(рассказ)
— Косой! Подавился колбасой!
— Да отстань ты.
— Ну, если ты косой!
На площадке, где играли дети, двенадцатилетняя рыжая Настя, особа с характером яростным и бойким языком, цепляла нескладного Толю. Что-то он делал каждый раз не так, швыряя мяч в пластиковые бутылки, заменявшие детворе кегли. Толя, даром, что на год старше и выше на две головы, проигрывал рыжей напрочь. И все глубже увязал в безнадежной для себя перепалке.
— Да правильно я делаю, поняла?! Неровно тут. Отстань!
— Неровно, а-ха-ха, — отвечала Настя дурашливым голосом, манерно поводя плечами. — Руки у тебя неровные.
— Да замолчи ты! Не мешай!
Отставив бокал на потрескавшиеся, перехваченные стальными скобами, перила, Тамара запрокинула лицо к предзакатным шелковым лучам и подумала — машинально почти, что Леша в этом возрасте знал уже назубок: с девочками ругаться нельзя.
Сама учила.
В пятом, кажется, классе Лешку взяла в оборот такая вот, похожая на Настю.
Леша огорчался.
— Ни в коем разе! Ты что? С норовистыми главное выдержка.
Олега это трогало безмерно — как она вворачивала его словечки в разговоры с сыном, как четко выдерживала линию воспитания.
— Слушай маму, сынок, — вступал Олег. — Она знает, что говорит.
И бросал на жену исподлобья игривый взгляд.
Сидя в шезлонге, Тамара поглядывает сквозь сощуренные веки на играющих детей, на прибирающихся в беседке взрослых, и вспоминает, как любила сидеть здесь раньше, с бокалом вина под гаснущим солнцем, слушая голоса и звуки, долетающие из дома, в открытые для вечернего проветривания окна.
Раньше. В закончившейся жизни. Когда Леша был жив.
Когда он был маленький и по-настоящему свой. И прибегал спросить: «Мамочка, можно я самолетик сверху пущу? Я потом подниму, подниму».
Два долгих года, прошедшие с похорон сына, Тамара и Олег только тем и спасались, что принимали гостей. Поначалу, разумеется, к ним ездили из чувства долга. В ритуальные даты Лешиной смерти, в дни рождений — его и осиротевших его родителей. В новогоднюю декаду наведывались по одному и малыми группами, избегая неуместной праздничной колготни. Чмокали и обнимали Тамару, заглядывали Олегу в глаза, пожимая вопросительно — будто опробуя ладонь: ну, что, все такая же крепкая? Дарили простенькие трогательные подарки, каждому из которых Тамара непременно находила подходящее место, и при следующем визите дарившего отчитывалась: как прижилась, что пережила вещица. Двадцать третье февраля, восьмое марта, Пасха, Троица, Рождество. Скоро сблизились. Стали наведываться с детьми. Съезжались без церемоний, кто во сколько мог. Вечера эти, затягивавшиеся, бывало, допоздна, изломанные приходами и уходами гостей, сменой разговоров и наскоро дорезаемых салатов, хозяева никогда не превращали в поминки по Леше. На могилу к сыну ездили без эскорта. Управлялись поутру, до первых пробок: Тамаре нужно было еще успеть прибраться и приготовить, сделать прическу и маникюр. Так мужественно и собрано, не размениваясь на всхлипы, несли они свое горе, что влюбили в себя всех, и мало-помалу дом отставного полковника ФСБ и его очаровательной моложавой жены превратился в столицу обширного клана Мукачевых. Здесь обсуждались новости и перемывались кости. Здесь спрашивали советов и выносили вердикты. Спустя два года после смерти сына Тамара и Олег ощутили вдруг — пусть призрачное и опоздавшее, но когда-то такое желанное: быть в сердцевинке большой дружной семьи, в окружении милых сородичей… звонкие детские голоса, обстоятельные петлистые разговоры…
О Леше вспоминали, конечно. Но вскользь. Совсем как при жизни, в последние годы. Отчего казалось, будто Леша не уложен с размозженным, наколотым парафином, лицом в землю на Заречном кладбище — а отсутствует по известным деликатным причинам, о которых не стоит излишне распространяться.
О том, что яркий жизнерадостный Лешка, атлет и умница, воспитанный в строжайшей дисциплине, в среде здоровой и сугубо положительной, связался с нехорошей «мотоциклетной» компанией, гулящей и чуть ли не криминальной, каждый из родственников узнавал в свой, точно выверенный час. Кто-то был посвящен сразу. Кто-то — лишь после того, как на ночной сочинской трассе мотоцикл «BMW Adventure» вынес двух девятнадцатилетних парней — сцепившуюся в тесной утробе двойню — под колеса встречной фуре, груженной кирпичом и стальным «швейлером»… С тупым болезненным упрямством глаза вчитывались потом в эти кирпичи и швейлеры, зачем-то старательно воспроизведенные в каждой полицейской бумаге… И нужно было еще пережить гадкие, жуткие слухи: Рома, который управлял мотоциклом, был, оказалось — гей… и досужие болтуны, разумеется, зашептались по углам… сын
таких родителей, перворазрядник по боксу, школа с золотой медалью, вон как обернулось… Тамара с Олегом перетерпели молча, ни один из пытливой своры — «неужели правда?» — не удостоен был ответом. И никто из родни никогда не позволил себе грошового любопытства, ни разу. Хорошему воспитанию Мукачевы присягали с раннего детства и оставались верны до конца.
Олег отбил ее у собственного начальника, присматривавшего себе новую жену.
За что и поплатился ссылкой на мятежный юг.
Кавказу Олег Мукачев — в ту пору капитан — пришелся не по зубам. Несколько раз попадал в серьезные переделки, жизнь его повисала на волоске. Выбирался без единой царапины.
А сыну везучесть не передалась.
Глаза у Лешки были — точь-в-точь олеговы. Подбородок, нос. Пальцы — будто отливались по единой форме. Смеялся, чихал, губами шевелил во сне — совсем как отец. Тамара диву давалась: и как только возможно такое сходство.
Но везучесть — нет, не унаследовал. Самого главного — не перенял.
Первый же дорожный инцидент — в первом мотоциклетном круизе, предпринятом самовольно, тайком от родителей — и насмерть.
Тамара дотянулась до бокала, осторожно сняла его с перил.
Вино все-таки качнулось, затанцевало в бутоне стекла.
Она глотнула, не дожидаясь, пока уляжется, глубоко утопив губу — так что пришлось облизывать.
«Господи, почему нельзя было оставить мне то, что я так лелеяла? — в который раз вопрошала. — Почему, как так могло случиться? Почему ты послал мне
это?»
Горькие мысли путались, обрывались. Вино, смешанное с легким сладковатым ветерком, нагоняло дрему.
Соскользнуть бы, понежиться.
Однажды, когда она задремала на веранде, на этом самом месте, Леша укрыл ее пледом. Двенадцать ему было? Одиннадцать? Старался не разбудить, долго крался по рассохшимся доскам. Но она проснулась. Вынырнула ненадолго, не открывая глаз, и погрузилась обратно — пока плед, коснувшись колен, катился мягкой обволакивающей волной до щиколоток, потом до подбородка. Его удаляющихся шагов она уже не слышала.
«Но ведь это было?».
Она позволяет себе улыбнуться — всему, что живет по ту сторону прикрытых, малиновым теплом пронизанных век. Закат. Забытье. Детские голоса. Хотя бы несколько секунд иллюзорного, воровато сплетенного уюта… Но уже входит в поток воспоминаний непрошенное… Отмахнуться бы.
В свое последнее лето Леша собрался делать татуировку. Долго выбирал. Лазил в интернете, скачивал фотографии. Выбрал. Ожерелье из анатомически детализированных окровавленных сердец — вокруг бедер. Тамара держалась. И Олег, вроде бы, держался. Развитие ситуации требовало хотя бы короткого перемирия. Но в последний момент, утром того дня, когда Алексей должен был отправиться в тату-салон, не выдержал, сорвался в крик. Много чего наговорил. Пожалуй, хватил через край. Так и остался Лешка без татуировки.
Да нет, не могло такого быть — чтобы Леша и этот Рома… Нет. Ведь не было никаких примет. В повадках, в голосе. Никаких. А злосчастная татуировка — мода, просто мода, сумасшедшая современная мода. Мужики носят розовое, вешают побрякушки на шею — и ничего, никто не шепчется.
Открылась дверь гостиной, послышались шаги. Кто-то шел к ней, чтобы поговорить наедине.
— Не помешаю, Тамара Егоровна?
Племянница Ира с молодым проворством уселась в соседний шезлонг.
— Что ты, Ирочка. Бог с тобой, — не поворачиваясь, отозвалась Тамара. — Всегда рада. Найди там себе вина, если хочешь. Где-то там, на ступеньках.
— Спасибо. Мне, знаете, хватит. Меня от вина в сон клонит. Домой скоро. Мой страсть не любит, когда я в машине дрыхну. Говорит, и его тогда усыпляет. Я, видите ли, соплю заразительно.
— Ну, надо же. Податливый какой. Восприимчивый.
— А то. Особенно насчет поспать. Бывает, зевнешь пару раз, глядь, а он уже дрыхнет.
Тамара пригубила вина.
— Как Маша? Что же не пришла?
Долгоиграющая проблема: Маша, младшая из двух сестер, подцепила редкий и чрезвычайно живучий вирус. На больницу нет времени: карьера в банке только-только пошла в гору. Лечится без отрыва от производства: то один антибиотик глотает, то другой.
— Вроде, получше. Но температура, как вкопанная — тридцать семь. Третьего врача сменила.
— Врачи-то как, обнадеживают?
Ира пожала плечами.
— Работа у них такая, обнадеживать. И пичкать, вон, всякой всячиной. У нее от этих лекарств, пардон, прыщей повысыпало… в подростковом возрасте столько не было. Стесняется подчиненных. В выходные из дому не вылазит. А врачам что? Пичкают, вмешиваются в природу.
Женщины помолчали, глядя, как скачет по мощеной дорожке мяч. За мячом прилетела Настя. Присела, коленями доставая головы — и в следующий миг унеслась обратно.
— Настя рослая какая, — заметила Ира. — И в кого только? Папа с мамой не гиганты.
— Дед у них высокий был, Юрий Ильич. В деда она.
— Вон что. Деда я не застала.
Тамара вежливо поддерживала любой изгиб разговора, задаваемый племянницей, а в голове вертелось все отчетливей и неотступней… «Мама, когда же вы оставите меня в покое! — кричит Леша, сидя верхом на подоконнике, с которого чуть позже спрыгнет в сад, в обход запертой двери. — Ну, ладно он! Настоящий полковник! Но ты-то, мама! Ты же всегда умела понять!» А она ловит тыльной стороной ладони слезы, добегающие до подбородка, и повторяет жалобно, словно надеясь в тысячный раз — упросить, отговорить, расколдовать: «Лешенька, зачем тебе? Бродяги, шантрапа убогая… Зачем?»
—— Мой-то на ребенка решился. А мне страшно, — шепчет Ирина. — Ох, страшно, Тамара Егоровна. Уже год почти. А я все никак. Вдруг, как у Машки. Она-то в браке так и не забеременела.
— Все страшно, детонька, — отвечает Тамара и тянется за бокалом. — И не родить страшно, и родить. Привыкай.
— Ох, привыкаю, Тамара Егоровна, привыкаю.
«Да-да, природа», — рассеяно думает она, разглядывая ворсинки травы в швах керамических ступеней.
Лешке только что исполнилось десять лет. С отпуском у Олега не получалось. На выходные они уехали на дачу его сослуживца. Дача, как и было обещано, располагалась в волшебном месте. Двести километров от города, на границе с лесофермой. Глушь, чистота, дятлы рассыпают по округе музыкальные дроби. Наскоро перекусили, отправились в лес по грибы. Июнь был дождливый. Грибов повылазило густо. Леша с отцом увлеклись, кинулись рыскать наперегонки от ствола к стволу, от балки к балке.
— Ух ты! А здесь сколько!
— Я тоже вижу. Вон, за сосной.
И какая-то тонкоголосая птица, долго сопровождавшая грибников, вставляла забавные протяжные восклицания в их диалоги. Тамара шла за ними неторопливо, закинув пустое пластмассовое ведро на локоть. Корзина была одна, ее отдали Лешке. Чтобы почувствовал себя настоящим грибником. Как на книжных картинках. Вдыхала лесной дурман, смачно хрустела сучьями. Впереди мелькали родные русые затылки. Дрейфовали в разные стороны, смыкались над очередной грибной россыпью. То исчезали совсем за деревьями, то вспыхивали на тропинке под отвесным лучом.
Время от времени они вспоминали о ней. Звали:
— Догоняй!
Она махала им: идите, я следом.
И в следующую секунду Лешка с Олегом снова впадали в собирательский раж, пускались рыскать по невидимым грибным лабиринтам.
Ей и ночью потом снились их затылки. То исчезали, то вспыхивали снова.
Олег поймал себя на том, что стыдится разглядывать детей.
Злобно одергивал себя и отводил глаза всякий раз, когда, забывшись, засматривался на мальчишек и девчонок, заполонивших его двор: на веснушчатые скулы, на челки, прилипшие к потным лбам, на квадратные молочные зубы, вонзающиеся в шашлычную мякоть.
Тамаре рассказывать не стал. Списал на испорченные нервы.
Не то чтобы он боялся дать волю своей тоске по отцовству — она, кажется, единственная возвращала ему опору в удушливом хаосе, помогала вспомнить, как прекрасен нормальный мир, в котором мужчины любят женщин, дети — родителей, в котором не приходится ненавидеть самых дорогих.
Страх точно был. Но другой. Что-то было в этом запретное. Недозволенное лично ему.
И Олег запирался на все замки. Держался сухарем, с которым ни один ребенок не заговорит без крайней необходимости.
Толя застал его врасплох.
Олег относил разобранный мангал в пристройку за гаражом и наткнулся на мальчишку, охотившегося за воробьями его рыболовным сачком. Сачок был взят без спроса из кладовки, и Олег уже собирался высказать, что, дескать, не для того эта вещь предназначена, и выгнуть сурово бровь.
— Дядя Олег, — сказал Толя, небрежно роняя сачок поперек скамейки. — А Леша был боксер?
Олег открыл дверь в кладовку, уложил мангал в лоток с щебнем — щебень удерживал золу и окалину, осыпавшуюся с мангала — и только после этого, повернувшись к терпеливо дожидающемуся Толе, ответил:
— Перворазрядник.
Толя уважительно скривил губу, подумал и решил уточнить:
— А это круто?
Чувствуя, что мальчишка настроен на затяжной разговор, Олег собрался было от него отделаться, ответив коротко и неинтересно. Но сделал ровно наоборот.
— В семнадцать первый взрослый выполнил, — он задумчиво растягивал слова, будто то, о чем говорил, допускало еще какие-то раздумья, последствия. — Для такого возраста очень даже неплохо. У меня, к примеру, не получилось… Если бы дальше пошел, через год-два запросто мог до камээса дотянуть.
Помолчал, исподлобья оглядел Толю.
— Но не захотел.
— Почему?
— Ну, — Олег откашлялся; делал это уже рефлекторно — так проще всего было нарезать паузы, совершенно необходимые в опасных разговорах о сыне. — Охладел к боксу. Бросил.
— Так вот взял, и бросил?
Откашлялся.
— Взял, и бросил. Пришел с тренировки, поужинал, и говорит…
Олег спросил себя, так ли необходимо рассказывать все это мальчику Толе, троюродному племяннику с пухлыми щеками неженки… Столько времени отмалчиваться, чтобы разболтать мимоходом, случайному, мало что понимающему слушателю.
— Говорит: «Больше не буду боксом заниматься. Надоело». Я сначала не поверил…
— Ругали его?
Вот и нарвался, недолго пришлось ждать.
— Что? — Олег смутился не на шутку. — С чего ты… почему спрашиваешь?
— Так это… столько тренироваться, тренироваться. А потом вдруг, раз, и бросить. Неправильно как-то, да?
Олег двинулся к скамейке. Толя последовал за ним.
— Не без этого, ругал, — как можно спокойней сознался Олег. — Жалко было. Его же трудов — понимаешь? — жалко. И перспективы открывались. Но… не переубедил.
Поднял сачок, понес его в кладовку.
— Я тоже боксом буду заниматься, — заявил Толя. — Осенью пойду.
— Ну-ну, — кивнул Олег.
А сам подумал, что этот не для бокса.
Не того замеса.
К тому же растет без отца. И мать его, Галина, похоже, не из тех, кто справляется в одиночку.
Увы, сплоченность Мукачевых оказалась недолгой. Все закончилось как-то незаметно, само собой сошло на нет: суетливые времена не благоволили семейным ценностям. Все реже собиралась родня у Тамары с Олегом. Что в будни, что в праздники — у каждого обнаруживались дела непреодолимой важности, каждый звонил с упреждающими извинениями — дескать, никак не выбраться, увязли с головой. Потом и звонить перестали.
Тамара и Олег попробовали сами поездить по гостям. Ничего путного. Приличия соблюдались дотошно — разговоры не клеились.
— Проект завершен, всем спасибо, — подытожил Олег, когда они возвращались с очередного натянутого вечера, и от дальнейших попыток приманить обратно родню отказался наотрез.
Роль несчастного родственника ему не подходила.
И Тамара начала готовиться к собственному — затяжному изматывающему финалу: дожить, сколько должно, один на один с Олегом, который был когда-то лучшим мужчиной на свете, а теперь не пробуждал в ней ничего кроме тихой жалости — стыдливой и неотступной.
Если бы нужда гнала ее на работу — но Олеговой пенсии хватало на все с лихвой.
Если бы Леша не был единственным, если бы…
Если бы решилась родить раньше, сразу после свадьбы — пока Олег пропадал в Чечне и наведывался на короткие побывки…
Если бы не застряли они с Олегом в горьком межвременье: родить поздно, умереть рано.
И, в общем-то, можно попробовать. И плевать, что будут принимать за бабушку. Но было совершенно немыслимо проделать с Олегом то, отчего получаются дети. Все внутри сжималось и деревенело от одной мысли об этом. Как в детстве, когда разбитная Соня, помощница пионервожатой в «Орленке», вдруг взяла и рассказала по дороге в баню, как все это, собственно, бывает.
Для Олега, наверное, это стало так же немыслимо. Ни притязаний, ни намеков. Подходя к спальне, покашливает издалека, по-стариковски шоркает подошвами.
Выпуская нерастраченный пар, Олег каждое утро ездил на велосипеде — к дамбе и обратно. Чинил все, что попадалось под руку, строчил жалобы в различные инстанции, ответственные за состояние окружающих электрических столбов, тротуаров, канализационных люков и дорожной разметки. Потом — жалобы в инстанции, обязанные карать тех, кто не содержит в порядке столбы, тротуары и люки.
Постепенно настоялась пустота, оглушила, залепила каждую пору.
В Заречное ездили с прежней регулярностью, и делали там те же нехитрые дела: мыли и обтирали насухо камень, с которого фальшивым плоским взглядом смотрел на них кладбищенский Леша, собирали нанесенный ветром мусор, летом тщательно выдирали и выщипывали сорняки, поливали высаженные вьюны и петуньи, зимой счищали и раскидывали по проезду снег, Олег непременно смазывал каждый раз замок, на который запиралась калитка — хотя ограда была низкая и, приходя, калитки они никогда не отпирали, а попросту перешагивали через нее внутрь. Зареченские хлопоты хоть и доведены были до автоматизма, стали занимать гораздо больше времени. Поездки к Леше растягивались на полдня. Собравшись и выйдя уже во двор, они долго не могли дойти до гаража — то проверяли уложенный с вечера инвентарь, то принимались обсуждать, стоит ли перекрашивать лавочку, или лучше сразу заменить.
В машине сидели молчали. Словно добирались к сыну раздельно, каждый из своего далека.
Дома уложился такой же вязкий, мешкотный распорядок, в котором хватило места и восстановленному аквариуму, и телевизору, и кулинарным рецептам из лохматой пожелтевшей тетради. Вскоре Тамара констатировала в себе первые спасительные метаморфозы. Стала спать допоздна, втянулась в телесериал, с соседскими бабками, большими специалистками в мешкотном доживании, научилась поддерживать длительную складную беседу.
Трижды в день супруги сходились за обеденным столом, обменивались заблаговременно приготовленными новостями: Гидрометцентр обещал ранние заморозки, под Омском снова разбился самолет. Интересовались между прочим самочувствием друг друга. С самочувствием, увы, все было отменно. Не проклевывалось ни единой болячки. Жить по финальному распорядку предстояло, судя по всему, долго.
Ирину она встретила случайно, перед школой, к которой забрела по ошибке. Ехала в «Кастораму» за отравой для жуков. Дорога дальняя, неспроста и выбирала. Поначалу удавалось — не вспоминать, не думать. Но как только довез автобус до городских улиц, урчащих и вопящих — сорвалась, потянулась… Вспомнила, как учила подросшего Лешеньку переходить дорогу. Сначала, конечно, вместе. На разных переходах. Сто раз повторено, когда идти, куда смотреть, откуда ждать лихачей. Потом решилась отпускать одного. В первый раз провела экзамен. Стояла в сторонке, кусая губу, смотрела, как ее мальчик шагает по стертой «зебре»: смотрит налево, смотрит направо… Вышла за три остановки до нужной. Очнулась только тогда, когда вокруг загомонила увешанная рюкзаками и ранцами детвора. Подняла голову, и тут же возле школьных ступеней увидела Иру, сосредоточенно всматривающуюся в многолицый поток. Неожиданная радость полыхнула, Тамара подошла, сияя улыбкой и распахивая объятья.
— Ируся, как же я рада тебя видеть! — выдохнула Тамара, жадно стискивая племянницу.
— Ой, и я, Тамара Егоровна, и я!
Тамара освободила Иру, отступила, смущенная своим порывом.
Стояли, улыбались.
— Вы что тут делаете?
— Неважно. Не на той остановке вышла. А ты?
Ира замялась.
— Да вот, — она пожала плечами. — За Толей пришла.
— За Толей, который Галин сын? — уточнила Тамара.
— Ну да.
— Он разве в этой школе учится?
— Галка перевела его. Здесь, вроде как, учиться полегче. В той школе он не ахти как справлялся, — Ира огляделась: не подкрался ли Толик сзади. — Галка ж, вроде как, мужичком обзавелась.
— О как…
— Она обзавелась, а мне, Тамара Егоровна, аукается. Вот, видите, в няньки определили.
Высматривала в опустевших школьных дверях Толю, заметно волновалась: «Да где он есть?» — но катился, разматывался клубок семейной сплетни.
— В общем, пустилась Галка во все тяжкие. Мужчинка моложе нее. И намного. Лет на пять, что ли, на семь. Тому, ясное дело, ребенок взрослый… сами понимаете… Умотали куда-то на выходные. Галя меня попросила за Толей присмотреть… Вообще-то в третий раз уже просит. Мне бы, Тамара Егоровна, и не трудно. Но ведь чужой ребенок.
Она бросила на Тамару красноречивый взгляд. Дескать, вы-то поймете, что я сейчас скажу.
— К тому же ребенок, мягко говоря, не ангел… Но что поделать… Родня!
— Так ты б его ко мне, — сказала Тамара как о чем-то совершенно очевидном, замирая от резкого холодка в груди: не вспугнуть бы, не испортить опрометчиво. — И сама приезжай. Давно ведь не была. Погости. Твой-то супружник наверняка целыми днями на работе.
— Да зашивается совсем.
— Ну, вот. У меня и воздух посвежей. А нет, так Толика давай одного. Тебе, само собой, не до него сейчас. Чего Галина-то ко мне не обратилась? Мне несложно совсем. С мальчишкой посидеть.
Ира смущенно потупилась.
— Да я, честно говоря, спрашивала. Говорит, не решилась вас просить.
— Вот еще. И зря. Я только рада буду.
На лестнице показался Толик.
За то время, что Тамара его не видела, мальчик раздался в плечах, подрос. Растаяли пухлые щечки.
Шарф свисает одним концом до колен. Ботинки не мыты. У матери руки не доходят, сам не смекнет.
Она смотрела на Толика новым, вдумчивым взглядом, и сердце ее, упакованное в ватный морок, пробуждалось, саднило смутным предчувствием.
Одно дело Толик, мелькавший в ребячьей стайке. Совсем другое — Толик, привезенный и оставленный «до понедельника», с сумкой вещичек в придачу и списком нежелательных блюд. Прогулявшись с ним до большой дороги и выпутавшись из десятка неловких диалогов, Олег к вечеру впал в полнейший ступор и уселся перед телевизором, смотреть второсортный футбол. Тамара увела Толю на банный инструктаж: как пользоваться душевой кабинкой, где оставить грязное белье. И Олег, было, вздохнул с облегченьем. Но после душа, с невыносимой своей непосредственностью, Толя стал проситься на ночевку в Лешину комнату. Тамара терпеливо его отговаривала. Обещала, что когда-нибудь после, когда они узнают друг друга поближе, Толе, возможно, будет разрешено там ночевать. А пока ему постелено в кабинете, там тоже интересно: фотографии на стенах, секретные карты. Выторговав в довесок к штабным кавказским картам Лешин юниорский кубок, Толя ухватил его за ручку — как горшок — заткнул уши наушниками и, крикнув Олегу через весь дом «спокойной ночи», отправился спать.
Олег знал, что Тамара придет, и все объяснит. И она пришла, и все объяснила — рубленными библейскими фразами: так, мол, и так, и третьего не дано. Можно тихонько досохнуть в одиночестве — можно пожить напоследок чужим.
— Выбирай, Олег. Но прежде хорошенько подумай.
Когда-то — не упомнишь, когда — когда он был молод и счастлив, Олег знал, что кровь есть кровь, и ее не обманешь. Невозможно, считал он, испытывать к чужим детям даже малую толику того, что испытываешь к собственному чаду, в ком отразился и продолжился, в ком явлен тебе — плотью от плоти твоей — добавочный шанс: доказать, одолеть, добиться. История майора Яковенко, расстрелянного вместе с женой дорожными отморозками, прошла у него перед глазами. Малышей Яковенко усыновил его сослуживец, капитан Палий, тогда еще бездетный — и Олег, не позволяя себе высказаться вслух, косился на усыновителя мрачно: «Что же ты, умник, будешь делать, когда жена тебе родит? Когда рядом с пригретыми появится родной, настоящий?».
И вот сейчас, когда жизнь под горку, после всего, что случилось — ему предложен
такой выбор.
Об усыновлении, разумеется, не может быть и речи. При живой-то матери. Но что меняет эта формальность?
Он решился, наконец, перебрать Лешины вещи. Обидных улик набралось немного. Гораздо меньше, чем ожидал. Всего-то пачка сигарет с зажигалкой — все-таки Леша курил, хоть и отнекивался — да посторонний ключ в потайном кармашке бумажника. Массивный, зубастый, с глубокими бровками. Олег прошелся пальцем по зубчикам и, пресекая услужливый порыв воображения, попытавшегося живописать, что это за ключ — опустил его вместе с сигаретной пачкой в приготовленный бумажный пакет, на выброс. Какая разница… теперь все равно…
Пока Толя возвращался на пятидневку к матери, дом затихал, впадал в глухое ожидание. Хозяевам вдруг не о чем становилось говорить. Беззвучно и задумчиво, как старые кошки, они расходились по разным концам. Телевизор бубнил вполголоса, овощи шинковались беззвучно.
Мобильник Тамара повесила на шнурок и носила на шее. Боялась пропустить Галин звонок.
Еще она боялась, что Олег не сумеет принять верное решение. Но он не подвел.
К началу зимы, когда Галя переехала жить к своему Григорию и навещала мальчика не чаще, чем раз в неделю, Олег и Толя сделались не разлей вода. Подолгу гуляли, перебрасывались короткими шифрованными шуточками, которых насочиняли несметное множество. Олег отвозил мальчика в школу, забирал со школы: на дороге, вдоль которой растянулся коттеджный поселок, так и не установили светофор. Был куплен второй велосипед, для совместных прогулок в выходные дни. Вечерами шахматы, логические задачки. Трижды в неделю бокс в «Олимпе». Последнее давалось Толе тяжело, он то и дело придумывал отговорки, чтобы пропустить тренировку. Но Олег умел убеждать.
Он снова был собран. Тамара давно не помнила его таким собранным — и содержательным.
Они лежали в постели, каждый со своего краю, слушали далекий шум машин, полуночного прохожего, вышедшего поскрипеть первым снежком, размеренно дышали и смотрели в голую темноту спальни — без настырных бликов фотографий, почти без мебели, без хрустальной и фарфоровой мелочевки, научившейся сыпать в глаза самыми неожиданными воспоминаниями. Эту трудную тишину перед сном, когда в завершение очередного дня нужно снова простить себе, что живой — а Лешки нет — Тамара и Олег по давнему негласному уговору никогда не нарушали. Так оказалось проще — помалкивая и не хватаясь друг за дружку.
Тамара дотянулась до тумбочки, взяла тюбик с кремом. Выдавила, смазала руки, не стесняясь шороха высыхающей кожи. И вдруг, оттолкнувшись от стенки, Олег придвинулся, посмотрел в глаза.
— Ты что?
Он помолчал еще немного и потащил с нее одеяло.
— Ты что? Что ты? — шипела она, отпихиваясь и схлопывая колени. — Олег, ребенка разбудим!
И затихла, настороженно прислушиваясь к сорвавшемуся слову.
— Ребенка разбудим, — прошептала Тамара не своим голосом, обмякая и осторожно касаясь шершавой, за день заросшей мужниной щеки.
Олег пробормотал что-то — она не расслышала. Обняла его и притянула за шею, пряча побежавшие слезы.
_________________________________________
Об авторе:
ДЕНИС ГУЦКО
Родился в Тбилиси. Живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета по специальности «Экология и прикладная геохимия».
Автор книг «Русскоговорящий», «Покемонов день», «Домик в Армагеддоне», «Бета-самец». Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Волга» и др. Лауреат премий «Русский букер», «Куликово Поле».
скачать dle 12.1
