(рассказ о возвышенном)
Подошел официант, вежливо склонившись, всем своим видом излучая доброжелательность, радушие.
Старый литератор Гдов тогда сказал:
— Так. Для начала полдюжины устриц Белон, два раза. И ассорти сыров, как там у вас написано — Бри де Мо, Камамбер, Шевро Сэн Мор, Шевр Валенсай, Гаперон, Пикодон, Лангр, Эпуас, Пон Левэк, Мимолет, Леварот, Рокфор, Реблошон. Первое? Да. Суп из морепродуктов, приготовленный по рецепту испанских моряков. Годится? — обратился он к Хабарову.
Безработный Хабаров молчал.
— Годится, — подтвердил Гдов. — Горячее… Что бы взять на горячее? Филе оленя, что ли, приготовленное в прованских травах с гранатовым соусом? Или стейк «Гауди» из отборной испанской телятины с помидорами «Черри»?
— Лучше стейк, — сказал Хабаров. — Там мяса на восемьдесят граммов больше. Стейк с картошечкой.
— Картофель по-африкански: запеченный на гриле молодой картофель с салатом из красных помидоров и лука, — пояснил официант.
— Годится, — не возражал Гдов. — Стейк так стейк. Две штуки с гарниром по-африкански. Авось последние зубы не обломаем, — пошутил он.
— Десерт будете заказывать? — чуть-чуть напрягся официант. Почему? С чего бы это ему напрягаться, когда все сто раз было обговорено?
— Десерт мы заказывать будем потом. Или не будем, — широко улыбнулся Гдов.
— И устриц я тоже не хочу. Возьми мне лучше салат какой-нибудь, какой есть, — добавил Хабаров.
— Теплый салат с дарами моря: тигровые креветки, гребешки, брокколи, молодая спаржа, стручки гороха, кенийская фасоль, трюфельный соус? Салат из дикого сибаса с зелеными листьями щавеля плюс миндальный орех и кунжутный соус? Или салат ординарный — листья, редис, помидоры, стебель сельдерея, соус «Айова»? — перечислил официант.
— «Айова», — угрюмо отозвался Хабаров.
— Плюс устрицы ему — тоже, — снова ввязался Гдов.
— А пить что будем? — осведомился официант.
— А пить не будем ничего, кроме той воды, что в графине… — Хабаров отчего-то покраснел, заговорил решительно, махнул рукой, чуть было не заехав официанту в глаз.
— Товарищ шутит. Пить будем э-э-э… ну что-нибудь там попроще. Например, вот это — Chateau Cissac Haut-Medoc AOC Cru Bourgeois две тыщи второго года.
— По четыре тыщи сто бутылка? — спросил Хабаров.
— Да, — подтвердил Гдов. — Ну и водочки, конечно, для разгона. Грамм эдак ну, допустим, триста. И минералки, конечно.
— С газом? — спросил официант.
— Без газа, — ответил Гдов.
Официант почтительно ушел, а Хабаров страшно скрипнул зубом.
— Ты чё? — спросил его Гдов.
— А ничё! — окрысился Хабаров. — Ты куда меня привел, нах? Здесь же, здесь же, блядь, ни одного блюда дешевле тыщи нету.
— Не твоя забота. Я же сказал, что я тебя ПРИГЛАШАЮ. Это я на Западе в первый раз столкнулся, когда меня немец позвал есть свиную ногу АЙСБАН, я тоже жался, как ты, а когда дошло платить и я вынул деньги, то немец мне и говорит: «Что вы? Я же вас ПРИГЛАСИЛ». Помню, в Мюнхене это было, на Имплерштрассе, там неподалеку Роз-Мари Титце живет, лучшая их немецкая переводчица, — предался воспоминаниям словоохотливый Гдов.
— Оскал, — только и выговорил Хабаров, а его товарищ замер с открытым ртом.
— Повтори, повтори, что сказал?! — вскричал он.
— Оскал капитализма. Зверский оскал капитализма, — уточнил Хабаров.
— Это прямо мистика какая-то, — сказал Гдов.
— Не мистика, а символизм, — возразил Хабаров.
И неизвестно, какое направление принял бы этот литературоведческий спор, но было уже поздно. Гдов раскрыл портфель властной рукой, положил на стол, крытый белоснежной скатертью, тощую пачку мятой бумаги и откашлялся.
— Ты чё? — испугался Хабаров.
— А ничё! — дерзко ответствовал ему Гдов.
— Сейчас-то уже все, конечно, не то, — начал он, — и прекрасность жизни заменена общечеловеческим прогрессом. Ракеты с богатыми туристами каждый Божий день летят то на Венеру, то на Плутон, на Луну ходит дешевая космическая электричка. Генетически модифицированные щи растут на деревьях, заключенные в целлофановый мешок, не подверженный тлению. Вкусные щи, между прочим. Я ел. И даже горячие. Каждый обыватель нашего всемирного государства норовит себе со склада службы национального обеспечения геликоптер выписать, управляемый желудочно-кишечными газами. Летят себе на работу, попукивают, мурлычут под нос официальный гимн России «Птица счастья завтрашнего дня». И хоть, несомненно, и счастье, и одеться, и кушать у всех у нас есть, и средняя продолжительность жизни 374 года у мужчин, 542 у женщин, но, однако же, следует констатировать: сейчас уже все не то!
— Это что еще за херня? — заинтересовался Хабаров, но Гдов не успел ему ответить, потому что официант уже принес им плетеную корзину, где круглились пеклеванные булочки и подобно хищным рыбам вытянулись, замерев, мини-багеты, источающие хлебный аромат сиюминутной ВЫПЕЧКИ. Официант имел бейджик. На бейджике было написано «ДМИТРИЙ». Дмитрий еще и высокие такие цилиндрические бокалы поставил перед каждым из друзей. Бокалы были наполнены какой-то полужидкой желто-зеленой массой, похожей на г… от расстроенного живота.
— Это — крабовый коктейль с тертым сельдереем. Подарок от повара, — пояснил Дмитрий. Он был, кстати, очень интеллигентного вида. В дорогих, видать, очках. С хорошей правильной речью, столь отличной от распространенного быдлячьего пришепётывания, безвкусно использующего арго и ненорматив.
— А водка где? — спросил Хабаров.
— Водка следует, — по-доброму улыбнулся интеллигентный официант его простоватой нетерпеливости.
— Общечеловеческий прогресс. А вот двадцать восемь лет назад, как сейчас помню, тридцатого числа августа, когда лист уж вниз летит, случился один такой ужасный случай, — неожиданно продолжил Гдов, когда официант Дмитрий временно удалился. — Случай, когда целый автобус пассажиров вместе с водителем пропал бесследно, и никто, кроме меня, не знает, куда он исчез. Кроме меня. И никогда не узнает. Поскольку, чтобы узнать, надо осушить всю великую сибирскую реку Е., впадающую в Ледовитый океан, а это невозможно, потому что река Е. до сих пор дает слабый ток для нашей мощной экономики, как еще работают где-то же в декоративных целях туризма водяные и ветряные мельницы. И хотя сейчас даже детям известно, что ведущая роль электричества неизмеримо упала, замещенная расщеплением и нанотехнологией, осушать реку Е., впадающую в Ледовитый океан, все равно нельзя, себе дороже обойдется. Да и ни к чему это, если уж говорить честно. А если нечестно, то зачем тогда вообще говорить?
А тогда, как сейчас помню, много появилось глупых и плоских предположений относительно пропажи целого автобуса пассажиров вместе с водителем. Такую городили ересь, что — сплошной идиотизм, слабоумие и отсутствие фантазии. Я-то знал, в чем дело, да помалкивал. Мне это надо было, светиться?
Принесли тем временем, даже не Дима, а какой-то другой лакей, водку в запотевшем хрустальном графинчике, сопровождаемую рядом пузатеньких бутылочек французской минеральной воды, но Гдова пока что невозможно было оторвать от читаемого им текста даже ради такого важного дела, как накатить, вылить в пасть и заглотнуть.
— Мне это надо было, светиться? Пропал, пропал автобус бесследно. «ЛиАЗ», автобус старый, ржавый пропал, а я пережил такие ужасные минуты, что все эти двадцать восемь лет боялся взяться за компьютер, чтобы все подробности этой пропажи описать. Не то из суеверия боялся, потому что пошатнулась православная вера, не то из страха, что если бросишь в прошлое камень, то получишь оттуда палкой по голове. И лишь сейчас, когда я стар, сед, плешив и лыс, сейчас, предчувствуя, что дни мои сочтены, что я впадаю в вечность, как река Е. в Ледовитый океан, что сейчас уже все не то — всё это всей кожей и душой чувствуя, боясь опоздать на Тризну Истины, я, наконец, решил открыться миру. Сейчас уже все не то.
— Да и хрен бы с тобой, что не то, а ты решил открыться. Мы выпивать-то будем, или я попался, чтобы сначала прослушать все эти твои реализованные бредни? — прямо осведомился на правах старого друга Хабаров. А если бы он не был старым другом Гдова, то так бы и сидел, молча из деликатности, ожидая, когда нальют. Тут-то и устрицы, кстати, подоспели, а вместо «Айовы» подали все же салат из дикого сибаса, видать, услужающий не дослышал. И что такое «сибас» меня, пожалуйста, не спрашивайте, я этого до сих пор не знаю. И вообще, если вы ждете от меня эрудиции и правды, то вы их от меня напрасно ждете. Ведь эрудиция — она в Интернете, а правда — у Бога.
Они выпили и закусили вкусным хлебом с устрицами, которых было на большом блюде ровно двенадцать штук в мелко колотом льду, и лимончик желтел там же своей корочкой. Хорошие были устрицы. Только они в Москве очень дорогие, во Франции, например, они гораздо дешевле. Половина евро, что ли, штука? То есть полдюжины — три евро, около нашей сотни. Но это — в лавке бретонского рыбака, в ихнем ресторане, наверное, тоже скорей всего безумные деньги дерут, как везде, включая территорию бывшего СССР.
— А тогда мы выехали с опозданием на полчаса. Как всегда, потому что, в общем-то, худо ходил транспорт двадцать восемь лет назад. Ночью выпали обильные осадки, поэтому автобус юзил по глине грунтовой дороги. Все пассажиры сидели, придерживая в меру возможностей свой нехитрый скарб: узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, корзинки. Ранний автобус — он следовал из райцентра К. в город тоже К., но стоящий на великой сибирской реке Е., на которой райцентр К. не стоял, — там, в райцентре К., реки не было. Вернее, была, но очень маленькая, практически без имени. И пассажиры эти были, как бы их назвали при Советах, колхозники, а ныне — вольные постсоветские крестьяне. Которые везли в город собственные, произведенные ими лично продукты, чтобы реализовать их на бывшем колхозном рынке. Тогда ведь как раз доброе наше руководство выгнало оттуда торгующих кавказцев-перекупщиков, и место приезжих начал медленно, но верно занимать коренной народ, наконец-то поверивший, что все это всерьез и надолго. Огурчики, помидорчики, молочишко, творожок, сметанка, лучок, укропчик... Теперь-то уж никто и не помнит, но даже злодеи-большевики, узурпировавшие страну в течение семидесяти трех лет с 25 октября 1917 года по 20 августа 1991-го включительно, разрешали той категории своих рабов социализма, что именовалась «труженики сельского хозяйства», реализовывать на рынках собственные излишки. Поэтому у кого был такой излишек, тот его немедленно и вез на базар еще при коммунистах. Которые, как это выяснилось в дальнейшем, на этом именно и погорели, что частная собственность была, есть и будет выше всяких идей даже в России.
— Был бы у меня излишек, я бы тоже его продавал, — вдруг брякнул Хабаров, но увлеченный собственным рассказом Гдов его не услышал. Между прочим, Хабаров справлялся с устрицами не хуже Гдова. Не зря парень в цивилизованной Эстонии жил, где приватизировал вместе с эстонскими комсомольцами геологоразведочную экспедицию. Обидно только, что воровали, пакостили и КОММУНЯЧИЛИ все представители дружной семьи народов СССР и Восточного блока вместе, а отвечай сейчас за все советское свинство одни русские. Зато теперь — демократия, сибас, «Айова». Почему, кстати, рестораторы назвали этот соус именем далекого американского штата? Зачем именно эстонцам засвербило именно сейчас переносить из центра Таллина памятник бронзовому солдату-освободителю, соблазняя малых и больших мира сего? Отчего наши вдруг взвились так, будто эти прибалты им на хрен соли насыпали? Сколько еще в упомянутом мире загадок.
— Не по правилам, — сказал Гдов.
— Что не по правилам? — заинтересовался Хабаров.
— По правилам надо было к устрицам белое «Шабли» брать, а не водку.
— Ученый ты, я вижу, малый, но педант, — ухмыльнулся Хабаров, а Гдов продолжил чтение.
— Собственность — выше всяких идей даже в России. И лишь двое подростков-балагуров не везли ничего и даже наоборот — все их преувеличенно остерегались, как бы они случайно чего не сперли. Молодые люди имели стриженные наголо головы, и им надо было в военкомат. Старики, наверное, помнят, существовала тогда такая странная организация, которая, дождавшись, когда юношам мужского пола исполнится восемнадцать лет, в обязательном порядке забирала их неизвестно куда и зачем. Там их два года били, мучили, заставляли ходить строем, копать канавы, прыгать, ползать, стрелять в живых людей и ненавидеть каких-то «врагов». Как хорошо, что все это осталось в далеком прошлом, и кругом теперь вечный мир во всем мире. То есть воюет лишь тот, кто хочет, да и то по взаимной договоренности...
— Да ты, видать, пацифист, — осклабился Хабаров.
— Осталось в далеком прошлом. Подростки, уверовав, что теперь они очень и очень бравые, но, не имея денег, развлекались пока тем, что мололи чушь.
«Нет! Нет! Ни за что!» — вдруг вскрикивал один из балагуров, хотя его никто ни о чем не спрашивал. Другой балагур хохотал, указывая пальцем в заоконное пространство:
«Ой, смотрите все! Вон в болоте по траве лыжники катаются!»
И все невольно смотрели, и все невольно улыбались, радуясь этому чужому юношескому веселью. Хотя и остерегались, придерживали узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, документы, деньги, завернутые в чистые тряпочки и спрятанные в такие глубины человеческого тела, где их не достигнет никакая вражеская рука.
Девочки... Две девочки ехали с мамой, которая и сама-то была еще далеко не старая. Накрашенная такая хной, намазанная эдакая помадой, с выщипанными этими стрелочками нацеленных черных бровей.
Девочки очень полюбили лихих призывников. Они шепотом повторяли друг дружке их bon mot, посматривали на молодцов, постреливали в них глазками, хотя матушка их строговато поглядывала, похожая на Мэрилин Монро, если бы та всю жизнь до старости прожила в СССР и уже получала пенсию, увеличенную на сумму монетизации льгот, объявленную министром Зурабовым, которого ежедневно проклинала тогда вся страна, а ему хоть бы хны.
И другие пассажиры тоже производили солидное впечатление. Дяденька в толстых роговых очках, как у ирландского писателя Джеймса Джойса, штук пять дамочек медвежьего облика с расставленными (в Сибири говорят «расшиперенными») коленками. Старушка — божий одуванчик, старичок — в юности, видать, приблатненный хитрован, тоже одетый в очки. Двое «деловых», Федор и Кирилл, с электронными калькуляторами… И еще многие, включая шофера, который, как сейчас помню, имел всего одно ухо. Другого уха у него не было. На месте другого уха у него не было ничего, кроме розовой кожаной плоскости. Ясные русские лица с уклоном в азиатчину, как это издревле повелось в Сибири, которую Ермак завоевал, как Колумб Америку, но с более гуманным результатом кровосмешения народов вместо геноцида исконных насельников этих отдаленных от Москвы мест.
Лишь одна девушка особняком держалась от остальной публики. Девушка, которую я запомнил по гроб жизни, ибо была она вылитая рысь, каковых изображают в красках учебники и энциклопедии для детей.
Вылитая рысь! Темная шерсточка хищницы над узкой верхней губой. Темные очки в пол-лица. Резко очерченный подбородок. И стройна она была, стройна, изящна, всегда готова к любому прыжку.
Читателя, конечно, может заинтересовать, а что автор рассказа там делал и как, в частности, в этот загадочный автобус попал. Отвечаю: ездил в райгород К. изучать жизнь и зарабатывать деньги. Помните, были такие ДЕНЬГИ, назывались рубли. Их я и ездил зарабатывать. А как — я более конкретно ничего больше не скажу. Во-первых, мы не в налоговой инспекции или, не дай Бог, полиции, а во-вторых, неважно, необязательно, может увести рассказ в сторону от его основного сюже…
Последнее слово Гдов не успел закончить, потому что на столе уже стоял морепродуктовый суп по рецепту испанцев — уж не Колумба ли упомянутого? И официант Дмитрий стоял, с легкой укоризною глядя, что суп остывает, а его не едят.
— У вас все в порядке? — спросил он.
— Да, очень вкусно, — похвалил Хабаров, наливая в рюмки по тридцать граммов.
Чокнулись. Выпили. Захлебали супом. Хабаров огляделся и увидел, что прямо за его спиной помещается громадный аквариум, в котором живут гигантские ракообразные морские животные, активно шевелящие своими клешнями и другими конечностями.
— Это — наша гордость, камчатский краб. А вот — лангуст. А это — американский лобстер, — пояснил Дмитрий, который все почему-то от их стола не отходил и даже позвал другого халдея, чтобы тот помог ему объяснить значимость этих находящихся в водном плену экзотических существ, которых, по его словам, можно было тут же съесть по желанию, предварительно достав из аквариума и подвергнув термической обработке. «Стоить будет это удовольствие не меньше штуки баксов», — меланхолически подсчитал Хабаров.
— Суп съеден, водка кончилась, и это хорошо, — сказал Гдов. — Давай перед горячим я тебе еще немного почитаю…
— Давай так давай, — легко согласился самую малость захмелевший Хабаров.
— Двадцать восемь лет! А помню как сейчас! Пускай я стар, сед, плешив, лыс и чувствую, как уже готовится земля к месту моего будущего захоронения. Знаю, что умру. Но это ничего, я не исключение, хоть и достигла средняя продолжительность 374/542. Не я первый, не я последний. Все или умерли, или еще умрут. Мне главное, чтоб не в крематорий. Двадцать восемь лет прошло, а помню, как сейчас.
Автобус наш шел и удваивал скорость, а время от времени даже и плыл, поскольку жидкая грязь скрывала дорогу, и была эта грязь, как волны. И автобус по этим волнам время от времени плыл до того самого момента, пока окончательно не въехал в канаву.
«Вылазий! — крикнул одноухий водитель. — Вылазий! Толкнем!»
«Мужчины, вы слышите? Слезайте», — загомонили дамочки медвежьего облика.
«Ишь ты, дрёксель-поксель», — крякнули подростки, готовые к любым испытаниям.
И вся публика высыпала из автобуса вон.
И толкали.
И комья грязи летели на толкающих по причине бешеного вращения лысой резины заднего правого колеса.
«Еще разик, сама пойдет!» — шумели самотолкатели.
И, представьте себе, вытолкали. И это неудивительно, потому что ресурсы силы коллективных действий еще недооценены до конца даже и в нашем просвещенном веке. Но если вспоминать Мюнхгаузена, который сам себя из такой же грязи вытащил за волосы, то эту его историю непременно следует относить к ошибкам перевода, связанным с сильным полем давления русской ментальности на мозг переводчика. Человек ведь не может САМ СЕБЯ вытащить из грязи за волосы, да? Или все-таки может?
И толкали. Потихоньку, полегоньку, но автобус все же выполз из грязи. Как всегда.
Усталые, но довольные, извалявшиеся, как свиньи, забрались мы в машину. И совсем бы уж поехали, но тут в пределах прямой видимости на предварительно скошенном поле произошла та самая сценка, которая резко изменила ход текущих событий и привела к печальному исходу этого рассказа.
Вернее, не произошла, а происходила, длилась, продолжалась. Мы просто не замечали ничего прежде, увлеченные созидательным трудом спасения. И не сценка, а действо. Любовь двух неизвестных, голых гражданина и гражданки, вершившаяся на той полиэтиленовой пленке, которая покрывала высокий стог свежескошенного сена. Любовь, из которой видно было совершенно всё, все подробности, как будто не во чистом поле мы стояли, где на горизонте смутно белеют отроги Саян и воздух напоен девственной свежестью, а коллективно смотрели нелицензионный порнографический фильм, приобретенный за небольшую плату в сомнительном ларьке продажи пиратской ауди- и видеопродукции, с чем теперь тоже взялось активно бороться наше бодрое правительство, уставшее от своего вялого, нерасторопного народца, который так трудно, почти невозможно вести к счастью.
Ошеломленные обитатели автобуса лишь мгновение понаблюдали этот мощный парад плоти, затем, колеблясь, синхронно отвели глаза, одноухий резко тронул с места, и автобус помчался, и скорость его постепенно становилась окончательно дикой.
Дик был и вид пассажиров. Лица, изначально отмеченные исконным влиянием сельской природы, натурального хозяйства, стали кривиться, мельтесить (тоже сибирский разговорный диалект!), наливаться кровью, как у насосавшихся этой крови упырей.
…Что-то произошло и в ресторане, где так насыщенно пировали друзья. Какое-то шевеление народное. Столики постепенно заполнялись представителями среднего класса новой буржуазии. На парковке под окнами уже не оставалось мест, потому что все они были заняты черными «Мерседесами», «Вольво», другими дорогими машинами, названия которых приводить не следует, потому что все их и так знают. Вот пожилой человек с галстуком, откуда сверкает мелкий бриллиант, кушает египетскую утку, вот парочка мытеньких клерков обоего пола углубилась в карту вин, а между ними уж горит объемная свеча, вот несколько официантов, ведомых метрдотелем, несут под бравурную музыку огромный торт. У какого-то счастливца сегодня день рождения. Стейк «Гауди» из отборной испанской телятины с помидорами «Черри» и молодой картошечкой не стоил, по мнению Хабарова, тех денег, которые за него определили в меню. Зато вино Chateau Cissac Haut-Medoc было, по его же словам, «вкусненькое».
— А я спасся, — неожиданно сказал Гдов. Хабаров поперхнулся и закашлялся, частично выпучив глаза.
— Спасся! Я спасся, — продолжал чтение Гдов. — Спасся потому, что люк был поломан, который на крыше автобуса. Люк, имевшийся в поломанном виде на крыше автобуса, был по случаю порчи открыт, и я спасся. Ветер свистел в люк.
Люк был поломан, а я спасся. Из этого явствует, что всякий минус имеет свой плюс, как совершенно верно утверждал некто, кто умней меня. Кто же это был? А-а, так это ведь я сам же и был, сам же и утверждал. А где, когда и сам не помню. Забыл. Все забыл. Скоро, видать, помру.
Эхе-хе… Вот жил, жил, жил изо всех сил. По сторонам смотрел. Любил. Деньги зарабатывал. И зачем смотреть по сторонам, когда меняется только декорация, любовь уходит с шипением, как вода в песок, а деньги отменили за ненадобностью, и все умерли или еще умрут, не я первый, не я последний. Что из того, что сейчас средняя продолжительность у мужчин 374 года, у женщин — 542, если все все-равно умрут. Вот тебе, к примеру, не 374, а всего лишь 342, но ты все равно рано или поздно умрешь, и тебя — в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий, а то нынче всех умерших первым делом в крематорий тащат, такой завели neuordnung. Мне главное, чтоб не в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий.
— Тьфу! — цыкнул зубом Хабаров. — Заело там у тебя, что ли?
— Извини, волнуюсь в предчувствии кульминации и вытекающего из нее катарсиса, — кратко пояснил Гдов. — Вот, стало быть. Лица, значит, отмеченные влиянием полей и тополей, стали кривиться, мельтесить, надуваться, и некоторые из них, казалось, готовы были лопнуть, подобно тем крашеным резино-техническим изделиям, наполненным водородом, которые так любил носить на нитках праздничный советский народ.
— Извини, но я что-то не верю, как Станиславский, что на описываемые тобой лица столь повлияло лицезрение таких скромных сцен ординарного сельского секса. Даже с учетом склонности созерцательной российской ментальности к вуайеризму, — возразил Хабаров, но Гдов, казалось, уже совсем не слушал его.
— …и я услышал тихий, интимный разговор. Одна девочка говорила одному призывнику-балагуру:
«Заходите к нам по адресу перед отправкой».
«Зачем?»
«Заходите к нам по адресу перед отправкой. Мы с Олей будем одни».
«Зачем?»
«Заходите к нам по адресу перед отправкой. Мы с Олей будем одни, а мамы не будет».
«Зачем перед отправкой, когда можно сейчас», — сказал этот балагур и крепко ухватил девочку за упругие выпуклости ее юного торса.
А другой ухватил другую. Оля, наверное, она самая и была эта другая.
Я обмер и подумал, что тетенька, похожая на Мэрилин Монро, сейчас им всем устроит сцену из мюзикла «Некоторые любят погорячее», но, обернувшись, обнаружил, что тетенька накрашенная взахлеб целуется с дяденькой в толстых роговых очках, как у ирландского писателя Джеймса Джойса. Джеймс Джойс, кстати, тоже был тот еще кадр в смысле общественной и частной нравственности. Достаточно полистать его переписку с Норой Барнакль, чтобы вспыхнуть от стыда и сгореть без остатка. Правильно, что американцы хотели посадить его в тюрьму за роман «Улисс», который они сочли непечатным, правильно, хоть и не посадили. Сидеть вообще никому нигде не нужно равно, как и помирать.
Ужас! Федор и Кирилл, забыв про свои калькуляторы, втерлись к дамочкам медвежьего облика, что-то знойное им шептали, глубоко запустив в них руки и пальцы, отчего дамочки постанывали. Да все сильнее и сильнее.
Старичок! Дай-ка, я думаю, на старичка гляну, тоже одетого в очки. Может, хоть в нем сохранилась крепость нравственности и рассудочного отношения к разверзающейся действительности? Куда там! Глаза б мои на них со старушкой не глядели, на этих божьих одуванчиков, мгновенно обернувшихся цветами зла.
Автобус несся дико. Шофер, обратив к салону целое ухо, все газовал и газовал. Уж и картошечка из развязавшихся кулей посыпалась, огурчики, помидорчики, лучок, укропчик. Молочишко потекло, творожок размазался, сметанка разбрызгалась. Прыгали узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, корзинки, но никто не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Ай!
Ай! Ужас! Не хочу даже и думать о том, что написал. Надо скорей заканчивать, а то снова сойду с ума, как в тот раз. Ай!
И тут я спиной почувствовал страшную опасность, а обернувшись, понял, что не ошибся. Ко мне, меча молнии своими косыми глазами, молча пробиралась девушка-рысь. Алые узкие губы ея были влажны, дыхание учащено.
«Подь! Подь сюда, фофан», — бормотала она.
«Куда сюда?» — пятился я.
«Сюда, сюда», — показывала она на себя.
И вдруг (стар, сед, плешив, лыс, дни мои сочтены, а помню) так это запрокинулась на узлах, мешках и корзинках в совершенно развратной позе.
Я возмутился.
«Оставьте меня!” — отчаянно вскрикнул я, поскольку запрокинувшаяся ухватила сухими, крепкими пальцами рукав моей любимой куртки "Colonel”, подаренной мне поэтом Юрием Кублановским, которому она в свою очередь досталась с плеча лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского.
Мой крик имел совершенно неожиданные последствия.
Некогда мирные пассажиры вдруг зарычали и стали меня окружать. Они рычали так:
«Ты вон чего вопрос ставишь!»
«Мы — трах, а ты у нас — чистый».
«Ну-ка давай делай!»
«Давай!» — кричала рысь.
«Не хочу!» — кричал я.
«Хочешь!» — рычали пассажиры.
«У меня есть подруга», — объяснял я.
«Будет еще одна», — ликовали пассажиры.
«Не хочу! Ведь мы же люди. Нужно себя блюсти, а то остановится прогресс и вернется обратно».
«Ни хрена с ним не сделается, с твоим прогрессом. Ну-ка давай-давай!»
Облепив меня, они образовали эдакий шар со мною в центре. Я поднялся по их конечностям выше шара и уже оттуда обратился у народу с разъясняющей речью:
«Граждане родные! Я не хочу превращаться в животное и терять человеческий облик. Оставьте меня ради всего святого…»
«Чего святого? Вон он что запел, гад! Терзай его, ребята! Крой!»
Тут мне стало по-настоящему страшно. Несомненно, терзали бы и растерзали. Стонала неутоленная рысь. Оскал лица ее был жуток, и я обратил свой взор к небу, надеясь увидеть там Бога. Но Бога нет на небе. В вышеупомянутый поломанный люк видны были серенькие тучки и след от реактивного самолета. А Бога я не увидел. Бога нет на небе. Бог есть, но его нет на небе.
«Терзай его, робя! Крой!»
Стонала неутоленная рысь.
Оскал.
Но я уже уцепился, я поднялся еще выше, подтянулся и, перекрестившись, выпрыгнул из автобуса вон, больно ушибив ногу.
— Так все-таки как насчет десерта, — раздался голос Дмитрия. — Не хочу быть навязчивым, но думаю, что вы никогда не простите себе, если не отведаете нашего венского яблочного пирога с корицей и марципанчиками.
— Мы-то себе простим и вас о том же просим, — несколько, пожалуй даже, что и грубовато, сказанул Хабаров, и странно — Гдов не стал его окорачивать, а согласно покачал головой. Дмитрий шагнул назад, споткнулся, упал, поднялся, развернулся, исчез, оставив моих персонажей в лишь им ведомом пространстве. И времени, где творились все эти ущербные безобразия, описанные старательным Гдовым.
— И я лежал на земле, — торжественно заключил Гдов. — Лежал, уткнувшись носом в крупную зеленую травинку, как муравей. И я очнулся, и я понял — я на обрыве. Осторожно, как черепаха, вытянул шею и увидел внизу глину, камни, песок, воду. И вода эта, несомненно, являла собой великую сибирскую реку Е., впадающую в Ледовитый океан.
Куда, в эту реку, и упал, несомненно, автобус со взбесившимися. Где, в этой реке Е., впадающей в Ледовитый океан, он лежал и лежит, такой дурной автобус. Лежит по-видимому и до сих пор нашего нового времени, когда ракеты с богатыми туристами каждый Божий день летят то на Венеру, то на Плутон. На Луну ходит дешевая космическая электричка, а генетически модифицированные щи растут на деревьях, заключенные в целлофановый мешок, не подверженный тлению.
А у меня от пережитого пошатнулось здоровье. То есть оно не сразу пошатнулось, а только сейчас, когда уже все не то, и лично я боюсь опоздать на Тризну Истины, и мне от этого вдвойне обидно: в стране средняя продолжительность жизни 374 года у мужчин, 542 у женщин, а я собрался в гроб.
Уж и чувствую — близок мой час. И с наслаждением думаю о том, как комья застучат о крышку моего гроба. Я все-таки надеюсь, что мои оставшиеся родственники еще будут иметь к этому текущему моменту совесть и не повезут меня в ненавистный мне крематорий. Я люблю прогресс и ненавижу крематорий. Весь остальной прогресс я приветствую, а крематорий ненавижу. Крематорий меня смущает. По мне, хоть пускай и червяк меня ест, лишь бы натуральный. Я спасся, но иногда жалею об этом. И тогда я сажусь на стул, и тогда я плачу, закрыв лицо кулаками. Как тогда, двадцать восемь лет назад, тридцатого числа августа. Аплодисменты!
P.S. И они уже шли по бульвару столицы в сторону казино «Шангри-ла», где раньше был кинотеатр «Россия», а еще прежде это место занимал Страстной женский монастырь, который большевики разрушили из-за ненависти к Богу, лишь пришла их власть, позволившая новым хозяевам страны делать с ней все, что заблагорассудится.
— И все-таки я не понимаю почему, — бормотал Хабаров. — Почему с тебя не взяли в этом фуфловом кабаке ни копейки денег, не говоря уже обо мне, который таких денег не имеет, чтобы платить за такое буржуазное дерьмо. Мало того, выстроились все эти черти вышколенные с салфетками через руку во главе с хозяином и чуть как не в опере пели: «Приходите еще, приходите еще, приходите еще!» Или, как в фильме Феллини «И корабль плывет».
— Три варианта финала тебе на выбор, — смеялся Гдов. — Первый: я подрядился писать РЕСТОРАННЫЙ РЕЙТИНГ для глянцевого журнала, и меня поэтому обихаживали, как родного, как могли в пределах оговоренной сметы. Второй: мы с тобой были наняты за жратву и выпивку, чтобы изображать богему, как в Париже после того, когда там умер и прославился Модильяни. Третий: нас, вернее тебя, приняли за РЕВИЗОРА. Может быть и четвертый вариант, пятый, шестой…
— А я вдруг вспомнил, как художник Сеня Пастух, уроженец молдавского крупнопанельного дома, который целиком, включая дворника-татарина, эмигрировал в Израиль, этот самый Сеня во времена нашей нищей юности повел девушку в Питере. В роскошный тогда ресторанчик, где назаказывал всего действительно МНОГО КОЙ-ЧЕГО и очень вкусного, включая черную икру, не то что сейчас, когда тебе принесут кусочек на тарелочке, а спрашивают за это миллион. Когда Сене пришла пора расплачиваться, он тихо, втайне от девушки сообщил официанту, что он студент, денег у него нет и никогда не будет. Официант отнесся к этой информации с пониманием, пригласил его следовать за собой, привел в комнату, стены которой были для звукоизоляции обиты прессованными картонными ячейками из-под яиц, где Сеню служащие заведения славно, как он выразился на своем неизжитом диалекте, ОТБУЦКАЛИ. После чего он вернулся к девушке, которая спросила, куда это он исчез. «Я в туалете был», — сказал Сеня, поправляя несколько сбившийся набок галстук. И повел девушку к выходу. Те черти, прямо, как нынешние, тоже выстроились его провожать, тоже махали салфетками и тоже говорили, подмигивая: «Приходите еще, приходите еще, приходите еще!» Сеня сейчас тоже живет в Нью-Йорке. Недавно приезжал.
— Навсегда? — спросил Гдов, но этот его, прямо скажем, глупый вопрос повис в синем московском воздухе.
— Сыр-то, блядь, так и не принесли, — вдруг вспомнил Хабаров. — Ни этот Бри, падла, Камамбер, или как его там — Шефрон-Ганидон-Папуас-Рокфор. Интересно, они его в счет включили, чтобы обмануть владельцев ресторана в рамках борьбы трудящихся против капитализма?
— Не мелочись, — холодно ответствовал Гдов, которого внезапно стала раздражать эта напускная развязность товарища, за которой тот скрывал нежную, ранимую душу человека, который родился на родине, здесь же и умрет который.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВГЕНИЙ ПОПОВРодился в 1946 году в Красноярске. Окончил Московский геологоразведческий институт им. С. Орджоникидзе. Один из создателей журнала «Метрополь». Один из основателей Русского ПЕН-центра. Автор многочисленных изданий, среди которых «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Вестник новой литературы», «Вестник Европы», «Огонёк», «Эсквайр», «Сноб» и др. Лауреат множества премий: журналов «Волга», «Знамя», «Октябрь», премией Союза писателей Москвы «Венец», премией «Триумф» и др. Автор более десятка книг, среди которых «Жду любви не вероломной», «Душа патриота», «Мастер Хаос», «Аксёнов» (в соавторстве с Александром Кабаковым), «Арбайт. Широкое полотно» и др.
скачать dle 12.1
