потерянное. И когда она, рослая, стремительная, остервенело комкает кухонное полотенце и рвет воздух зубами, он врастает корнями в табурет и старается дышать как можно тише. И, когда он молчит на самой высокой ноте, ее аплодисменты срываются ему на плечи, на руки, снова на плечи — неумело, искренне.
Странное дело, запирать двери и открывать рот. Странное чужое дело.
Полковник зашел в комнату и предложил горячо, неожиданно:
— Вадим, а ты не видел ведь, как мосты разводят? Не видел же? Поедем, покажу!
Я не видел, но согласился совершенно не поэтому.
Смирнов В. В. вел «девятку» легко, быстро, увлеченно. Всматривался в темень, высвечивал путь фарами.
А я, если признаться, мостов совершенно не помню, ну ни одного. Я так устал, что заснул прямо в машине, почти сразу же. Мне снился полковник, который защищал Родину, жена полковника, который защищал Родину, и куртка, которой меня укрыли от холода, стылого Петербурга и всех тех черных чаек, плотно осаждающих мое подопытное сознание.
Смирнов В. В.
Маленький герой Большого быта, который защитил меня.
Человек «Так надо», который не предал меня.
Спасибо.
10)
Утром я уже был на Новочеркасском. По дороге купил йогурт и бубликов. Йогурт пил прямо из пачки, а бублики ломал в ладони и по-детски запихивал, совершенно не стесняясь, в рот.
Когда маленький, ничего не стесняешься.
Говоришь: «Мама, а ты так умеешь?» — и лихо суешь в рот помидорину. Немытую и, на твой взгляд, довольно большую.
— Нет, не умею.
Мамы, они вообще ничего не умеют.
— А конфет сколько за раз съесть можешь? Я три, — и ты с готовностью начинаешь разворачивать «Курортную», самую вкусную.
Когда маленький, ходишь медленно, часто нагибаешься, ковыряешь и тарахтишь. Можешь прыгать под деревом хоть сто двадцать раз, пытаясь лупануть по широкому нижнему листочку, и нет в мире занятия важней, и нет в науке естествознания опыта критичней, как сможешь ты лупануть или нет. Сможешь или нет.
Остановить в такой момент может только одна вещь: а вдруг где-то в другой стране за тысячу километров, да что там километров — в дружественной параллельной вселенной, такой же, как ты, мальчик тоже сейчас прыгает под каштаном и пытается попасть ладошкой по широкому листу? Как теперь, скажите, жить с такой информацией? Прыгать ты не перестаешь, но делаешь это куда театральней, периодически осматриваясь по сторонам — а вдруг. И когда мимо проходит соседка, сплевывает и шепчет: «Черт бы тебя, скотину. побрал», ты даже не плачешь, а просто скукоживаешься от холода. И мальчик в далекой параллельной вселенной замерзает вместе с тобой.
На пятом этаже в двери меня ждала записка, которую я открывал не то чтобы с трепетом, но с паскудным волнением: есть — нет? Сразу под моими корявыми строчками ровный женский почерк написал самые нужные и правильные на тот момент слова:
«Дорогой Вадим, перезвоните скорей, пожалуйста, по телефону (и далее шел номер телефона с размашистыми громкими семерками), я вам все расскажу.
Галина Михайловна».
Я сбежал на этаж ниже и бесцеремонно затарабанил в дверь Насти и ее мамы.
Анна Афанасьевна открыла не сразу, путаясь в полах длинного, расшитого под Восток халата, но, увидев мое перемазанное счастьем лицо, только охнула и впустила, немедленно впустила.
— Нашелся, гулёна! Случилось что?
— Случилось. Мне позвонить!
— Звони, конечно, звони, — Анна Афанасьевна деликатно ушла на кухню, не прикрыв за собой дверь ровно на ладонь.
— Алло.
— Здравствуйте, мне нужна Галина Михална. Я Вадим, она просила меня перезвонить.
— Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-ам! Щас, — что-то рявкнуло, и голос в трубке неожиданно сменился женским: — Алле, я вас слушаю.
— Здравствуйте, Галина Михална, это Вадим, вы записку мою прочли и просили перезвонить. Я приехал к Володе, из Харькова.
— Боженьки. Вадим. А я сестра Володина. Сводная. Галя, помнишь меня, ты маленький был, не помнишь, наверно, — голос переживал и дергался. — Вадик, Володя в больнице.
— Что случилось?
— Сердце, Володя. Ой. Вадик. Сердце. Он тебя ждал, он ждал, а тут такое, мне позвонил, как плохеть начало, я за скорую, повезли. А я ж не знала, что ты приезжаешь, он же молчит, он же молчит, сволочь, так я как только… — голос сбился, рассыпался, а потом, будто крепко собравшись, попросил меня ровно и ласково:
— Приезжай к нам, Вадик. Приезжай скорей, хоть отдохнешь. Расскажешь. Господи, где ж ты ночевал все это время?
— Все хорошо, Галина Михална. Но я сначала к Володе хочу. Где он?
— В больнице, я расскажу тебе, но это далеко, — голос стал диктовать мне станции метро, пересадки, номера, улицы и палаты. Сейчас я не помню, не узнаю и не найду. Звенигородская, что ли? Но тогда я записывал все прямо на ладонь, как школьник. А вот адрес Галины Михайловны помню хорошо. Серебристый бульвар, 16, Пионерская станция. Я туда так и не поехал, хотя точно знал, что меня там ждали и, наверное, еще ждут.
Анна Афанасьевна стояла в проходе и улыбалась.
— Нашел?
— Нашел! Но Володя в больнице, сердце у него. Я еду к нему. Спасибо, спасибо большое!
— Беги, приходи вечером. Плохо, что в больнице, хорошо, что обошлось.
— Приду.
— Приходи.
Я положил теплую, почти родную трубку на телефон и выскочил.
Приходя — приходи.
11)
День был неприлично солнечным. Насколько солнечным, настолько и холодным.
Я выскочил из метро расхристанный, перепуганный и плохо соображающий.
Опомнился, что иду в больницу.
А в больницу с пустыми руками нельзя.
А что же я куплю.
А что можно, а что нельзя. А если можно, то зачем. А что.
Свой выбор я остановил на пачке сока и бисквитном рулете. Потом подумал и взял вафлю для себя. Две вафли в шоколаде, если уж честно.
Как и где я перехватывал все это время, для меня полнейшая загадка, провал в быту. Вот странная штука память: станций не помню, людей не помню, а густые тени, желтые прелые листья и то, как кожу на лице стянуло от первого цепкого холода, вряд ли когда забуду. Въелось.
Куда идти, мне объяснили схематично, я проскочил ларьки, переход и вышел на финишную прямую — длинную пустынную улицу. Длинную и пустынную настолько, что хотелось пригреть ее у себя на груди.
Я очень переживал, потому что боялся пропустить больницу. Ну нет же, такого и быть не могло, но улица все не кончалась и не кончалась, больница все не начиналась и не начиналась, и это заставляло меня двигаться перебежками, волноваться и заполнять пустоту какими угодно мыслями.
Вот вспомнил свою собаку.
Чингиз — а в 10 лет, когда увлекаешься историей, можно придумать только такое внушительное имя, — Чингиз был помесью шпица и шнауцера. Причем шпиц был папой.
Маленький, толстый, щетинистый пес с густыми бровями изгваздал весь ковер в свои первые жидкие какашечки, сгрыз ножки у стола и забрался мне под кожу вместе со всеми своими четырьмя лапами. Первая долгожданная собака, с мокрым взглядом и кожаным носом — это вам не хухры-мухры!
Но однажды я не захотел идти с отцом в гараж, а гараж у нас был достаточно далеко, за парком, поэтому они с Чингизом пошли вдвоем. А обратно Чингиза принесли на руках, с синим круглым животиком.
Он плакал так, как сорок тысяч собак плакать не могут! Мать постелила ему старое пальто в дальней комнате, не отходила всю ночь, а утром, когда я очнулся после рваного холодного сна, мне сказали, что Чина ушел. И родителям было как-то стыдно передо мной. Они молчали и кутались в свои мысли еще дня два. А через ту дорогу, где какой-то неумный, невнимательный, злой водитель сбил мою самую первую, самую толстую и самую любимую собаку, мне приходится ходить каждый день. И зеленый свет горит так же ясно, как и 15 лет назад.
Потом я вспомнил еще одну мертвую собаку. Зачем — непонятно. Где одна, там и две, наверное, поэтому.
Эта собака жила возле Дома техники. Жила обособленно, под елкой. Мы приходили ее подкармливать — маленькие, юные и да, натуралисты, но собака ела неохотно, всячески болела. А однажды разродилась тремя крохотными масляными щенятами и сдохла.
Щенята пищали и тыкались носами в ее мохнатый безмолочный живот.
А мы могли жалеть их только издалека, ведь каждая мама повторила нам по нескольку раз:
– Нет, никаких собак, родной, иди учи уроки.
А однажды утром мы пришли к щенкам, чтобы увидеть, как один лежит под ступенькой (елки росли на высоких таких ступенях, образующих архитектурный, мать его, ансамбль). Лежит и совершенно не вписывается своим крохотным мертвым тельцем в нанесенную за ночь крупу первого ноябрьского снега.
Черт! Черт! Черт!
Я ненавижу вас всех, безмозглые собачьи боги. Ненавижу всем своим человеческим сердцем.
А остальные щенки вскоре пропали. Да.
Мама сказала, что их забрали хорошие люди, и я искренне в это верю. Искренне верю.
Еще была третья.
Мы гуляли с Тимуром, моей новой собакой, аккурат напротив инфекционного отделения районной больницы. К нам подошла большая черная лохматая псина со всеми собачьими болезнями на лицо, на хвост и на запавшие бока.
Я оттянул Тимура резко, на собаку прикрикнул: мол, пошла на. Я в принципе не против собачьего общения, но заразить родимого каким-то лишаем в планы мои совершенно не входило. Пес же на нас явно обиделся. Он нахмурился, повел носом и глянул мне в глаза так тяжело, что дыхание сперло и ноги свело.
И тут же, прямо на моих глазах, его сбил грузовик. Он ступил на дорогу — и его сбил грузовик. И от крови некуда было деться. Я и не делся. Я стоял и плакал.
И если бы, подумайте, я разрешил этому барбосу хоть на секундочку задержаться, он бы перешел дорогу невозмутимо, по-собачьи спокойно, повиливая трухлявым хвостом.
Но я не разрешил.
И не позвал.
И не смог.
Поэтому сейчас, встав посреди пустой питерской улицы, я говорю тихо, но суверенно: «Не уходи». И она не уходит.
Ни первая, ни вторая, ни третья.
Вот так мы и подошли к больничному корпусу. Я и мои мертвые собаки.
12)
И когда на балкон выходишь, с пятого этажа прямо под тобой расстилается целое каштановое поле. Кроны с разлогими лопоухими листьями складываются в плотный зеленый ковер, такой цельный, что, казалось бы, сделал шаг с балкона и побежал до крыши самого дальнего 89-го дома, 89-го года. Но мама не велела. И до сих пор не велит. А мне снится, снится...
Я остановился у входа, перевел дыхание, посмотрел, как хамовито толкутся голуби возле больничных лавок, и поспешно взбежал на крыльцо. При виде строгих советских санитарок в холле меня что-то как подкосило — решительность снесло бесповоротно, я стал мягонький и несмело пошел к тетям в регистратуру.
— А у нас без халатов нельзя.
— Так я ж не знал!
— Ну не положено. Возьмите халат и возвращайтесь. А вообще у нас приемные часы с 5 до 8. Щас сколько — 11. Съездите за халатом и возвращайтесь.
— А где ж я найду?
— А где другие берут.
— Можно мне пройти к брату, — голос стал предательски подрагивать, знак худой, из детства знакомый. — Я на 5 минут.
— Молодой человек. Я для кого повторяю, молодой вы человек. Халат, бахилы, в 5 — и мы вас ждем.
— Но я не могу, я приехал, я же переживаю, я, знаете, как его искал?
— Молодой человек!
И тут я ей все рассказал. Неожиданно для себя все рассказал: и про поезд, и про соседей, и даже про жену военного. Я не оставил пухлой, желтоватой администраторше ни единого шанса, ни единого глагола и троеточия. Я говорил. Я плакал и шептал. И когда ровные синие больничные панели сжали меня в плотное кольцо, забили мне нос побелкой, пластиком и акрилом, когда завибрировали круглые, заматеревшие от собственных идеальных форм плафоны, когда мужчина в пижаме трижды ойкнул от донимающих его почечных колик — вот тогда на меня махнули рукой обреченно, рассеянно, заставили купить «хотя бы бахилы» и отправили в палату номер 16.
Тут вот какая история. Я не особо люблю больницы. У меня мама врач, поэтому все сознательное детство я провел в стенах инфекционного отделения со шприцами, бинтами, мазью Вишневского и книжкой «Основы педиатрии» наперевес. Я помню туалет, который плохо закрывался, манипуляторную с толстым резиновым шлангом, битый кафель, медбрата Юру и хлеб, который нянечка приносила в полосатом, пошитом из простыней мешке. Я учился разбираться в людях где-то между травматологией и детской консультацией большого больничного городка. Все знали, чей я сын, и просили слезть с гипсового памятника неизвестному Айболиту.
И еще я отчетливо помню одну историю, которую мать муссировала с медсестрами в тесной курилке.
В отделении лежала женщина. К женщине приходила сестра, две дочери. А муж почему-то не приходил. Женщина умирала тихо, безвольно угасала, проваливаясь в сетку больничной кровати. А муж, которого она ждала, не приходил. У него была любовница, и он, по большому счету, был очень доволен, или занят, или непроходимо глуп. И тем не менее, когда рядом выла высохшая от горя сестра, когда две тринадцатилетние девочки кусали себе губы, живая, совсем чуть-чуть, женщина спрашивала, вглядывалась вперед себя невидящими глазами:
— А Коля пришел?
— А Коля пришел? — перед детьми и близкими.
— А Коля пришел? — перед завтраком и обедом.
— А Коля пришел? — перед Богом.
Больница, черт ее дери… Черт ее дери. От слова «боль», конечно же.
Я зашел в палату. В углу, прямо у окна лежал мой усатый Володя, а рядом с ним на тумбочке стоял полосатый арбуз.
— Хочешь арбуз? — спросил Володя как-то сразу. — Я его не ем, нельзя. А если не будешь, так с собой забери.
— Хорошо, — ответил я. — Заберу. Мне как раз можно.
И сразу дождь пошел.
Днями, стихами, ключами.
_________________________________________
Об авторе:
АННА ГЕРАСКИНА
Родилась в Харькове, живет в Санкт-Петербурге. Окончила геологический факультет Харьковского национального университета.
Автор книги «Його звуть Міша або Зорі в макаронах». Публиковалась в изданиях «ШО», «ЛитераDnepr», «Октябрь», «Новый журнал» и др. Лауреат премии «Дебют», Международного фестиваля русской поэзии «Пушкинская осень в Одессе».
скачать dle 12.1
