ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Алексей Серов. ХОЗЯИН

Алексей Серов. ХОЗЯИН

Алексей Серов. ХОЗЯИН
(рассказ)


В России имя Николай особенно популярно. Кажется, половину мужиков зовут так – хотя бы по отчеству. Посмотри в лицо любому славянину, прикинь, как могут его звать. И первое, что приходит в голову – Николай, Коля. Приглядевшись повнимательнее, решишь: нет, наверное, Дмитрий. Или Алексей. А потом выяснится, что действительно, Коля. И дни Николы зимнего и летнего в народе считаются настоящими праздниками.

Колька Мологин работает на заводе давно. Почти всю жизнь, если не считать детского сада и восьми классов школы. Теперь ему уж за пятьдесят, голова седая, а он по-прежнему трудится в том же цеху, на том же прессе, что и в первый день. Он не хочет, чтобы что-то вокруг менялось, ведь люди предпочитают жить одинаково, пока это их хоть немного устраивает. Если какой-то мужик вдруг увольняется, найдя место, где платят больше или лучше условия, Колька считает это почти предательством. Он вычеркивает такого человека из списка своих знакомых.

Перестройка и последующие реформы никак не отразились на его трудовом распорядке. Он приходит в цех часом раньше остальных, переодевается, медленно движется по центральному проходу, оглядывая все вокруг. (Его тяжелый профиль механически поворачиваетсяиз стороны в сторону. Отвесный лоб, прямой нос дают впечатление какого-то мощного волжского утеса, возможно, того самого, на который забирался Стенька Разин. Зато сразу под носом следует провал, нижняя челюсть у Кольки втянута слишком внутрь, и мужики посмеиваются над ним, не понимая, как же он ест - пища обязательно должна вываливаться обратно в тарелку или на живот. За такой необычный профиль Мологин получил на заводе прозвище Колун.)

Станки, выпущенные в первой половине двадцатого века, тяжкими молчаливыми громадами теснятся вокруг. Пахнет машинным маслом, сигаретным пеплом, горелой ветошью. Иногда в толстую подошву кирзового сапога втыкается красивая радужная стружка. Где-то тихо шипит сжатый воздух (впрочем, этого Колька не слышит, ибо от рождения глух, как добросовестный пионер в лагерной столовой. А вот говорить его научили в специнтернате.)

Семьи у него нет, как-то не сложилось. Квартира Кольки, полученная в давние советские времена, стояла почти пустой, он не знал, чем можно ее заполнить, и не очень-то любил сидеть там вечерами. (Он даже и в отпуск толком не ходил. Каждый раз задолго начинал объяснять мужикам: вот, дескать, наконец-то отдохну как следует, надоело все, устал как собака. Но уже через неделю безделья робко проникал на завод и приступал к своим обязанностям.) По углам квартиры громоздились кипы старых газет – Колун интересовался политикой, много читал и имел свои рецепты решения мировых проблем, только никому не мог толком рассказать о них.

Иногда он вовсе не уходил с завода, спал на бушлатах, удобно сложенных на трубах парового отопления; здесь ему было хорошо, и не мешали даже крысы, деловито шмыгавшие через него по ночам.

В полутьме огромного помещения, где через полчаса все начнет греметь, сверкать и двигаться, было тепло, уютно.

Колька проверял, все ли находится на своих местах, все ли в порядке. Ничто не укрывалось от его внимания. Он заглядывал даже в мусорные ведра и, если видел, что уборщица тетя Галя поленилась вчера вынести их, укоризненно покачивал головой, а потом брал и выносил сам.

Он открывал окна и включал вентиляцию, чтобы проветрить цех к приходу людей. Передвигал кран-балкой какие-то ящики, если ему казалось, что они мешают или просто стоят не так. Нужно что-то погрузить-разгрузить, съездить на склад – он тут как тут. Всеэтоему никто не поручал, не платили лишних денег, а занимался онэтимпросто потому, что никто другой, как он думал, не сделал быэтогонаилучшим образом.

В его вечно нестриженной голове с торчащими во все стороны вихрами сидела крамольная мысль, что именно он, Николай Мологин, является хозяином этого завода. Он, а не тот красивый, сытый мужичок, который сидит в кабинете на третьем этаже и заключает контракты, между делом пользуя часто меняющихся секретарш. Тот – хозяин у себя в кабинете, а здесь, в цеху ответственность за предприятие несет Николай. Потому-то и считал он своим долгом постоянно делать обходы, ревизии.

Любил посреди рабочего дня подойти, например, к какому-нибудь токарю, заложить руки за спину и долго-долго внимательно наблюдать, как тот трудится. Токарь в конце концов не выдерживал, начинал ругаться, гнать Мологина ко всем чертям, но Николай уходил степенно, как человек, решающий некий сложный вопрос, касающийся дальнейшей судьбы токаря, и уже почти решивший его. А ругательства его не трогали, да и не слышал он их.

Или он вылавливал идущего с обеда директора, мягко брал за руку и вел показать отвалившийся от стены кусок штукатурки, при этом много жестикулировал и быстро-быстро говорил на своем странном языке. Язык этот представлял собою полувнятное лопотанье, где особо выделялись гласные, а согласные почти все сливались в один общий, приблизительный звук. Директор кивал головою, подтверждая, что имеет место непорядок.

- Пора бы вообще полностью оштукатурить да покрасить. Как думаешь, Коля?

Мологин радостно кивал и пулеметно выстреливал очередную малоразборчивую фразу, общий смысл которой, хоть и с трудом, но угадывался – давно пора, мол, чего же вы?..

- Решено, будем заниматься.

Директор был человек славный, в меру демократ, знал по именам всех рабочих, был хорошо осведомлен и о странностях этого Мологина, но считал, что свой юродивый нужен в любой конторе, работа дураков любит, да и польза от Николая была несомненная, так что пусть его.

Директор не пропускал плывущие в руки деньги, мечтал оставить своим детям в наследство процветающий заводик. И контрольный пакет уже был почти у него на руках, оставалось совсем немного до идеала.

Но явились крутые московские ребята с деньгами и все купили. Через два месяца собрание акционеров избрало в директоры другого человека, а прежний от стыда и досады уволился, хотя ему и предлагали какую-то почетную синекуру.

Изменения в руководстве почти никак не коснулись рабочих. Прежнего директора проводили кто добрым, кто каким словом. И зажили вроде бы по-новому.

Очередной любимый руководитель был человек молодой, но быстро шагающий вверх по карьерной лестнице. Он был уже из совсем другого поколения управленцев и гордо заявлял: я всего лишь менеджер. Да, менеджер, но высокого класса. У него были мягкие молодые усики, заботливо выращенные для солидности, словно укроп в теплице. Директор часто расчесывал их специальной щеточкой.

Усатые люди (у которых усики мягкие, нежные, кошачьи) часто бывают глупы какой-то особой, нутряной глупостью, почти не проявляющейся внешне. Такой человек может быть даже очень успешен в работе, в карьере и прочем, но если бы кто заглянул в потемки его души, то увидел бы, что там этот мягонький усач – дурак дураком… Вот и этот был из их числа.

Первым делом он повесил у себя в кабинете на стену самурайский меч и несколько рисунков в восточном стиле. Все сразу поняли: он шутить не будет. Нет, это дурак не просто так, этот идейный. А значит, дело плохо.

Директор возвёл громадье планов. Предприятие следовало обновить во всех смыслах: оборудование, станки, компьютеры, между прочим – и коллектив. Уволить нерадивых, сократить ненужных, а хорошим и нужным платить за счет уволенных больше. Провести общую ревизию... подсчитать, сколько чего еще не успели растащить... и так далее.

В теории всё это было, конечно, хорошо, но на практике почти невыполнимо, в чем вскоре новый директор и убедился лично.

Коллектив, на словах дружно голосующий за все новые принимаемые решения, отчаянно сопротивлялся переменам. Каждый знал: если начать выбрасывать подряд все старье, то через месяц оборудование окажется нечем ремонтировать, станки встанут, а завод ляжет, и не будет денег. Все это знали, кроме директора. Выбрасывали с удовольствием мусор, хлам, красили, чистили, штукатурили – это было не лишним. В остальном реформы почти намертво застряли.

Директор уволил всех, кто перешагнул пенсионный порог, это было процента три от общего количества работающих. Естественно, никакого прибавления в зарплате остальные не почувствовали, да никто на самом деле и не собирался ничего прибавлять. Народ слегка возмутился – впрочем, даже с пониманием и саркастическими шутками. Такого поведения ждали.

Это было на руку начальству, особо недовольных тоже стали увольнять. Началась охота за ведьмами.

Как раз на это время пришлась круглая дата: десятилетие фирмы. Решили отпраздновать событие в одном из больших концертных залов города, пригласили артистов, музыкантов… А у директора возникла мысль как-то примирить с помощью этого концерта взбудораженных людей. Десяти лучшим работникам были назначены премии, еще десяти – ценные призы. Имена счастливчиков должны были выясниться сразу после концерта, прямо в зале.

И вот пришел великий день. Концерт был действительно хорош. Его почти не испортили выступления главного инженера, бухгалтера и других функционеров. Один из новых замов директора под гитару пел песни Высоцкого. Самодеятельный поэт из рабочих зачитал полные лести поздравительные стихи. Звучала музыка, мелькали цветные огни. Атмосфера сочилась теплой карамелью.

Наконец пришло время раздачи призов. Зал притих в ожидании. Каждый надеялся, вдруг ему что-нибудь да перепадет.

Директор не отказал себе в удовольствии вручать призы лично. Он называл имя по бумажке, дожидался выхода на сцену и выдавал деньги в конверте или документы на бытовую технику.

Где-то в середине раздачи в зале поднялся недоуменный ропот. Все подряд призы доставались обитателям второго этажа, то есть заводоуправления. Только в конце были названы трое простых рабочих «снизу». Ропот был услышан и на сцене. Директор, не понимавший, в чем, собственно, дело (а разве не так должно быть? при чем здесь рабочие?) успокоительно подвигал в воздухе ладонями, словно совершая некие магические пассы.

Зал притих, думая, что это еще не все. И директор радостно объявил, что торжественная часть закончена. Кто хочет, может пройти в буфет и продолжить празднование, ну а в общем и целом – финита ля комедия.

Работяги, бурля негодованием, хлынули в буфет, надеясь на дармовое угощение, за это могли бы многое простить – и уж тут-то возмутились по-настоящему, когда увидели аккуратные ценнички на всех закусках. Цены были праздничные - вдвое выше, чем в любой городской забегаловке…

Следующим утром директор, явившись на работу, был ошарашен. Прямо на доске объявлений висело гневное стихотворение, обличавшее начальство, которое зажралось и ни о чем не думает, а только выписывает себе тайные гигантские премии да развлекается в ресторанах, в то время как рабочим пожалели дать хоть по двести рублей. Авторство не вызывало сомнений – стихи написал тот вчерашний поэт, читавший медоточивое поздравление на концерте.

Коллектив оказался расколот этими демонстративными подачками.

И Колька Мологин взбунтовался совершенно неожиданно для всех. Он, такой всегда тихий и готовый помочь любому, явился на работу пьяным и бродил по цеху, что-то полувнятное бормоча на каждом углу, цеплялся к людям, откровенно плакал от обиды. Его, разумеется, обошли наградами. А ведь сколько времени он работал здесь, ничего не прося!.. Горе, хоть и пьяное, было неподдельно, обида безгранична. Самый настоящий мужицкий бунт, когда хочется, плюнув на все, пойти в барские комнаты, ударить шапкой оземь и рвануть рубаху на груди, а там будь что будет.

Директор, на беду, как раз стремительно шел со свитой по центральному проходу. Он тоже был в гневе. Думал, что станет для рабочих отцом родным, но скоты не оценили его благородного порыва. Вместо этого развешивают по стенам дрянные стишки да шепчутся за спиной. А вот, пожалуйста, и пьяными уже в открытую шляются! Это что же дальше будет?

- Как фамилия? - резко бросил он, остановившись напротив Мологина. Колька не успел прочитать по губам, о чем спрашивает его директор, и только сощурил глаза, глядя ему в рот. Директор вскипел.

- Уволить! - приказал он стоявшему тут же начальнику цеха. - Так уволить, чтобы больше нигде не брали. А вас я лишаю премии на пятьдесят процентов – почему среди рабочего дня у вас по цеху пьяные шляются? Здесь что, производство или бордель?

И он направился дальше, и свита торопливо последовала за ним.

Мологин посмотрел в спину директору и взглядом спросил мужиков: что случилось?

- Уволить тебя хочет! - с идиотским лошадиным смехом сказал молодой слесарь Заварзин, вытирая грязные руки ветошью. - Доигрался, Колун! Нашел время забастовку устраивать…
- Чего ржешь, дурак?! - оборвал его другойслесарь, Панкратов, человек предпенсионного возраста. И, обращаясь к Мологину, ласково добавил: - Ничего, Коля, мы тебя отстоим.

Однако дело зашло так далеко, что отстоять Мологина не удалось. Директор решил проявить твердость и на обращение профсоюза не отреагировал. Не помог огромный беспорочный трудовой стаж Мологина и всем известное его трудолюбие; директор погружался глубже и глубже в пучину конфликта со своим коллективом.

Уволить бы всех и набрать новых, страстно мечтал он бессонными ночами. У директора даже стало пошаливать сердце, так он все это переживал, и жена капала ему корвалол вперемешку со слезами – такой молодой, и вот на тебе!

Нельзя прощать обид и давать слабину, убеждал себя директор, иначе они быстро сядут на шею. Раз сказал - уволить, значит, уволить. И дело с концом. Пусть знают и хорошенько думают в другой раз…


А Мологин, оцепенев и ничего не соображая, залег в своей полупустой квартире. Он почти не ел, безо всякого выражения смотрел вечно работающий телевизор. А иногда, он вдруг заходился страшным смехом человека, никогда в жизни не слышавшего, как он смеется, и тыкал пальцем в телевизионный экран.

В углах квартиры скучно пылились кипы старых газет с нерешенными мировыми проблемами. Запах старости и разложения постепенно пропитывал все вокруг.

Мологину было ясно, что это конец.

Его уволили по позорной тридцать третьей статье с того самого предприятия, которому он отдал лучшие свои годы, фактически всю жизнь. У него отобрали пропуск, и он теперь не имеет права приходить на завод. Новая зверская охрана и близко не подпустит его к проходной. И, в силу естественных причин, он даже не мог позвонить, перекинуться парой слов с заводскими друзьями.

Что ему оставалось делать? Что ему делать теперь?

Он пробовал пить. Не помогло. В одиночку пить было неинтересно и тяжко, и к тому же это ничего не решало.

Через две недели он не выдержал этой пытки, явился к началу смены на проходную и сумасшедшими глазами смотрел, как мимо него молча идут люди с опущенными головами – всем им было стыдно. Даже не столько за поведение директора, сколько за свое собственное бессилие.

Когда прошли все и даже пробежали опоздавшие, неповоротливый низенький охранник в толстой куртке медленно прикосолапил к Кольке:

- Давай отсюда, дядя. Нечего стоять, раз пропуска нет. А то подкрепление вызову, по шее накостыляем!

Мологин повернулся и медленно зашагал вдоль забора, толком не соображая, куда. И лишь минут через пять понял, что идет к лазу.

На каждом заводе есть свой лаз, иногда даже не один. Охрана может сколько угодно натягивать по верху забора колючую проволоку и устраивать постоянное патрулирование территории, но рабочие всегда имеют возможность пройти на завод и выйти с него окольным путем. Только не все об этом знают.

Колька знал на родном предприятии каждую мелочь. Правда, последний раз он пользовался лазом лет тридцать назад, в далекой веселой молодости. Что делать, такие пришли теперь времена…

Через десять минут он был уже внутри. Стараясь не привлекать к себе внимания, пряча глаза в поднятом воротнике, он проскользнул в цех, махнул приветственно рукой мужикам. Спрятался в своем излюбленном месте, в темном углу на трубах, куда начальство никогда не заглядывало. Переоделся здесь же, запасных спецовок у него было припрятано несколько. Улегся подумать, что ему делать дальше.

Подошли мужики, поздоровались. Ничем помочь ему они не могли, но и мешать, конечно, не собирались. Валяй, Колун, делай что хочешь, это ведь твой завод.

Мологин немного успокоился, повеселел. В обед он даже осмелился сходить в столовую, прячась в толпе мужиков. Его самочувствие улучшалось с каждой минутой.

А вечером, когда начальство ушло домой, он смог выйти из своего убежища. Мастер, который оставался за старшего на этот вечер, был давним его знакомым. Они посидели в кандейке, покурили, поговорили о том о сем… Потом Мологин, оттеснив штамповщика, встал к родному прессу и часа три без перерыва вкалывал. Штамповщик несколько раз пробовал сказать ему, что хватит уже, но Мологин поворачивал к нему свой топорообразный, жаждущий крови клюв, кидал опасные взгляды, и тот в конце концов отступился. Мологин быстро выполнил всю его норму, и мужику оставалось только помыться и идти домой.


Это было так прекрасно – работать, заниматься своим делом… Вокруг была родная обстановка, знакомые лица. Теперь Мологин понял, что уходить отсюда нельзя, иначе он умрет. Здесь его место. Как там раньше писали советские газеты: жизненная позиция должна быть активной!

Теперь распорядок Колуна стал таким: днем он отдыхал дома, а вечером шел на завод. Протискивался через лаз, переодевался на трубах (со временем мужики вернули ему его ящик в раздевалке, занятый было кем-то из вновь нанятых рабочих) и шел работать. Все было почти как раньше, просто он теперь всегда работал в вечернюю смену. И бесплатно. Но это было неважно. В столовой ему всегда оставляли поесть…

Уже почти весь завод знал, что подпольщик Колун вернулся, и это создавало у людей какое-то удивительное настроение. Оказывается, при большом желании можно сопротивляться! Можно делать то, что хочешь, даже если тебе мешают высокопоставленные дураки! И вот веселое брожение вновь началось в коллективе.

Считается, что революции вспыхивают вовсе не тогда, когда нечего есть. Перевороты происходят в довольно благополучные времена, просто общество устает от прежней власти, а она этого не понимает, продолжая тупо гнуть свою линию. И тогда все резко меняется.

Одна из молодых женщин-мастеров, которую по каким-то неизвестным причинам собирались двигать наверх, на второй этаж, до того пребывавшая в полном неведении относительно нелегального пребывания Колуна на заводе, однажды задержалась дольше обычного после смены - и вдруг обнаружила его мирно работающим на своем прессе.

На следующий день об этом стало известно директору.

С любимым руководителем от ярости едва не случился сердечный приступ. Но, немного успокоившись и обдумав ситуацию, директор решил: будем брать живьем. Он созвал на планерку нескольких своих особо приближенных, строго потребовал сохранения полной тайны информации. Вместе они разработали план захвата Колуна.

Была устроена настоящая засада. С этой целью вечером все руководство сделало вид, что разъезжается на своих служебных машинах, как обычно. А потом они по одному вернулись пешком через запасной ход и сели в засаде – терпеливые, как буддистские монахи, ждущие просветления.

Но их планам не суждено было сбыться. Уборщица, тетя Галя, видела их, о чем-то догадалась по нескольким случайно брошенным хищно-веселым репликам, и мгновенно весть об этом дошла до Колуна, спокойно переодевавшегося на работу. Через три минуты его не было на территории завода, а директор зря прождал весь вечер и уже не поехал домой, устав и прикорнув на узеньком диванчике в своей приемной. Иногда его щеку начинал бить легкий тик, усики дергались, и тоненькая струйка голодной слюны сохла в углу рта. Над его головой висел бесполезный японский меч.

С тех пор на Колуна была официально объявлена охота.

И что интересно: директор даже не понимал, как глупо он выглядит. Его авторитет падал все ниже. Колун на родном заводе никогда не попадался – не мог попасться в принципе. У него в агентах был весь трудовой коллектив. А всех, как известно, не перестреляешь.

И, наверное, это так и продолжалось бы еще какое-то время. Но Колуну совсем не хотелось бегать и прятаться (хотя поначалу он испытывал удовольствие, оставляя директора в дураках, но скоро это надоело – что он, мальчишка, лезущий в чужой сад за грушами? Сад-то был его). Он тоже разозлился. Эту комедию пора было кончать.

И однажды он явился на завод посреди рабочего дня. Неожиданно появился в цеху, спокойный и деловитый, встал к станку… Народ поначалу даже не слишком обратил на это внимание, так привычна была картина: Николай Мологин у своего штамповочного пресса. Но вот по цеху пролетела радостная новость – Колун здесь! Что-то будет…

Возле Николая медленно росла толпа. Поднимался ропот недовольства. В последние месяцы завод ухнул в экономическую яму, рабочим уже начали задерживать зарплату. Да и вообще…

Образовалось что-то вроде стихийного митинга – без трибуны, без назначенных ораторов. Все заговорили вразнобой, перекрикивая друг друга. Подтягивался народ из соседних цехов. Работу остановили, отрубили электричество.

И в центре всех этих событий стоял Колун, как символ и знамя протеста. Он поворачивался из стороны в сторону, стараясь не упустить ничего из того, что говорили рабочие. Он кивал, тоже лаял что-то невнятное в общем шуме, размахивал руками. Градус возмущения нарастал.

В этот момент, как нельзя более некстати, появилось руководство, прослышавшее о беспорядках и об их зачинщике. Впереди своей отставшей свиты спешил директор, бледный от ненависти, с длинной, стильной резьбы деревянной указкой в руке.

Новость о стачке застала его в тот момент, когда он наглядно объяснял возможным инвесторам преимущества капиталовложений в свой завод. За этими людьми он, унижаясь, так тщательно ухаживал все последние месяцы. Инвесторы мгновенно исчезли, а они были его уже почти последней надеждой.

Такого развития событий он просто не ждал – словно удар в спину, неожиданный и подлый. Тем более жарко запылал гнев в его сердце. Помахивая указкой, словно легкой шпагой, директор устремился в атаку.

Увидев приближающееся на полном скаку руководство, народ попритих и слегка отступил за Колуна, впрочем, не отодвигаясь дальше. Противники, как и положено, остались один на один, и от их схватки, видимо, зависела и судьба всего побоища.

Директор трясся от ярости, стоя напротив Мологина. Вот он, этот мелкий человечишка, источник всех его неприятностей! Смотрит дерзко в глаза и осанка до глупости внушительная, словно он здесь хозяин! Ладно бы еще те прошлые дела, но вот сегодня он сорвал почти готовый контракт, и заводу теперь крышка, и самое смешное, что этот дурачок ничего не знает, а похоже, считает себя правым!

Вскипев ненавистью, директор размахнулся и впечатал длинную деревянную указку в щеку Мологина. Колун от неожиданности упал.

Народ, стоявший сзади, если до сих пор еще и имел какие-то сомнения насчет своего руководства, теперь понял все. Этот барский жест был вполне нагляден. Толпа взъярилась. На голову директора посыпался трехэтажный русский мат, люди двинулись вперед, потрясая кулаками.

Директор оглянулся назад, ища поддержки. Но свита его уже куда-то рассосалась. Он был один. Только в руке его была деревянная палочка, вовсе не похожая на благородный японский меч.

Колун, опомнившись, пошарил вокруг и поднял первое, на что наткнулась рука. Резьба зажимного болта весом в пару килограммов привычно легла в ладонь. Колун встал, выпрямился и взглянул прямо в глаза директору.

За его спиной стояли люди и молчали.

- Держите его! - слабо крикнул директор, косясь на стальной болт. Ему было ясно, кто победит в соревновании болта и указки.

Люди молчали, как пустыня молчит перед ураганом. Как молчит космос, сквозь который несется пылающая комета. Они молчали, как молчит камень возле дороги – тысячу лет лежит и молчит. А потом его кто-то берет в руку... Они не просто молчали - они безмолвствовали.

Колун стоял на острие людского клина и не сводил с директора глаз, а тот все больше съеживался под его взглядом. И вот он начал отступать – медленно, медленно…потом бросил указку, в истерике побежал, закрыв голову руками…

И тогда молчание закончилось. Вслед ему захохотала огромная толпа, выказав настолько глубокое презрение, что даже менеджеру высочайшего класса стало понятно: дальше здесь оставаться нет смысла. И если бы директор в действительности исповедовал самурайские принципы, а не только болтал о них, ему оставался бы лишь один путь для того, чтобы сохранить честь… Но он, конечно, и не подумал ни о чем таком.

Профсоюз вскоре подал на него в суд за рукоприкладство, но Мологин настоял на том, чтобы отозвать исковое заявление – он простил глупому мальчишке эту выходку.

Не дожидаясь нового собрания акционеров, на котором его должны были уволить за плохие экономические показатели, директор ушел по собственному желанию. Новый директор, третий по счету за год, ничего не знал обо всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из ямы. И вскоре ему это удалось.

Но самое важное - Николая приняли обратно. В отделе кадров ему тайно сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись о приеме Мологина на работу да несколько пометок о повышении квалификации. Тридцатипятилетний стаж его, как прежде, девственно непрерывен.

И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит мусор, ездит в качестве грузчика на склад помимо своей основной работы… Как прежде, никто не платит ему за это ни копейки.

Но он все равно счастлив.







_________________________________________

Об авторе: АЛЕКСЕЙ СЕРОВ

Родился в Ярославле, в семье рабочих. И до, и после армии работал на заводе газорезчиком. В 2001 году окончил Литературный институт имени Горького. Автор трёх книг прозы: «Семь стрел» (2001), «Мужчины своих женщин» (2006), «Обеднённый уран» (2014). Публиковался в журнале «Наш современник», «Литературной газете», коллективных сборниках и антологиях. Лауреат премии им. Леонида Леонова (2013). Член союза писателей России.
Живет и работает в Ярославле.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 211
Опубликовано 02 апр 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ