EВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Был Крушеван. И нету Крушевана.
Он может снова быть или не быть,
как могут вечно жить и — долго жить
пруты дерев под вязью, кружевами
снегов. Снегов…
Был, как команда, весок
и был идейно объясним погром.
С оглядкою — молитвенный, еврейский
картавый ветер пробирался в дом,
и заклинал молитвенным наветом,
и клял словами осторожных злоб…
А Крушеван был твердый юдофоб,
издателем и чуточку — поэтом.
И в дни погрома Каллиопы дух
так прихотливо изменяет лица,
что видел он не как летает пух —
как оживают сказочные птицы.
В такие дни смещаются углы
обычных зрений. И в кромешной пыли
не полосы матрацные плыли
— плыли подобья вымерших рептилий.
Он разглядел (так оживляют снег,
так в миф преображают жалкий иней),
что радуга купается в пенсне,
как солнца луч в пролитом керосине.
В клоповнике узрел он: горячась,
пьют кровь жиды, в крови ж купая пейсы…
…Дано немало видеть песнопевцу
в такой, свободный от погрома, час…
Еврейский ветер, нагнетая жуть,
пел: «Жили-были в гоевой Расее,
а нынче не бытуют, не живут
Арон с Рахиль и Сурка с Моисеем».
Он раскачал в молитве облака,
он жалобой терзал чужие дали
и трепетной рукой их облекал
в невидимый и правоверный талес.
Он истерзал и эту даль, и дол,
и все вокруг своим картавым гудом.
Он возвеличил скорбную юдоль
и до времен иных оставил удаль.
Он вел подсчет скорбей, утрат и ран.
Он счет сводил и с будущим, и с прошлым…
…Но нищего жалеют не за рвань:
за то, что он не борется, а просит.
Еврейский ветер звал потоки бед
на головы неверных, славил бога;
и в исступленьи
позабыл пропеть
что жили-были Гоги и Магоги…
ЗАРУБАБЕЛЬ
Не обижайте пришельцев,
ибо сами вы были пришельцами
на земле Египетской.
(Библия, Исход)
Пришельцы на земле Египетской
и из земли чужан ушельцы!
Куда ведут вас? К счастью? К гибели?
На пьедестал? На дно ущелья?
Нет. Властвуя, как над рабами,
и указав: безрабство – цель,
им всё поведал Зарубабель
на арамейском языце.
Идут в нестрой печальных, сонных,
идут в молитвенной тоске,
и их подошвы топчут солнце,
и тени сонмищ на песке.
Идут, в разноязычной речи
свои молитвы утопив.
Дойдут и опояшут реки
продольным поясом толпы.
А чтоб дошли и не упали,
чтоб шли скитальцы ночь и день,
ты лги, ты лги им, Зарубабель,
про Палестину, про Эдем.
Пускай их движет наважденье,
пусть наводнят они пески!
Ты только право на вожденье,
как груз, до времени не скинь.
А доползут, дойдут, долезут
и превратят Эдем в прилавок, –
ты сгинь, ты стал им бесполезен;
устами жреческими Эзры
им Яг-ве даст рабов и право.
Вчера рабы, забыв
заветы,
теперь возьмут себе рабов,
и плач пришельцев
безответных
вплетется в их фольклорный рев.
Живя с приплодом и с рабами,
откроет вещий фарисей,
что вел не ты их,
Зарубабель,
а Б-г и с Б-гом Моисей.
Тебя в степи в победном гаме
швырнут на землю – в грязь
и пыль
и там казнят тебя камнями
слепой и взмыленной толпы.
Толпа! Ты будешь за каменья,
за оскверненный Ханаан
пришельцем горьким в поколеньях,
в земле неласковых чужан.
СОН О ПЕГМАТИТЕ
Этот камень – словно камень пробный.
Ты не знаешь, прочный он, не прочный.
Ты его не видел, не видал,
ты в его узоры не вплетал
свой узор – автограф очевидца.
Но опять бессонной долгой ночью
ты прочел, прочувствовал воочью
эти буквы, строгие, как лица.
Прочитал? И понял? Не пора ли
кончить затянувшийся привал?
Ты по камню, как по книге Брайля,
пальцами незрячими провел.
Ты пришел, усталый, мокрый,
грязный,
и тебе, паломнику времен,
вдруг открылась правда
тех безгласных
гласных, как история, письмен.
Лживые, красивые, как боги,
письмена (а может, древний стих?).
Так бреди по шпатовой дороге,
ты же сам хотел по ней брести.
Буквы собираются, как в танец,
как в молитву, –
в заунывность слов.
В небо, бело-синее, как талис.
прячет камень старческую плоть.
Ты пойдешь по ровню,
по равнине,
где-то от сегодня в стороне,
нудной, словно проповедь раввина,
долгою дорогой к старине.
А опять почувствуешь усталость –
набирай дыханье – и лети!
Будет не привалом, а штурвалом
мудрый и ворчливый пегматит.
Нет. Не будет. Ты не легковерен.
Будет сон. И, может быть, сквозь сон
ты увидишь гибель Маккавеев
в гибели обветренных письмен.
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМУ
За дощатой, почти не стенкою,
Не из жалости — просто так,
Вдруг заплакала скрипка Стэмпеню,
Первозданная простота.
И, прикованы горькой песнею,
Словно рэбий услышав цик,
Перестали потрясывать пейсами
Синагогии мудрецы.
И как будто снова побила их
Черносотья нагайка-нить,
Замолчали пророки в библиях,
И бунтарный умолк Маймонид.
Пела скрипка, как динго на севере,
Как на юге седая лань,
Что на свете самое скверное —
Это проданный талант.
Пела скрипка давно забытое,
Пела горькое: оглянись,
Не задавлены ль сытым бытом
Первочувство и первомысль?
Пела долго, пророча кару,
Канифоля смычок сутулый.
А потом накрылась футляром
И уснула…
И надолго замолкли жалобы,
И пророчества замолкли…
Только дождик стучал по желобу,
И случайные люди мокли.
И, обрадованные, завыли
Те, кто сыты и знамениты.
И опять гундосили библии,
Заглушая хрип Маймонида…
МЕЛОДИЯ
Желанна или нежеланна,
Но ты, презрев дневной галдеж,
Как дождь, возникнешь из тумана
И захлестнешь меня, как дождь.
Как огонек безлюдной степи,
Меня, обманная, маня,
Ты возведешь в иную степень
Немузыкального, меня.
Меня мелодия завертит,
Как ветер — горсточку золы.
Я буду в этой песне ветра
Песчинкой, поднятой с земли.
Лечу! И значит: вон из кожи!
Вон из себя! Из пустяков.
Из давних, на стихи похожих,
И все же — якобы стихов.
И мне, песчинке безызвестной,
Звенеть, как струнам камыша.
И в этом созиданье песен
Мне будут все и вся мешать.
Мешать приток чужих эмоций
И громкий чужеродный залп,
И даже этот милый Моцарт,
Что слишком вхож в концертный зал.
Я буду верен новой вере,
Я буду все ломать, менять…
И вдруг пойму, что я — Сальери,
Что ты уходишь от меня…
ИУДИФЬ
Изменами измены породив,
Плывут века…
Но что — Азефы? Хуже
И памятней: донос жены на мужа,
Поклёп сестры на брата,
Жесткий гриф
Бездумной лжи, тупого простодушья…
…А ты у колыбели их, Юдифь!
Ну что же ты наделала, Юдифь!
Земля и небо, лебеди и гуси
Поют один, назойливый и грустный,
Не ждущий продолжения мотив:
«Зачем ты это сделала, Юдифь?»
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Из злобы? Из коварства? Для идеи?
Или для счастья робких иудеев,
Которые ликуют, не простив
Тебе своей трусливости, Юдифь?
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Чтобы оставить борозду в преданьях?
Иль чтобы стать праматерью предательств,
Воительную кровью напоив
Свою гордыню бабью, Иудифь?
Зачем ты это сделала, Юдифь?
Ведь если ты оглянешься, наверно,
Увидишь, как по трупам Олофернов
Толпа уродиц жадно лезет в миф…
А ты была — красавицей, Юдифь!..
Зачем ты это сделала, Юдифь?
На мрачный подвиг от докуки зарясь?
А может, восхищение и зависть
В нас, не способных к подвигам, вселив,
Ты нас звала к оружию, Юдифь?
Но мы не можем. Мы больны…
_________________________________________
Об авторе:
ИЛЬЯ ГАБАЙ
(1935-1973)
Родился в Баку. Отслужив в армии, поступил в МГПИ, который окончил в 1962 году. Работал учителем русского языка и литературы. Диссидент, участник первой правозащитной демонстрации — «митинге гласности» на Пушкинской площади в Москве 5 декабря 1965 года. Был арестован в январе 1967 г., помещён в СИЗО «Лефортово». В августе 1967 года уголовное дело против него было прекращено за отсутствием состава преступления. Вновь арестован в 1969 г., освобождён в 1972 г. После выхода на свободу оказался в тяжёлом материальном положении, пытался устроиться на работу, везде получал отказы, впал в тяжёлую депрессию. В 1973 г. выбросился с балкона одиннадцатого этажа. Похоронен в Баку. При жизни Илья Габай печатался только в самиздате. В 1990-е годы вышло несколько сборников: «Посох» (М.: «Прометей», 1990), «Стихи. Публицистика. Письма. Воспоминания» (1990), «Выбранные места» (1994).
скачать dle 12.1
